Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов

Обломов [19/33]

  Скачать полное произведение

    Потом она становилась все тише, тише, дыхание делалось ровнее... Она примолкла. Он думал, не заснула ли она, и боялся шевельнуться.
     - Ольга! - шепотом кликнул он.
     - Что? - шепотом же ответила она и вздохнула вслух. - Вот теперь... прошло... - томно сказала она, - мне легче, я дышу свободно.
     - Пойдем, - говорил он.
     - Пойдем! - нехотя повторила она. - Милый мой! - с негой прошептала потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо, нетвердыми шагами дошла до дома.
     В зале он взглянул на нее: она была слаба, но улыбалась странной бессознательной улыбкой, как будто под влиянием грезы.
     Он посадил ее на диван, стал подле нее на колени и несколько раз в глубоком умилении поцеловал у ней руку.
     Она все с той же улыбкой глядела на него, оставляя обе руки, и провожала его до дверей глазами.
     Он в дверях обернулся: она все глядит ему вслед, на лице все то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить с нею...
     Он ушел в раздумье. Он где-то видал эту улыбку; он припомнил какую-то картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой... только не Корделия...
     На другой день он послал узнать о здоровье. Приказали сказать: "Славу богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать, за пять верст".
     Он не поверил и отправился сам. Ольга была свежа, как цветок: в глазах блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так звучен! Но она вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся вспыхнула, когда он спросил: "Как она себя чувствует после вчерашнего?"
     - Это маленькое нервическое расстройство, - торопливо сказала она. - Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это недавно только со мной...
     Она не досказала и отвернулась, как будто просила пощады. А отчего смутилась она - и сама не знает. От чего ее грызло и жгло воспоминание о вчерашнем вечере, об этом расстройстве?
     Ей было и стыдно, чего-то и досадно на кого-то, не то на себя, не то на Обломова. А в иную минуту казалось ей, что Обломов стал ей милее, ближе, что она чувствует к нему влечение до слез, как будто она вступила с ним со вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство...
     Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, от парка до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего решить. "Ах, Сонечка! - думала она в досаде. - Какая счастливая! Сейчас бы решила!"
     А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко...
     Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
     Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему, и к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное слово.
     Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды, чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для него раковина.
     Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью, не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
     Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном, бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь, мебель, а тот - женщину... и какие издержки повели за собой перемены...
     Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.
     Надо было угадать это: Ольга угадала.
     Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их; чистые, целомудренные женщины любят их - по сочувствию; испорченные ищут сближения с ними - чтоб освежиться от порчи.
     Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не только сирени - и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись ежедневно.
     Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на письма не послал.
     Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой.
     Все остальное утопало в сфере чистой любви.
     Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, - она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
     Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья?
     Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба - назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины.
     Что ж за дело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже звучало однажды, не то во сне, не то наяву... Это воображение, нервы: что слушать их и мудрить?
     Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя.
     "Не любят два раза в жизни, - думала она, - это, говорят, безнравственно..."
     Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало Обломова.
     Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.
     Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от полноты удовлетворенного счастья.
     Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги, раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода... как вдруг неожиданно налетело облако.
     Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, еще какой-то господин, еще какая-то госпожа...
     - Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! - раздались крики.
     Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в лорнет.
     - Кто это? - тихо спросила Сонечка.
     - Илья Ильич Обломов! - представила его Ольга.
     Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он отстал от общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь домой. Ольга взглядом воротила его.
     Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
     Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на Ольгу.
     От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не вынес и ушел домой, и был задумчив, угрюм.
     На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли развеселить его. На ее настойчивые вопросы он должен был отозваться головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек одеколону на голову.
     Потом на третий день, после того, когда они поздно воротились домой, тетка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза все будто смотрят и сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.
     Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не решался, боясь встревожить ее, испугать, и, надо правду сказать, боялся также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир вопросом такой строгой важности.
     Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно вечером?
     "Я посягал на поцелуй, - с ужасом думал он, - а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо... Это мы все прошли. Однакож, - думал он дальше, выпрямляя голову, - мои намерения честны, я..."
     И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелеными холмами, с серебряной речкой; он идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за талию, сидит в беседке, на террасе...
     Около нее все склоняют голову с обожанием - словом, все то, что он говорил Штольцу.
     "Да, да; но ведь этим надо было начать! - думал он опять в страхе. - Троекратное люблю, ветка сирени, признание - все это должно быть залогом счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?" - стучало, как молотком, ему в голову.
     "Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб... чтоб... Ах, боже мой, куда я зашел! Вот где пропасть! И Ольга не летает высоко над ней, она на дне ее... за что, за что..."
     Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том, что вдруг побледнели радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его была преступление, пятно на совести.
     Потом на минуту встревоженный ум прояснялся, когда Обломов сознавал, что всему этому есть законный исход: протянуть Ольге руку с кольцом...
     - Да, да, - в радостном трепете говорил он, - и ответом будет взгляд стыдливого согласия... Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнется до дна души, потом взгляд ее наполнится слезами...
     Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость, счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот наедине. этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни в одну!
     В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить никому, кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом...
     Вдруг лицо его стало так строго, важно.
     "Да, - говорил он с собой, - вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты... Боже!"
     Он покраснел до ушей.
     "Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает любовь; сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня..."
     Он приложил руку к сердцу: оно бьется сильно, но ровно, как должно биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением, а там...
     Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие, таинственный шепот и поцелуи в виду целого света. XII
     Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню - нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
     Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.
     Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеется.
     Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.
     Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.
     Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.
     - Угадай, что я делала вчера? - спросила она, когда они сели в тени.
     - Читала?
     Она потрясла головой.
     - Писала?
     - Нет.
     - Пела?
     - Нет. Гадала! - сказала она. - Графинина экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила.
     - Ну, что ж?
     - Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде... Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? - вдруг спросила она.
     - Ах, - сказал он. - Если б можно было поменьше думать!
     - А я-то! - задумчиво говорила она. - Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня - помнишь, рассердился! - я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.
     - Это любовь! - патетически произнес он.
     - Что? Лиловое платье?
     - Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя - я добр, деятелен; нет - скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать... Люби, не стыдись своей любви...
     Вдруг он замолчал. "Что это я говорю? ведь я не за тем пришел!" - подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.
     - А если я вдруг умру? - спросила она.
     - Какая мысль! - небрежно сказал он.
     - Да, - говорила она, - я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда - меня нет, пойдешь к нам - скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает...
     - Ах!.. - вдруг сказал Обломов.
     Она засмеялась.
     - Что с тобой будет тогда? - спросила она, глядя ему в лицо.
     - Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!
     - Нет, нет, перестань! - говорила она боязливо. - До чего мы договорились!
     Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников...
     Он засмеялся, и она тоже.
     - Боже мой, какие мы дети! - сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.
     Он опять откашлянулся.
     - Послушай... я хотел сказать.
     - Что? - спросила она, живо обернувшись к нему.
     Он боязливо молчал.
     - Ну, говори же, - спрашивала она, слегка дергая его за рукав.
     - Ничего, так... - проговорил он оробев.
     - Нет, у тебя что-то есть на уме?
     Он молчал.
     - Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, - сказала она. - Нет, скажи! - вдруг прибавила опять.
     - Да ничего нет, вздор.
     - Нет, нет, что-то есть, говори! - приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
     Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное "никогда".
     - Скажи же!.. - приставала она.
     - Не могу, не нужно... - отговаривался он.
     - Как же ты проповедовал, что "доверенность есть основа взаимного счастья", что "не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга".
     Чьи это слова?
     - Я хотел только сказать, - начал он медленно, - что я так люблю тебя, так люблю, что если б...
     Он медлил.
     - Ну? - нетерпеливо спросила она.
     - Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место.
     Она вдруг выпустила из рук его сюртук.
     - Зачем? - с удивлением спросила она. - Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.
     Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.
     - Значит, ты не любишь меня? - спросила она потом.
     - Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.
     - Да зачем? Кто тебя просит?
     - Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.
     - Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?
     - Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.
     - Что ж ты хотел сказать?
     - Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.
     - В чем? Как? - спрашивала она. - Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!
     - Нет, нет, все не то! - говорил он с тоской. - Вот видишь ли что... - нерешительно начал он, - мы видимся с тобой... тихонько.
     - Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя.
     - Ужель всякий раз? - с беспокойством спросил он.
     - Что ж тут дурного?
     - Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это... не делается.
     - Ты говорил, - сказала она.
     - Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал. Так, значит, я сделал свое дело.
     Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.
     - Еще что? - спросила она.
     - Еще... - да только, - ответил он.
     - Неправда, - положительно заметила Ольга, - есть что-то; ты не все сказал.
     - Да я думал... - начал он, желая дать небрежный тон словам, - что...
     Он остановился; она ждала.
     - Что нам надо видеться реже... - Он робко взглянул на нее.
     Она молчала.
     - Почему? - спросила она потом, подумав.
     - Меня грызет змея: это - совесть... Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... - с трудом договорил он.
     - Чего?
     - Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности - все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой - и тогда под ногами открывается бездна.
     Он даже вздрогнул.
     - Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя на него во все глаза.
     Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.
     Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.
     - Ты все глупости говоришь! - скороговоркой заметила она, глядя в сторону.
     - Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! - прибавила она и засмеялась.
     - Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.
     - Что еще? - спросила она. - Какая там бездна?
     Он вздохнул.
     - А то, что не надо нам видеться... наедине...
     - Почему?
     - Нехорошо...
     Она задумалась.
     - Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?
     - Что скажут, когда узнают, когда разнесется...
     - Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? - спросила она.
     - Тетка, - сказал Обломов.
     - Тетка?
     Ольга печально и отрицательно покачала головой:
     - Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала.
     - Кто ж еще?
     - Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.
     Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.
     - Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...
     - Ну? - спросила она холодно.
     - Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел поговорить с тобой...
     - Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.
     - Как знала? - спросил он с удивлением.
     - Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой.
     - И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.
     - Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!
     - Что ж ты отвечала ей? - спросил он.
     - Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.
     - Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как мы неосторожны! Что выйдет из этого?
     Он вопросительно глядел на нее.
     - Не знаю, - кратко сказала она.
     Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа, упал духом.
     Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг.
     Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.
     Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое "не знаю". А он не потрудился или не умел вникнуть в сокровенный смысл этого "не знаю".
     И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.
     Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.
     - Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.
     - Нет, поздно. Ты правду сказал, - с задумчивым унынием говорила она, - мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след прошлого.
     Прощай! - сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке.
     - Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга!
     Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками.
     - Ольга Сергеевна! - крикнул он.
     Не слышит, идет.
     - Ради бога, воротись! - не голосом, а слезами кричал он. - Ведь и преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!
     Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.
     - Ушла! - сказал он почти в ужасе и поднял голову.
     Ольга перед ним.
     Он радостно схватил ее руку.
     - Ты не ушла, не уйдешь?.. - говорил он. - Не уходи: помни, что если ты уйдешь - я мертвый человек!
     - А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.
     - Ах, нет...
     - Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, - я погибла.
     Он вздрогнул.
     - Послушай, - торопливо и запинаясь, начал он, - я не все сказал... - и остановился.
     То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый.
     - Кто-то идет! - сказала Ольга.
     В боковой дорожке послышались шаги.
     - Уж не Сонечка ли? - спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.
     Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.
     - Ольга, - торопливо начал он и взял ее за руку, - пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.
     Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.
     - Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, - проговорил он.
     - И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, - заговорила она. - Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, - вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, - что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы больше не увидите...
     - Ах, ей-богу, я не играю! - сказал он убедительно.
     - Тем хуже для вас, - сухо заметила она. - На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, - решительно заключила она, готовясь уйти, - и с вами советоваться не стану.
     - И я знаю, - сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.
     - Представь, - начал он, - сердце у меня переполнено одним желанием, голова - одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.
     - Я не знаю, что у вас на уме...
     - О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит...
     Она засмеялась.
     - Ты сумасшедший! - сказала она, положив ему руку на голову.
     - Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, - сказал он, став перед ней на колени, - будь моей женой!
     Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.
     - Ольга, дай мне руку! - продолжал он.
     Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо - она отворачивалась все больше.
     - Молчание? - сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.
     - Знак согласия! - договорила она тихо, все еще не глядя на него.
     - Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? - спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.
     - То же, что ты, - отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.
     "Есть ли у ней слезы на глазах?" - думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.
     - Ты равнодушна, ты покойна? - говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе.
     - Не равнодушна, но покойна.
     - Отчего ж?
     - Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.
     - Давно! - с изумлением повторил он.
     - Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя...
     Она не договорила.
     - С той минуты!
     Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.
     - Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! - лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.
     Он вспомнил грозное "никогда" и присмирел.
     - Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... - говорил он.
     - Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.
     - С той минуты... ужели?.. - задумчиво повторил он.
     - Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она.
     - Так это... - начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.
     У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!
     И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия!
     Как это понять!
     В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж?
     - Но есть другой путь к счастью, - сказал он.
     - Какой? - спросила она.
     - Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ] [ 29 ] [ 30 ] [ 31 ] [ 32 ] [ 33 ]

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов


Смотрите также по произведению "Обломов":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis