• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [8/28]

Скачать полное произведение

    - Как здесь славно! - невольно проговорил Бакланов и пошел в гостиную. Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в очках, старательно чистила землянику.
     - Ай, батюшки! - воскликнула она, точно ее кто испугал. - Маменьке сказать надо! - прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас же побжала частенькою походкой и начала сходить с лесенки балкона. Александр пошел за ней. Аполлинария Матвеевна, предуведомленная другой девчонкой, бежала, запыхавшись и подняв платье, по длинной аллее, идущей немного в гору.
     Бакланов сделал к ней несколько шагов.
     - Здравствуй, ангел мой! дружок мой! - говорила она, целуя сына, по обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его руку и пошла с ним на балкон.
     - Ух! ух! - говорила она, тяжело опускаясь на кресло.
     Александр довольно почтительно сел около нее.
     - Чаю, Еремеевна, чаю! - говорила Аполлинария Матвеевна.
     - Сию минуточку, сию! - говорила старуха, и действительно, вслед же за сим, под ее надзором, молодая и краснощекая, как маков цвет, горничная, взглядывая исподлобья на молодого барина, притащила на балкон самовар и поставила на нарочно приготовленный для него столик. Самовар шипел, горячился, как будто бы своею искусственною жизнью хотел перещеголять окружавшую его со всех сторон настоящую, живую жизнь, в которой и пчелы жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из травы на лугу слышались те мириады звуков, которыми дышит весенняя природа. Александр всем этим бесконечно наслаждаться.
     Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.
     - Ай, нет! Мне квасу бы наперед, - сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.
     - Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? - спросила она как-то робко сына.
     - Все-с.
     - Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.
     - Чем же это?
     - Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка... Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре... Что слез в народе, а ему хорошо.
     - Канальям везде хорошо! - сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.
     - Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, - прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.
     Александр посмотрел на нее строго.
     - А вы считаете меня на это способным? - сказал он.
     - Не знаю я... - отвечала тетеха.
     Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.
     - Пойдем... пойдем! - говорил Александр.
     Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.
     - Что это, птичка? - говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.
     Собака вытянула голову.
     - Пиль! - крикнул Александр.
     Собака привскочила и полаяла.
     Александр схватил ее за морду и начал целовать.
     Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.
     Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.
     - Здравствуй! - отвечал Бакланов и сел на балкон.
     Семен продолжал докладывать.
     - Навоз теперь вывозили-с.
     - Вывозили! - повторила за ним Аполлинария Матвеевна.
     - Теперь, значит, Косулинских послать можно - начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.
     - Копань поднимать, - повторила опять Аполлинария Матвеевна.
     Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.
     - Здравствуй, Петруша! - сказал ему приветливо Бакланов.
     Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.
     - Я ружье тебе в подарок, - отличное! - проговорил Александр.
     - Благодарим, батюшка, покорно! - сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. - Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, - прибавил он, пожимая плечами.
     - Найдем! - подхватил барин.
     Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один - столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая - расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.
     - А что, Софи Леневу давно ли вы видели? - спросил он.
     - Давно... продали они здешнее именье-то... сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали... Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются... промотались, говорят, совершенно... Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.
     Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.
     - Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!
     Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.
     - А где же сам Басардин? - перебил он ее.
     - Он-то жив, что ему сделается... Не знаю только где.
     В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку.
     - Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?
     - В сушиле, - сказал ему Александр: - и не вели там ни кожи ни веников убирать... Я люблю, чтобы все это было.
     - Слушаю-с.
     - У меня в сушиле хорошо, отлично, - заметила Аполлинария Матвеевна.
     После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.
     - Ну что, как поживаешь? - спросил Александр, трепля его по плечу.
     - Что, какое уж, батюшка, наше житье, - отвечал печальным голосом этот могучий человек.
     - Ничего, погоди, теперь лучше будет.
     - Да только на вашу милость и надежду имеем, - сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.
     - Прощенья просим, - проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни.
     "В деревне славно жить!" - подумал Александр и с удовольствием зевнул.
     8. Что прежде всего.
     От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.
     - Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, - сказал он.
     - Совсем нынче птицы мало стало, - повторил тот свою любимую фразу.
     Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял.
     - Может, другой здесь дичи много! - проговорил Александр и посмотрел на Петрушу.
     Тот тоже на него посмотрел.
     - Что в юбках-то ходят, - прибавил Александр.
     Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом.
     - Пожалуй, что добра этого есть немало.
     Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе.
     Александр не обратил на это ни малейшего внимания.
     - А кто же у нас получше?.. которая?.. - продолжал он расспрашивать.
     - Да кто их - прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь.
     Встретился маленький лесок, и путники должны были разойтись, а потом они снова соединились.
     - Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть бы для меня постарался.
     - Что ж, это можно будет, - отвечал Петруша, улыбаясь какою-то кривою улыбкой.
     - Да кто же у вас, какие есть? - продолжал Бакланов, быстро идя и, со свойственною его темпераменту живостью, весь пылая.
     - Сами вы ведь всех знаете, - отвечал Петруша уклончиво.
     - У скотницы, я видел, дочка недурна... Машей, кажется, зовут.
     - Да, Марьей-с... девушка уже в возрасте, - ответил Петруша.
     - Нельзя ли как? Переговори-ка!..
     Петр молчал.
     - Пожалуйста! - повторил Александр.
     - Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку... - проговорил Петруша.
     - А что ж?
     - Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.
     - Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.
     - Известно-с! - отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.
     Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:
     - Ты сегодня же переговори.
     - Слушаю-с, - отвечал неторопливо Петруша.
     - Сейчас же.
     - Слушаю-с! - повторил еще раз Петр. Ему, впрочем, несовсем, кажется, хотелось исполнять это щекотливое поручение.
     Александр, придя в дом, в свою комнату, и сбросив свой охотничьий костюм, стал в волнении ходить взад и вперед. Окна кабинета выходили на красный двор. Он беспрестанно заглядывал в них, все поджидая Петра, который сначала прошел к себе в избу, а оттуда, нескоро выйдя, прошел наконец и на двор.
     - Ты туда? - выкрикнул ему полушопотом Александр.
     Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время выплыла на двор Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк, чтоб она не увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался с полчаса. Наконец он показался. У Александра сердце замерло. Петр сначала прошел кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы.
     - Ну что? - спросил Александр с захватывающимся дыханием.
     Выражение лица Петруши было мрачно.
     - Говорил-с! Дуры ведь!
     - Что ж она говорит?
     - Да своей матки и вашей маменьки опасаются...
     - Да как же они узнают?
     - Толковал ей-с... понимает разве что-нибудь!
     - Ты деньги ей обещай.
     - Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!
     - Ну, хорошо же, - произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.
     - Не переговорите ли вы лучше сами-с! - произнес Петруша после короткого молчания.
     - Да где ж я ее, к чорту, увижу!
     - Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.
     - Хорошо, там увидим. Ступай... НА тебе, - сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.
     Тот с удовольствием его принял и ушел.
     По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.
     - Я тебя, чорт этакий! - закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.
     Та убежала.
     Александр был в очень раздраженном состоянии.
     На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.
     Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.
     - Ты куда? Домой? - спросил он ее.
     - Да-са-тка-с! - отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.
     Перед вечером Петруша спросил Бакланова:
     - Что, вы видели ее-с?
     - Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить... Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.
     - Это точно что-с, - сообразил Петруша.
     - Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!
     - Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, - произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:
     - Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.
     Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.
     Он ее прямо взял за обе руки.
     - Вот и прекрасно! - бормотал он задыхающимся голосом.
     Маша только и говорила:
     - Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!
     В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.
     - Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? - спрашивал он.
     - Нету-ка... Ничего я еще того не знаю, - отвечала она.
     - А меня любишь?
     - Вас, известно, жалею.
     "Что за дурацкое слово: жалею", - подумал Александр.
     - Ну, скажи, - продолжал он: - любишь ли ты песни петь?
     - Нет, я не горазда, - отвечала Маша.
     - А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?
     Маша с удивлением посмотрела на него.
     - Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, - сказала она.
     "Вот вам и славянки наши во всей их чистоте", - подумал Александр.
     - Ну, ступай домой! - проговорил он вслух.
     Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
     Маша покорно встала и ушла.
     Бакланову немножко сделалось совестно.
     9. Иона Циник.
     Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.
     - Так жить нельзя! - говорил он: - один день наешься, выспишься, другой - тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.
     Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.
     - Что это такое, что вы говорите? - почти кричал он на нее.
     - Ну, батюшка, я не буду! - отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.
     - И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!
     Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.
     Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т.е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.
     - Ту-ту-ту, чортова куколка! - говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.
     Александра он обнял и троекратно поцеловал.
     - Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! - воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.
     - Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. - отвечал он ей, грозя пальцем.
     - Ну, уж я думаю!.. - произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.
     Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.
     После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой - на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.
     - Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, - говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.
     - Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?
     - Как, например, вы служили: взятки брали?
     - Брал! - отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.
     - И с вымогательством?
     - С вымогательством... Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: "продай, подари!". - "Нет", говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. "Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?" - а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. - "Приставал", говорит. - "Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?" - "Точно такого", говорит. - "А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?" - "Передавал", говорит. Записали все это... Командировали меня. - "Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем". - "Как? Что такое? - говорит: - батюшки мои, берите, что хотите". - "Часики, говорю, подай!" Он чуть, сердечный, не расплакался от досады... Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес... и часики отличные были... невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла... в них и венчался!..
     - Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? - спросил Александр.
     - Не очень-то берег - это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы - каприз была баба, ух какой!
     - Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?
     Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.
     - Склонял! - отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.
     - Но каким же образом?
     - А вот таким, - отвечал Иона: - что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и- как цветочки полевые перед морозом - так и гнуть перед тобой головки свои!..
     - Ну, а благородных побеждали таким образом?
     - Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. "Ах, Боже мой, Боже мой, - так и умоляет меня своим миленьким голоском: - спасите, меня, спасите!" - "Извольте, говорю, сударыня", - и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.
     - Счастливец вы! - воскликнул Александр.
     - Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.
     - Разумеется!
     - Да, - произнес с самодовольством Иона.
     - Ну, а смертоубийства вы покрывали? - спросил Александр, после короткого молчания.
     Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.
     - Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут... брезглив я... из-за этого много проглядывал.
     - Ну, а из-за деньжонок, этак?
     - Гм! - Иона Мокеич усмехнулся. - Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, - за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает... а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, - о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!
     - Отчего же?
     - В гниль сейчас пойдут! - отвечад Иона. - Ну, а медики - пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: "мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было"; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны.
     При этом рассказе Александр не смеялся.
     - Неужели же все чиновники такие мошенники? - спросил он.
     Но этим замечание Иона почему-то обиделся.
     - Али нет?.. Вот хоть бы твой папенька, - грабитель был на то из первых, - отвечал он.
     Александр несколько сконфузился.
     - Тогда попался к нему, - продолжал Иона как бы невиннейшим тоном: - целая Болковская вотчина подс уд за делание фальшивых ассигнаций: мужики-то возами возили к нему деньги. Так еще сумлевается, настоящая ли! "Положите, говорит, в ломбард да ломбардными билетами мне принесие"
     - Я и отца за это презираю, - отвечал Александр, стараясь уж прекратить этот разговор.
     - Да ты там презирай али нет, как знаешь, - продолжал Иона: - а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: "Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько".
     Александр делал вид, будто не слышит и спит.
     - Не понравилось, видно! - проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.
     Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.
     - Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, - сказал Иона Мокеич. - Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.
     - А она еще жива?
     - Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, - сказал Иона, уставляя палец в лоб: - сколько это тому лет было... в девяносто седьмом году, словно бы она тово... - и при этом он сделал какой-то странный знак руками.
     - Э, вздор какой! - перебил Александр; - у того была одна... известная...
     - Верно это, ты не спорь!.. Тогда, значит, когда все это повстречалось _и Иона опять сделал какой-то знак руками), сыновья и вдовствующая супруга ей и говорят: "отправляйтесь-ка в деревню"... Я это уже помню, на моей памяти, - тысячи полторы душ тогда за селом-то записано было... и что опослы того к ней женихов посыпало, Боже ты мой!.. Один так с пистолетиком с руке приехал и стал на колени: "или осчастливьте, говорит, вашей рукой, или застрелюсь!". Она ему только рукой на портер указала: "вот, говорит, кем я была любима!"
     К этому разговору с заметным вниманием прислушивался и Петруша.
     - Женщина умная, столичного тона, - заключил с серьезною миной Иона Мокеич.
     Ему как будто бы даже не пристало говорить о таких возвышенных предметах.
     - А оттуда, - продолжал он гораздо более искренним тоном: - ко мне. У меня, брат, в Кузьмищевской казенной деревне такие девки - чудо! На поседки к ним съездим!
     - Хорошо, - отвечал Александр, и, когда они пришли в усадьбу, он ушел в свой кабинет и все думал: в его воображении невольно рисовалась эта некогда бывшая фрейлина, может-быть, когда-то хорошенькая, молоденькая, рисовались украшающие ее фижмы, парик и красные каблуки. 10.
     Храмовой праздник.
     Храмовой праздник в селе Дубнах был, как видно, немаловажным событием.
     С раннего утра по замерзшей несколько на утреннем холодке дороги ехали мужики в раскрашенных тележках, с раскрашенными дугами, в картузах и синих кафтанах, с женами, тоже в синих поддевках, красных платках и красных сарафанах. Мужики поскорей ехали верхом, а между пешеходами были все больше женщины в котах и с поднятыми подолами; у некоторых из них были грудные младенцы на руках.
     На красном дворе в Лопухах кучер Фома, в красной рубахе, с расчесанною бородой и намасленною головой, хлопотал около выкаченной из сарая прекрасной четвероместной коляски, а другой, подкучерок, мыл, чистил и расплетал гривы у четырех вороных лошадей. Видно, что приготовлялся самый парадный выезд, заведенный еще покойным Баклановым. Александр одевался в своей комнате. Вдруг к нему заглянула в двери в новой юбке, пильотках и чепце Аполлинария Матвеевна.
     - Мне можно с тобой, душенька, ехать? - спросила она.
     - Это что еще такое, - почти воскликнул Александр: - вы тут боитесь; кричать начнете в дороге!.. очень весело с вами ездить!
     - Ой, да Клеопатра-то Петровна больно, было, меня звала.
     - Ну, так и поезжайте одни, а я не поеду! - возразил Александр, бросая с гневом на стол щетку и гребенку. Ему стыдно было ехать с матерью.
     Та, по обыкновению, струсила.
     - Нет, коли уж так, я лучше не поеду, - сказала она смиренно и, придя в свою комнату и сняв с себя парадный чепчик, горестно уселась под окошечком.
     "Глупа-то я больно, что ли, батюшки, ни от кого-то мне житья на свете нет, и от сынка-то что есть?" - спрашивала она себя и затем залилась обильнейшими слезами, что в этакий праздник она и в церкви Божией не побывает.
     Иона Мокеич, тоже во фраке, в белом жилете и с новым картузиком в руках, быв свидетелем всей этой сцены между сыном и матерью, слегка улыбался и поматывал в раздумье головой.
     Александр был готов. Костюм его состоял из черного фрака, из бархатного коричневого, по тогдашней моде, жилета; курчавые волосы его были красиво зачесаны назад. Выходя, он накинул на себя подбитый настоящим бархатом плащ-альмавиву и, живописно раскинув на плечах его отвороты, сел, несколько развалясь, в коляску и с удовольствием полюбовался толстою спиной молодцеватого кучера. Гайдук Петр, тоже в новой, с иголочки, ливрее, вскочил на запятки. За ним вслед смиренно ехал Иона Мокеич в своем тарантасишке. Александр его не пригласил сесть с собой из того же чувства, по которому не взял и мать.
     Экипаж, быстро везомый четырьмя добрыми конями, слегка и ровно покачивался. Александр, завернувшись в свой плащ и скрестив руки, глядел и посматривал на все окрестности. В жизни немного таких положений, которые бы, как езда по деревенским дорогам в хорошем экипаже и на бойких лошадях, могли настолько возбуждать в человеческом сердце чувство гордости. "Я сквайр... проприетер... Все это, что ни идет, ни встречается, все это ниже меня", - самолюбиво отзывалось в молодой душе Александра. "Я, приехав в церковь, - думал он: - или там на обеде к какой-нибудь Фефеле Ивановне, верятно, буду лучше всех одет. Я могу жить, ничего не делая и ни в ком не нуждаясь... Я знаю науки, а тут никто ни одной. Там, может быть, я встречу какую-нибудь маленькую, недурненькую собой даму; она влюбится в меня, потому что муж у ней урод, так как они все уроды..." Но все эти самолюбивые мысли сразу прошли, когда из-за недальней горы показался справа огромный дом Клеопатры Петровны, а слева - сад другого владельца села Дубнов, помещика Спирова. Посреди всего этого виднелась церковь, около которой кишмя-кишмел народ. Александр почувствовал даже робость. Он хоть и считал себя светским человеком, но в сущности был, как все поумнее молодые люди, очень застенчив.
     - Иона Мокеич, что вы тут сидите, пересядьте ко мне! - говорил он, велев кучеру остановиться.
     Он уже чувствовал некоторую необходимость в покровительстве своего старого соседа.
     - Да что ж ты всю дорогу-то, чертенок, молчал и заставлял меня трястись в тарантасишке! - отвечал тот, вылезая из своего экипажа и пересаживаясь в коляску.
     Вскоре они въехали в село.
     - Ну, брат, нет, в церковь не продерешься... - проговорил Иона.
     И в самом деле, от храма до самой ограды тянулся белый хвост народу, или, лучше сказать, баб, которым негде уже было поместиться в церкви.
     - Куда же мы поедем: к Клеопатре Петровне или к Спировым? - спросил с заметным беспокойством Александр.
     - А вот потолкаемся пока по базару, - отвечал тот и совершенно спокойною и привычною походкой начал проходить между народом.
     Александр следовал за ним.
     На плохо отгороженном кладбище, обсаженном несколькими березками, на могильной плите, сидели с горестнейшими лицами две старухи-крестьянки.
     - Ну-ка, матушка, - говорила одна печальным голосом, между тем как другая тоже простанывала:
     - Только глазки-то она закатила...
     Александр думал, что, сидя на человеческом кладбище, они вспоминали о какой-нибудь их дочери или внучке.
     - Потянула я за хвостик-то, а она уж и не жива!.. - заключила говорившая.
     Старухи разговаривали о корове.
     Вдруг его толкнул в бок Иона Мокеич. Александр обернулся и сам чуть не вскрикнул.
     Опершись на ограду и несколько склонившись на нее, стояла невдалеке молодая, высокая крестьянка. От нее от всей, как от гоголевской Аннунциаты, красота так и блистала во все стороны.
     - Какова птичка-то? - произнес Иона.
     Александр все еще не мог отвести глаз.
     Крестьянка мжду тем, заметив, что на нее смотрят, не столько, кажется, из стыдливости, сколько из солидности опустила глаза в землю и, наклонив несколько голову, пошла неторопливо в другую сторону.
     - Это из Кузьмищева... На поседках мы, может быть, увидим ее.
     - Ах, пожалуйста! - произнес Александр.
     С кладбища они прошли на базар, с выстроенными на скорую руку деревянными лавочками, в которых, с испитыми лицами, в нанковых сюртуках и по большей части рыжеволосые торговцы торговали красным товаром.
     - Мадам! мадам! - говорил один из них, зазывая толстую бабу, с разинутым ртом проходившую мимо лавки.
     - Вы будьте спокойны: в трех щелоках стирайте, не полиняет! - уверял другой нескольких баб, с недоверием смотревших, как он прикидывал на аршин шумящий ситец.
     В церкви на колокольне зазвонили к молебну. Весь почти народ перекрестился, а в том числе и торговец с разными сластями, который только что пояснил двум горничным, стоявшим перед ним и покупавшим у него пряники:
     - Было, у меня, сударыня, дочек семь бочек: сам не почал, так чорт начал.
     - Ах, Боже мой, скажите! - говорили горничные.
     - Да-с, - продолжал торговец: - была у меня жена Маланья, варила мне суп из круп, что тротуары посыпают.
     Горничные смеялись.
     - Всех бы я вас, миленькие, обзолотил и бриллиантами изуставил, одно только место пустым оставил! - заключил торговец.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море