Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Ильф И., Петров Е. / Золотой теленок
Золотой теленок [6/23]
человек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился
какой-нибудь генерал-губернатор или... даже министр?
Бендер не стал упрямиться.
-- Снился, -- весело сказал он. -- Как же.
Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И,
помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных
шальварах.
-- Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам
приезд государя-императора в город Кострому?
-- В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же
это?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, а
рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете,
министр двора.
-- Ах ты господи! -- заволновался старик. -- Что ж это мы
здесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист?
Не партиец?
-- Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. - Какой же я
партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В
общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать...
-- Чайку, чайку не угодно ли? -- бормотал старик,
подталкивая Бендера к двери.
В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели
портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа
эти служили в свое время по министерству народного просвещения.
Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что
хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.
-- И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.
-- С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев.
Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вы
только поймите...
Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел
советскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-то
попечитель учебного округа, принужден был служить заведующим
методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта.
Это вызывало в нем отвращение.
До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать
слово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожь
омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома,
сослуживцы и посетители методологическо-педагогического
сектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот сектор!
Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и
геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое
понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет
так опошлено.
На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты,
займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе.
Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорили
исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о
жалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощи
детям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".
Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда
огорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, то
и здесь из толпы гуляющих вылетали постылые фразы:
-- ... Тогда мы постановили вывести его из состава
правления...
-- ... А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть,
примкамера!
И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан
выполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением
повторял:
-- Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамская
власть!
Когда методологическо-педагогический сектор перешел на
непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха
Хворобьева стали какие-то фиолетовые пятые числа, он с
отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за
городом. Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти,
которая завладела его жизнью и лишила покоя.
По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и,
глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по
случаю тезоименитства какойнибудь высочайшей особы, о
гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по
министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его
сейчас же перескакивали на советское, неприятное.
"Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?
"-думал он.
После. Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже
возмутительные эпизоды: демонстрации первомайские и
октябрьские, клубные семейные вечера с лекциями и пивом,
полугодовая смета методологического сектора.
"Все отняла у меня советская власть, - думал бывший
попечитель учебного округа, -- чины, ордена, почет и деньги в
банке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, куда
большевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человеку
богом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я увижу то,
что мне будет приятно увидеть".
В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу
ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре,
освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с
минуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно
открывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие с
криком: "Хворобьева нужно нагрузить! " Он хочет бежать, но не
может.
Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу,
указав ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон,
предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного
товарища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось бы
увидеть для начала царский выход из Успенского собора.
Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемого
монарха тотчас же увидел председателя месткома товарища
Суржикова.
И уже каждую ночь Федора Никитича с непостижимой
методичностью посещали одни и те же выдержанные советские сны.
Представлялись ему: членские взносы, стенгазеты, совхоз
"Гигант", торжественное открытие первой фабрики-кухни,
председатель общества друзей кремации и большие советские
перелеты.
Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзей
кремации. Ему хотелось увидеть крайнего правого депутата
Государственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского
градоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенького
инспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советский
строй ворвался даже в сны монархиста.
-- Все те же сны! -- заключил Хворобьев плачущим голосом.
-- Проклятые сны!
-- Ваше дело плохо, - сочувственно сказал Остап, -- как
говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской
стране, то и сны у вас должны быть советские.
-- Ни минуты отдыха, - жаловался Хворобьев. - Хоть
что-нибудь. Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть
хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и
монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.
-- Я вам помогу, - сказал Остап. - Мне приходилось лечить
друзей и знакомых по Фрейду. Сон-это пустяки. Главное-это
устранить причину сна. Основной причиной является самое
существование советской власти. Но в данный момент я устранять
ее не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли,
турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую починку
своего автомобиля, так что разрешите закатить его к вам в
сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь. Я ее устраню на
обратном пути. Дайте только пробег окончить.
Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил милому
и отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Он
набросил поверх сорочки пальто, надел на босу ногу калоши и
вышел вслед за Бендером во двор.
-- Так, значит, можно надеяться? -- спрашивал он, семеня
за своим ранним гостем.
-- Не сомневайтесь, - небрежно отвечал командор, - как
только советской власти не станет, вам сразу станет как-то
легче. Вот увидите!
Через полчаса "Антилопа" была спрятана у Хворобьева и
оставлена под надзором Козлевича и Паниковского. Бендер в
сопровождении Балаганова отправился в город за красками.
Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру
города. На карнизах домов прогуливались серые голуби.
Спрыснутые водой деревянные тротуары были чисты и прохладны.
Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро
выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана
коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо
пропеллера и подписью "Ответ Керзону", полюбоваться на свежую
пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с
золотыми позументами на брюшке.
Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улиц
и бессребреников-голубей. На время им показалось, что совесть
их ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие
на свидание с невестами.
Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным
мольбертом и полированным ящиком для красок в руках. Он имел
настолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил из
горящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.
-- Простите, -- звонко сказал он, -- тут только что должен
был пройти товарищ Плотский-Поцелуев. Вы его не встретили? Он
здесь не проходил?
-- Мы таких никогда не встречаем, -- грубо сказал
Балаганов.
Художник толкнул Бендера в грудь, сказал "пардон" и
устремился дальше.
-- Плотский-Поцелуев? -- ворчал великий комбинатор,
который еще не завтракал. -- У меня самого была знакомая
акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого
шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом
гражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь прогуливалась".
Подумаешь! Плотский-Поцелуев!
Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него
выскочили два человека с черными мольбертами и полированными
этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них,
как видно, держался того взгляда, что художник обязательно
должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице
был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри
и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто
лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный
абажур.
-- Товарища Плотского... -- сказал заместитель Генриха
Наваррского, задыхаясь.
-- Поцелуева, - добавил абажур.
-- Не видели? -- прокричал Наваррский.
-- Он здесь должен прогуливаться, - объяснил абажур.
Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот для
произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью
сказал:
-- Товарища Плотского мы не видели, но если указанный
товарищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищет
какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.
Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежали
дальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем
сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки
угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти
старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами:
"Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее
впечатление". Разобраться в профессии толстяка было нетрудно.
Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у
извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно,
помещались краски.
-- Алло! -- крикнул Остап. -- Вы ищете Поцелуева?
-- Так точно, -- подтвердил жирный художник, жалобно глядя
на Остапа.
-- Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Остап.
-- Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?
Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла
четвертого представителя изобразительных искусств.
-- Какой культурный город! -- сказал Остап. -- Вы,
вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами
граждан четверо оказались художниками. Любопытно.
Когда молочные братья остановились перед москательной
лавкой, Балаганов шепнул Остапу:
-- Вам не стыдно?
-- Чего? -- спросил Остап.
-- Того, что вы собираетесь платить за краску живыми
деньгами?
-- Ах, вы об этом, - сказал Остап. - Признаюсь, немного
стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать
же в исполком и просить там красок на проведение "Дня
жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.
Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках,
бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые
цирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.
Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.
-- Черный цвет-слишком траурно, - говорил Остап. --
Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды.
Лиловый-нет. Пусть в лиловой машине разъезжает начальник
угрозыска. Розовый -- пошло, голубой -- банально, красный --
слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтый
цвет. Будет ярковато, но красиво.
-- А вы кто будете? Художники? -- спросил продавец,
подбородок которого был слегка запорошен киноварью.
-- Художники, -- ответил Бендер, -- баталисты и маринисты.
-- Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с
прилавка пакеты и банки.
-- Как не сюда! -- воскликнул Остап. - А куда же?
-- Напротив.
Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску
через дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова и
черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".
-- Все правильно, - сказал Остап, - твердые и мягкие корма
для скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижу
никакой связи.
Однако связь оказалась-и очень существенная. Остап ее
обнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.
Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна
здесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист".
Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в
местный музей живописи. С течением времени число незарисованных
ответработников сильно уменьшилось, что заметно снизило
заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо.
Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый
художник, Феофан Myхин.
Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был
портрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставил
станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был
изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не
темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он
был сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил на
извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и
ржала.
С течением времени Мухин стал употреблять также и другие
злаки.
Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака,
смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и
натюрморты из пшена.
Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно
изображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из
фасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу,
который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических
станковистов.
-- Овсом оно, конечно, способнее! - воскликнул Остап. - А
Рубене-то с Рафаэлем дураки-маслом старались. Мы тоже дураки,
вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.
Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Остап спросил:
-- Да, кстати, кто такой Плотский-Поцелуев? А то мы,
знаете, не здешние, не в курсе дела.
-- Товарищ Поцелуев -- известный работник центра, наш
горожанин. Теперь из Москвы в отпуск приехал.
-- Все понятно, - сказал Остап. - Спасибо за информацию.
До свидания!
На улице молочные братья завидели диалектических
станковистов. Все четверо, с лицами грустными и томными, как у
цыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты,
составленные в ружейную пирамиду.
-- Что, служивые, плохо? - спросил Остап. - Упустили
Плотского-Поцелуева?
-- Упустили, -- застонали художники. -- Из рук ушел.
-- Феофан перехватил? -- спросил Остап, обнаруживая
хорошее знакомство с предметом.
-- Уже пишет, халтурщик, -- ответил заместитель Генриха
Наваррского. -- Овсом. К старой манере, говорит, перехожу.
Жалуется, лабазник, на кризис жанра.
-- А где ателье этого деляги? -- полюбопытствовал Остап. -
Хочется бросить взгляд.
Художники, у которых было много свободного времени, охотно
повели Остапа и Балаганова к Феофану Мухину. Феофан работал у
себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке
сидел товарищ Плотский, человек, видимо, робкий. Он, не дыша,
смотрел на художника, который, как сеятель на трехчервонной
бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал его по
холсту. Мухин хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзко
подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.
-- Сколько вы получите за эту картину? -- застенчиво
спросил Плотский.
Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое
произведение и задумчиво ответил:
-- Что ж! Рублей двести пятьдесят музей за нее даст.
-- Однако дорого.
-- А овес-то нынче, - сказал Мухин певуче, - не укупишь.
Он дорог, овес-то!
-- Ну, как яровой клин? -- спросил Остап, просовывая
голову сквозь решетку садика. -- Посевкампания, я вижу,
проходит удачно. На сто процентов! Но - все это чепуха по
сравнению с тем, что я видел в Москве. Там один художник сделал
картину из волос. Большую картину со многими фигурами,
заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и
пользовался волосами беспартийных, - был такой грех. Но
идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана.
Называлась она "Дед Пахом и трактор в ночном". Это была такая
строптивая картина, что с ней просто не знали, что делать.
Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный день
она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не
осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячи
полторы. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Мухин! Овес
вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше
никогда не придется снимать урожай.
Диалектические станковисты сочувственно захохотали. Но
Феофан не смутился.
-- Это звучит парадоксом, -- заметил он, возобновляя
посевные манипуляции.
-- Ладно, -- сообщил Остап, прощаясь, -- сейте разумное,
Доброе, вечное, а там посмотрим! Прощайте и вы, служивые.
Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек,
костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!
Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру она
стала неузнаваемой и блистала всеми оттенками яичного желтка.
На рассвете следующего дня преображенная "Антилопа"
докинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.
-- Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он так
сладко спал, что его не хотелось будить. Может, ему сейчас,
наконец, снится сон, которого он так долго ожидал: митрополит
Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения
в день трехсотлетия дома Романовых.
И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышался
знакомый уже Остапу плачевный рев.
-- Все тот же сон! - вопил старый Хворобьев. - Боже, боже!
-- Я ошибся, -- заметил Остап. -- Ему, должно быть,
приснился не митрополит Двулогий, а широкий пленум литературной
группы "Кузница и усадьба". Однако черт с ним! Дела призывают
нас в Черноморск.
ГЛАВА IX. СНОВА КРИЗИС ЖАНРА
Чем только не занимаются люди! Параллельно большому миру,
в котором живут большие люди и большие вещи, существует
маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В
большом мире изобретен дизель-мотор, написаны "Мертвые души",
построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг
света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди",
написана песенка "Кирпичики" и построены брюки фасона
"полпред". В большом мире людьми двигает стремление
облагодетельствовать человечество. Маленький мир далек от
таких. высоких материй. У его обитателей стремление одно --
как-нибудь прожить, не испытывая чувства голода.
Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают, что
должны быть созвучны эпохе и только тогда их товарец может
найти сбыт. В советское время, когда в большом мире созданы
идеологические твердыни, в маленьком мире замечается оживление.
Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится
гранитная база "коммунистической" идеологии. На пузыре
"уйди-уйди" изображается Чемберлен, очень похожий на того,
каким его рисуют в "Известиях". В популярной песенке умный
слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три рефрена
выполняет и даже перевыполняет промфинплан. И пока в большом
мире идет яростная дискуссия об оформлении нового быта, в
маленьком мире уже вce готово: есть галстук "Мечта ударника",
толстовка-гладковка, гипсовая статуэтка "Купающаяся колхозница"
и дамские пробковые подмышники "Любовь пчел трудовых".
В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов и
загадочных картинок пошли новые веяния. Работа по старинке
вышла из моды. Секретари газетных и журнальных отделов "В часы
досуга" или "Шевели мозговой извилиной" решительно перестали
брать товар без идеологии. И шока 1великая страна шумела, пока
строились тракторные заводы и создавались грандиозные зерновые
фабрики, старик Синицкий, ребусник по профессии, сидел в своей
комнате и, устремив остекленевшие глаза в потолок, сочинял
шараду на модное слово "индустриализация".
У Синицкого была наружность гнома. Таких гномов обычно
изображали маляры на вывесках зонтичных магазинов. Вывесочные
гномы стоят в красных колпаках и дружелюбно подмигивают
прохожим, как бы приглашая их поскорее купить шелковый зонтик
или трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы.
Длинная желтоватая борода Синицкого опускалась прямо под стол,
в корзину для бумаг.
-- Индустриализация, -- горестно шептал он, шевеля
бледными, как сырые котлеты, старческими губами.
И он привычно разделил это слово на шарадные части:
-- Индус. Три. Али. За.
Все было прекрасно. Синицкий уже представлял себе пышную
шараду, значительную по содержанию, легкую в чтении и трудную
для отгадки. Сомнение вызывала последняя часть -- "ция".
-- Что же это за "ция" такая? -- напрягался старик. -- Вот
если бы "акция"! Тогда отлично вышло бы: индустриализакция.
Промучившись полчаса и не выдумав, как поступить с
капризным окончанием, Синицкий решил, что конец придет сам
собой, и приступил к работе. Он начал писать свою поэму на
листе, вырванном из бухгалтерской книги с надписью "дебет".
Сквозь белую стеклянную дверь балкона видны были цветущие
акации, латаные крыши домов и резкая синяя черта морского
горизонта. Черноморский полдень заливал город кисельным зноем.
Старик подумал и нанес на бумагу начальные строки:
Мой первый слог сидит в чалме, Он на Востоке быть обязан.
-- Он на Востоке быть обязан, -- с удовольствием произнес
старик.
Ему понравилось то, что он сочинил, трудно было только
найти рифмы к словам "обязан" и "чалме". Ребусник походил по
комнате и потрогал руками бороду. Вдруг его осенило:
Второй же слог известен мне, Он с цифрою как будто связан.
С "Али" и "За" тоже удалось легко справиться:
В чалме сидит и третий слог, Живет он тоже на Востоке.
Четвертый слог поможет бог Узнать, что это есть предлог.
Утомленный последним усилием, Синицкий отвалился на спинку
стула и закрыл глаза. Ему было уже семьдесят лет. Пятьдесят из
них он сочинял ребусы, шарады, загадочные картинки и шарадоиды.
Но никогда еще почтенному ребуснику не было так трудно
работать, как сейчас. Он отстал от жизни, был политически
неграмотен, и молодые конкуренты легко его побивали. Они
приносили в редакции задачи с такой прекрасной идеологической
установкой, что старик, читая их, плакал от зависти. Куда ему
было угнаться за такой, например, задачей:
ЗАДАЧА -- АРИФМОМОИД
На трех станциях: Воробьево, Грачево и Дроздово было по
равному количеству служащих. На станции Дроздово было
комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух других вместе
взятых, а на станции Воробьево партийцев было на 12 человек
больше, чем на станции Грачево. Но на этой последней
беспартийных было на 6 человек больше, чем на первых двух.
Сколько служащих было на каждой станции и какова там была
партийная и комсомольская прослойка?
Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся
за листок с надписью "дебет", но в это время в комнату вошла
девушка с мокрыми стрижеными волосами и черным купальным
костюмом на плече.
Она молча пошла на балкон, развесила на облупленных
перилах сырой костюм и глянула вниз. Девушка увидела бедный
двор, который видела уже много лет, -- нищенский двор, где
валялись разбитые ящики, бродили перепачканные углем коты и
жестянщик с громом чинил ведро. В нижнем этаже домашние хозяйки
разговаривали о своей тяжелой жизни.
И разговоры эти девушка слышала не в первый раз, и котов
она знала по имени, и жестянщик, как ей показалось, чинил это
самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась в
комнату.
-- Идеология заела, - услышала она бормотание деда, -- а
какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...
Зося заглянула в старческие каракули и сейчас же крикнула:
-- Что ты тут написал? Что это такое? "Четвертый слог
поможет бог узнать, что это есть предлог". Почему бог? Ведь ты
сам говорил, что в редакции теперь не принимают шарад с
церковными выражениями.
Синицкий ахнул. Крича: "Где бог, где? Там нет бога", он
дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился
за листок.
-- Есть бог, -- промолвил он печально. -- Оказался...
Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.
-- А ты вместо "бог" поставь "рок", - сказала Зося.
Но испуганный Синицкий отказался от "рока".
-- Это тоже мистика. Я знаю. Ах, маху дал! Что же это
будет, Зосенька?
Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить
новую шараду.
-- Все равно, -- сказала она, -- слово с окончанием "ция"
у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом
"теплофикация"?
-- Как же, -- оживился старик, -- я еще третьим слогом
поставил "кац" и написал так: "А третий слог, досуг имея,
узнает всяк фамилию еврея". Не взяли эту шараду. Сказали:
"Слабо, не подходит". Маху дал!
И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать
большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он
набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву "Г", большую
и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.
Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета
с зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду.
Появились фаянсовая суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с
цветочками и без цветочков, пожелтевшие вилки и даже
компотница, хотя к обеду никакого компота не предполагалось.
Вообще дела Синицких были плохи. Ребусы и шарады приносили
в дом больше волнений, чем денег. С домашними обедами, которые
старый ребусник давал знакомым гражданам и которые являлись
главной статьей семейного дохода, тоже было плохо. Подвысоцкий
и Бомзе уехали в отпуск, Стульян женился на гречанке и стал
обедать дома, а Побирухина вычистили из учреждения по второй
категории, и он от волнения потерял аппетит и отказался от
обедов. Теперь он ходил по городу, останавливал знакомых и
произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу:
"Слышали новость? Меня вычистили по второй категории". И
некоторые знакомые сочувственно отвечали: "Вот наделали делов
эти Маркс и Энгельс! " А некоторые ничего не отвечали, косили
на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, тряся
портфелями. В конце концов из всех нахлебников остался один, да
и тот не платил уже неделю, ссылаясь на задержку жалованья.
Недовольно задвигав плечами, Зося отправилась в кухню, а
когда вернулась, за обеденным столом сидел последний столовник
-- Александр Иванович Корейко.
В обстановке неслужебной Александр Иванович не казался
человеком робким и приниженным. Но все же настороженное
выражение ни на минуту не сходило с его лица. Сейчас он
внимательно разглядывал новый ребус Синицкого. Среди прочих
загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого
сыпались буквы "Т", елка, из-за которой выходило солнце, и
воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался
перевернутой вверх запятой.
-- Этот ребус трудненько будет разгадать, -- говорил
Синицкий, похаживая вокруг столовника. -- Придется вам посидеть
над ним!
-- Придется, придется, -- ответил Корейко с усмешкой, --
только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а!
Есть! Готово! "В борьбе обретешь ты право свое"?
-- Да, -- разочарованно протянул старик, -- как это вы так
быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода
первого разряда.
-- Второго разряда, -- поправил Корейко. -- А для чего вы
этот ребус приготовили? Для печати?
-- Для печати.
-- И совершенно напрасно, -- сказал Корейко, с
любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые
медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то
унтер-офицерское. -- "В борьбе обретешь ты право свое" -- это
эсеровский лозунг. Для печати не годится.
-- Ах ты боже мой! - застонал старик. - Царица небесная!
Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь
делать?
Старика успокаивали. Кое-как пообедав, он немедленно
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
/ Полные произведения / Ильф И., Петров Е. / Золотой теленок
|
Смотрите также по
произведению "Золотой теленок":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
