Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов

Обломов [2/33]

  Скачать полное произведение

    - Нет, бог с вами! - говорил Обломов.
     - Прощайте же.
     Он пошел и вернулся.
     - Видели это? - спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.
     - Что это такое? - спросил Обломов в недоумении.
     - А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек - и готово. Это только что из Парижа. Хотите, привезу вам на пробу пару?
     - Хорошо, привезите! - говорил Обломов.
     - А посмотрите это; не правда ли, очень мило? - говорил он, отыскав в куче брелок один. - Визитная карточка с загнутым углом.
     - Не разберу, что написано.
     - Pr. - prince M. - Michel. - говорил Волков, - а фамилия Тюменев не уписалась; это он мне в пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au revoir. Мне еще в десять мест. - Боже мой, что это за веселье на свете!
     И он исчез.
     "В десять мест в один день - несчастный! - думал Обломов. - И это жизнь! - Он сильно пожал плечами. - Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в театр и влюбиться в какую-нибудь Лидию... она миленькая! В деревне с ней цветы рвать, кататься
     - хорошо; да в десять мест в один день - несчастный!" - заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.
     Новый звонок прервал его размышления.
     Вошел новый гость.
     Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймляющими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.
     - Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.
     - Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, - да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
     - Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало ты с десяти часов...
     - Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он сделал на последнем слове ударение.
     - А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?
     Судьбинский значительно кивнул головой.
     - К святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!
     - Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю! Каков?
     А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь.
     - Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить: думал, за отличие представят, а - теперь новую должность занял: нельзя два года сряду...
     - Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.
     - Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад
     - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.
     - Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.
     - А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал.
     - Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и дела много... нет, не могу!
     - Жаль! - сказал Судьбинский. - А день хорош. Только сегодня и надеюсь вздохнуть.
     - Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.
     - Да много кое-чего: в письмах отменили писать "покорнейший слуга", пишут "примите уверение"; формулярных списков по два экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых поручений. Нашу комиссию закрыли... Много!
     - Ну, а что наши бывшие товарищи?
     - Ничего пока; Свинкин дело потерял!
     - В самом деле? Что ж директор? - Спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.
     - Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: "о взысканиях".
     Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что он потерял его... нарочно.
     - Не может быть! - сказал Обломов.
     - Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. - Свинкин - ветреная голова. Иногда чорт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
     - Так вот как: все в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.
     - Ужас, ужас! Ну конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет.
     Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину, к кресту, - деньги выхлопочет...
     - Ты сколько получаешь?
     - Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, да награды рублей до тысячи.
     - Фу! чорт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!
     - Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно выразился про меня, что я "украшение министерства".
     - Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!
     Он покачал головой.
     - А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.
     - Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.
     - Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.
     - Да это не то; ты бы печатал...
     - Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил Судьбинский.
     - Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь чужое делаешь, не свое.
     - Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня... вот, тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом награду...
     - Эк ломят! - с завистью говорил Обломов; потом вздохнул и задумался.
     - Деньги нужны: осенью женюсь, - прибавил Судьбинский.
     - Что ты! В самом деле? На ком? - с участием сказал Обломов.
     - Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили? Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее.
     - Нет, не помню! Хорошенькая? - спросил Обломов.
     - Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать...
     Обломов замялся.
     - Да... хорошо, только...
     - На той неделе, - сказал Судьбинский.
     - Да, да, на той неделе, - обрадовался Обломов, - у меня еще платье не готово. Что ж, хорошая партия?
     - Да, отец действительный статский советник; десять тысяч дает, квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат; мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить...
     - Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! - прибавил, не без зависти, Обломов.
     - На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри...
     - Как же, непременно! - сказал Обломов. - Ну, а что Кузнецов, Васильев, Махов?
     - Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а Васильева перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин - его превосходительство.
     - Он добрый малый! - сказал Обломов.
     - Добрый, добрый; он стоит.
     - Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.
     - Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь, чтобы выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что может.
     - Прекрасный человек! Бывало напутаешь в бумаге, недоглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать.
     Отличный человек! - заключил Обломов.
     - А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, - только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше - сейчас докладную записку...
     Раздался еще звонок.
     - Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится там...
     - Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, и посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья...
     - Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он уходя.
     "Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое...
     А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома - несчастный!"
     Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.
     Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.
     - Здравствуйте, Илья Ильич.
     - Здравствуйте, Пенкин; не подходите, не подходите: вы с холода! - говорил Обломов.
     - Ах вы, чудак! - сказал тот. - Все такой же неисправимый, беззаботный ленивец!
     - Да, беззаботный! - сказал Обломов. - Вот я вам сейчас покажу письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите: беззаботный! Откуда вы?
     - Из книжной лавки: ходил узнать, не вышли ли журналы. Читали мою статью?
     - Нет.
     - Я вам пришлю, прочтите.
     - О чем? - спросил сквозь сильную зевоту Обломов.
     - О торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе.
     - Много у вас дела? - спросил Обломов.
     - Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...
     - О чем?
     - О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...
     - Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.
     - Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане - мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти - праведная кара...
     - Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних трагиков? - сказал Обломов.
     - Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта мысль... довольно новая?
     - Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...
     - В самом деле, не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: "Любовь взяточника к падшей женщине". Я не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.
     - Что ж там такое?
     - Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и все, все... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! В нем слышится то Дант, то Шекспир...
     - Вон куда хватили! - в изумлении сказал Обломов привстав.
     Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.
     - Вот вы прочтите, увидите сами, - добавил он уже без азарта.
     - Нет, Пенкин, я не стану читать.
     - Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...
     - Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить.
     Есть такое призвание.
     - Да хоть из любопытства прочтите.
     - Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут: только себя тешат...
     - Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, - точно живьем отпечатают.
     - Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де не возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только.
     Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не "невидимые слезы", а один только видимый, грубый смех, злость...
     - Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!
     - Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов. - Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов. - Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью.
     Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване. - Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.
     - Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь...
     - Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов. - Любите его...
     - Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника - слышите?
     Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! - горячился Пенкин.
     - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...
     - Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия божия? - почти крикнул он с пылающими глазами.
     - Вон куда хватили! - в свою очередь, с изумлением сказал Пенкин.
     Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.
     Оба погрузились в молчание.
     - Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.
     - Я... да все путешествия больше.
     Опять молчание.
     - Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.
     Обломов сделал отрицательный знак головой.
     - Ну, я вам свой рассказ пришлю?
     Обломов кивнул в знак согласия.
     - Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...
     - Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, - сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли:
     мы бы поговорили... У меня два несчастья...
     - Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.
     - До свиданья, Пенкин.
     "Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А подь, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!"
     Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...
     "А письмо старосты, а квартира?" - вдруг вспомнил он и задумался.
     Но вот опять звонят.
     - Что это сегодня за раут у меня? - сказал Обломов и ждал, кто войдет.
     Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли Иваном Иванычем, другие - Иваном Васильичем, третьи - Иваном Михайлычем.
     Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев.
     Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его - тот забудет сейчас, и лицо забудет; что он скажет - не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него.
     Остроумия, оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
     Может быть, он умел бы по крайней мере рассказать все, что видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в Петербурге, так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что знали и другие.
     Симпатичен ли такой человек? Любит ли, ненавидит ли, страдает ли? Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что никто не избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие люди, в которых, как ни бейся, не возбудить никак духа вражды, мщения и т.п. Что ни делай с ними, они все ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость, что и любовь их, если разделить ее на градусы, до степени жара никогда не доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры, а, в сущности, они никого не любят и добры потому только, что не злы.
     Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню - и он бросит ему свой грош, а если обругают, или прогонят, или посмеются - так и он обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он не богат, а скорее беден; но, решительно бедным тоже не назовешь, потому, впрочем, только, что много есть беднее его.
     Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в год, и, сверх того, он служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье: нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в голову никому не приходит.
     В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: "Оставьте, я после посмотрю... да, оно почти так, как нужно".
     Никогда не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению.
     Встретится ему знакомый на улице: "Куда?" - спросит. "Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь". - "Пойдем лучше со мной, - скажет тот, - на почту или зайдем к портному, или прогуляемся", - и он идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.
     Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет, очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит, как он исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не порадуется его смерти. У него нет ни врагов, ни друзей, но знакомых множество. Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего, который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся ему почестью - глубоким поклоном; может быть, даже другой, любопытный, забежит вперед процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.
     Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть какой-то неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный ее отблеск.
     Даже Захар, который в откровенных беседах, на сходках у ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого... положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица, наконец, махнув рукой, выражался так: "А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!"
     - А! - встретил его Обломов. - Это вы, Алексеев? Здравствуйте. Откуда? Не подходите, не подходите: я вам не дам руки: вы с холода!
     - Что вы, какой холод! Я не думал к вам сегодня, - сказал Алексеев, - да Овчинин встретился и увез к себе. Я за вами, Илья Ильич.
     - Куда это?
     - Да к Овчинину-то, поедемте. Там Матвей Андреич Альянов, Казимир Альбертыч Пхайло, Василий Севастьяныч Колымягин.
     - Что ж они там собрались и что им нужно от меня?
     - Овчинин зовет вас обедать.
     - Гм! Обедать... - повторил Обломов монотонно.
     - А потом все в Екатерингоф отправляются: они велели сказать, чтоб вы коляску наняли.
     - А что там делать?
     - Как же! Нынче там гулянье. Разве не знаете: сегодня первое мая?
     - Посидите; мы подумаем... - сказал Обломов.
     - Вставайте же! Пора одеваться.
     - Погодите немного: ведь рано.
     - Что за рано! Они просили в двенадцать часов; отобедаем пораньше, часа в два, да и на гулянье. Едемте же скорей! Велеть вам одеваться давать?
     - Куда одеваться? Я еще не умылся.
     - Так умывайтесь.
     Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, - это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
     - Что ж вы? - вдруг спросил Алексеев Илью Ильича.
     - Что?
     - Да все лежите?
     - А разве надо вставать?
     - Как же! Нас дожидаются. Вы хотели ехать.
     - Куда это ехать? Я не хотел ехать никуда...
     - Вот, Илья Ильич, сейчас ведь говорили, что едем обедать к Овчинину, а потом в Екатерингоф...
     - Это я по сырости поеду! И чего я там не видал? Вон дождь собирается, пасмурно на дворе, - лениво говорил Обломов.
     - На небе ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно оттого, что у вас окошки-то с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи на них! Зги божией не видно, да и одна штора почти совсем опущена.
     - Да, вот подите-ка, заикнитесь об этом Захару, так он сейчас баб предложит да из дому погонит на целый день!
     Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу, у которого сидел, рассеянно пробегая глазами по стенам и по потолку.
     - Так как же нам? Что делать? Будете одеваться или останетесь так? - спросил он чрез несколько минут.
     - А что?
     - Да в Екатерингоф?..
     - Дался вам этот Екатерингоф, право! - с досадой отозвался Обломов. - Не сидится вам здесь? Холодно, что ли, в комнате или пахнет нехорошо, что вы так и смотрите вон?
     - Нет, мне у вас всегда хорошо; я доволен, - сказал Алексеев.
     - А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место? Останьтесь-ка лучше у меня на целый день, отобедайте, а там вечером - бог с вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
     - Уж если оно так... я хорошо... как вы... - говорил Алексеев.
     - А о делах своих я вам не говорил? - живо спросил Обломов.
     - О каких делах? Не знаю, - сказал Алексеев, глядя на него во все глаза.
     - Отчего я не встаю-то так долго? Ведь я вот тут лежал все да думал, как мне выпутаться из беды.
     - Что такое? - спросил Алексеев, стараясь сделать испуганное лицо.
     - Два несчастья! Не знаю, как и быть.
     - Какие же?
     - С квартиры гонят; вообразите - надо съезжать: ломки, возни... подумать страшно! Ведь восемь лет жил на квартире. Сыграл со мной штуку хозяин:
     "Съезжайте, говорит, поскорее".
     - Еще поскорее! Торопит, стало быть нужно. Это очень несносно - переезжать:
     с переездкой всегда хлопот много, - сказал Алексеев, - растеряют, перебьют
     - очень скучно! А у вас такая славная квартира... вы что платите?
     - Где сыщешь другую этакую, - говорил Обломов, - и еще второпях? Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один раз! Вон потолок, кажется и непрочен: штукатурка совсем отстала, - а все не валится.
     - Скажите пожалуйста! - говорил Алексеев, качая головой.
     - Как бы это устроить, чтоб... не съезжать? - в раздумье, про себя рассуждал Обломов.
     - Да у вас по контракту нанята квартира? - спросил Алексеев, оглядывая комнату с потолка до полу.
     - Да, только срок контракту вышел; я все это время платил помесячно... не помню только, с которых пор.
     - Как же вы полагаете? - спросил после некоторого молчания Алексеев, - съехать или оставаться?
     - Никак не полагаю, - сказал Обломов, - мне и думать-то об этом не хочется.
     Пусть Захар что-нибудь придумает.
     - А вот некоторые так любят переезжать, - сказал Алексеев, - в том только и удовольствие находят, как бы квартиру переменить...
     - Ну, пусть эти "некоторые" и переезжают. А я терпеть не могу никаких перемен! Это еще что, квартира! - заговорил Обломов. - А вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Я вам сейчас покажу письмо... где, бишь, оно?
     Захар, Захар!
     - Ах ты, владычица небесная! - захрипел у себя Захар, прыгая с печки, - когда это бог приберет меня?
     Он вошел и мутно поглядел на барина.
     - Что ж ты письмо не сыскал?
     - А где я его сыщу? Разве я знаю, какое письмо вам нужно? Я не умею читать.
     - Все равно поищи, - сказал Обломов.
     - Вы сами какое-то письмо вчера вечером читали, - говорил Захар, - а после я не видал.
     - Где же оно? - с досадой возразил Илья Ильич. - Я его не проглотил. Я очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот, где оно, смотри!
     Он тряхнул одеялом: из складок его выпало на пол письмо.
     - Вот вы этак все на меня!.. - Ну, ну, поди, поди! - в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар.
     Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледночернильным большим пятном.
     - "Милостивый государь, - начал Обломов, - ваше благородие, отец наш и кормилец, Илья Ильич..."
     Тут Обломов пропустил несколько приветствий и пожеланий здоровья и продолжал с середины:
     - "Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш, все благополучно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали господа бога, что нет дождей. Этакой засухи старики не запомнят: яровое так и палит, словно полымем. Озимь ино место червь сгубил, ино место ранние морозы сгубили; перепахали было на яровое, да не знамо, уродится ли что? Авось, милосердый господь помилует твою барскую милость, а о себе не заботимся: пусть издохнем. А под Иванов день еще три мужика ушли: Лаптев, Балочов, да особо ушел Васька, кузнецов сын. Я баб погнал по мужей: бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий послал кума в Челки оную соху посмотреть. Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: "Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства", и, опричь того, ничего не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; он закричал благим матом: "Пошел, пошел! тебе сказано, что будет исполнено - подай бумагу!" А бумаги я не подавал. А нанять здесь некого:


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ]

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов


Смотрите также по произведению "Обломов":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis