• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [11/28]

Скачать полное произведение

    "Вот мерзавец-то", - думал Бакланов. - Когда же я могу получить ответ, и могу ли я надеяться иметь хоть какое-нибудь классное место? - проговорил он вслух, вставая.
     - Ничего еще не могу сказать; во-первых, первоначально повидаюсь с вашим дядюшкой, желаю от него слышать несколько более определенную рекомендацию об вас; потом должен генералу... Я человек маленький: мне что прикажут, то я и делаю...
     - Я постараюсь заслужить ваше доверие, - проговорил Александр, и сам не зная, зачем он это говорит.
     - Верю-с! - отвечал ему, не без ядовитости, Нетопыренко. - Хотя в то же время прямо должен вам сказать, - продолжал он: - что вы, гг. университетские, мало годитесь для нашей службы: слишком поверхностны... слишком любите высшие взгляды кидать, а что нужно для дела, то пропускаете.
     Бакланов ничего не возразил и раскланялся.
     Главное, его удивляло то: каким образом этот человек масон, значит, все-таки принадлежит к кружку людей честных и образованных? По своей молодости и неопытности он не знал еще, что ко всем добрым начинаниям, когда они войдут в силу и моду, как к памятникам в губернских городах, всего больше напристанет грязи и навозу.
     Нетопоренки и теперь занимаются не менее благодарным делом: они вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко. 18!
     Место, где Нетопоренко - божок.
     Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату. В передней он увидал сторожа и нескольких мужиков с печальными лицами. В следующей комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой, совсем старый, с глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера.
     Бакланов подошел к ним.
     - Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! - сказал он.
     - А зачем вам? - спросил с любопытством молодой чиновник.
     - Я на службу здесь поступаю, - отвечал откровенно Бакланов.
     - Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! - проговорил молодой чиновник.
     - Как нет! - забрюзжал на него старик: - вчера помощнику во втором столе велели подать в отставку.
     - За что же это так? - спросил, уже с некоторым негодованием, молодой человек.
     - Нагрубил там, что ли, советнику! - отвечал старик равнодушно.
     Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали человека из службы? Однако он промолчал.
     - Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо... туда ступайте! - сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату.
     Бакланов вошел и увидел у среднего простенка стол; по прочим двум стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й... У простеночного стола сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым сажей и в очках.
     При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть, но не в очки, а через них, как будто бы он их берег на рассматривание более достойных предметов.
     - Что вам угодно? - спросил он наконец.
     - Я ожидаю господина Нетопоренка, - отвечал Бакланов.
     - Ну, так подождите там... Здесь не место! - проговорил чиновник.
     Это был делопроизводитель отделения, тоже малоросс и любимец Нетопоренка.
     В Петербурге, как известно, все нации, кроме русской, имеют свои партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы.
     Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату.
     - Что же вам там сказали? - спросил его с любопытством молодой чиновник.
     - Да там не велят и стоять! - отвечал Бакланов.
     Молодой человек покачал головой.
     Бакланову ужасно хотелось сесть. Он начинал чувствовать усталость и какую-то невыносимую тоску, которую иначе нельзя назвать, как "тоской просителей" в присутственных местах.
     Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно. Чиновники между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали мимо него. Проходил иногда и правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему:
     - На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны.
     - Где ж мне сидеть? Я устал, - отвечал Бакланов уже дерзко.
     - Приемная комната у нас вот где-с! - отвечал делопроизводитель, указывая на темную переднюю, где стояли мужики.
     Бакланов однако туда не пошел и продолжал сидеть на окне. Тоска доходила в нем почти до отчаяния. Наконец часов в двенадцать все как-то засуетилось, и в присутственной комнате послышался звонок. Туда пробежал сторож. Стали потом проходить и выходить с почтительными физиономиями столоначальники.
     Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко.
     "И этакому скоту подобная честь!" - подумал он.
     И в то же время, не зная, как добраться до таинственного святилища присутственной комнаты, он снова обратился к молодому чиновнику, принимавшему в нем хоть маленькое участие.
     - Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? - сказал он.
     - Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у нас только сторож докладывает, - отвечал тот вежливо и пожимая плечами.
     Бакланов подошел к сторожу.
     - Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел.
     - Теперь знимаются, нельзя! - отвечал солдат решительно.
     - Но он, может быть, и все будет заниматься! - взразил Бакланов.
     - Ну, и все будут! - повторил солдат.
     - Емельян Фомич сам велел им прийти! - вмешался в разговор молодой чиновник.
     - Велел... а кто его знает?
     - Да ведь тебе говорят, братец; какой ты, помилуй! - подтверждал чиновник.
     - Велел?.. Кажинный раз ругается, - бормотал солдат; однако пошел и через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю.
     - Что же? - спросил его с нетерпением Бакланов.
     - Докладывал.
     - Что же?
     - Ничего не сказал.
     Бакланов с бешенством отошел и стал к своему прежнему окну, готовый плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург.
     Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка:
     - Пожалуйте, г. Бакланов.
     Бакланов вошел и увидел огромный стол, покрытый отличным красным сукном, щегольское, резное золотое зеркало, мягкие, эластичные кресла, камин.
     Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту.
     - Ну-с, - встретил он Бакланова: - я виделся с вашим дядюшкой... Место у нас есть, если угодно, помощника столоначальника.
     - О, помилуйте, я очень рад! - проговорил Александр, в самом деле обрадованный.
     Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах.
     - Я могу, значит, сейчас и прошение подать? - проговорил он.
     Нетопоренко усмехнулся.
     - Нет, нельзя-с! Сегодня суббота - день неприсутственный... Как же вы этого не знаете? А еще юрист! - проговорил он и покачал Бакланову головой.
     Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и довольный, и в регистратуре с некоторою уже важностью поклонился своему прежнему покровителю, молодому чиновнику. 19.
     Канцелярское важничанье.
     В следующий понедельник Бакланов, с просьбой в кармане, по крайней мере, ждал часа два. К сердцу его начинала опять подступать просительская тоска.
     Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны.
     Бакланова сейчас же позвали.
     В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил:
     - Отчего же оно не по титулу?
     Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел.
     - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий.
     Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой.
     - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет...
     - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов.
     - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий.
     - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы.
     - Учат тоже у нас, а спросили бы чему! - говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли.
     Нетопоренко сам его потом повел в отделение.
     - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его ко второму столу.
     Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел:
     - Вот дела к разрешению-с.
     Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению - не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел.
     - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом.
     Юный столоначальник наконец услыхал это.
     - Надобно писать распоряжение по последней бумаге, - проговорил он неторопливо и нехотя.
     - Благодарю! - сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать.
     Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено.
     Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный.
     Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: "Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться.
     - Что, мы в котором часу выходим из присутствия? - спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов.
     - В пять-с!
     Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром.
     - Тут вписывается содержание дела, - сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова.
     - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов.
     - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину.
     С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки.
     Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие. 20.
     Надругательство над моим героем.
     Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там.
     По свойственной всей людям слабости - следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие.
     - Что ж, разве то, что я написал, не годися? - спросил он несовсем спокойно столоначальника.
     - Да-с! - отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем.
     Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.
     - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место.
     - Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, - отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать.
     Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию.
     - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? - спросил он не таким уж решительным голосом.
     - То какая-то бессмыслица, - отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся.
     - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов.
     - Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат - только! - отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать.
     - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: - я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников.
     - Что ж из того? - спросил столоначальник.
     - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
     - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.
     Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", - думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.
     - Что тут пришить надо? У меня больше нет места! - спросил он его совершенно спокойно.
     - Как места нет? - спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас.
     - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом.
     Бакланов тоже струсил.
     - Что такое? - спросил он в свою очередь.
     - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали - это сумасшествие наконец!
     - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов.
     - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
     Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.
     - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете - спросили бы...
     Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.
     - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... - толковали между тем его начальники.
     "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" - думал Бакланов, совсем поникнув головой.
     Столоначальник прошел в присутствие.
     Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
     - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
     Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало.
     - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, - повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
     - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? - оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!
     Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" - подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать.
     Домой он возвратился в совершенном отчаянии.
     "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством.
     Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!
     * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *
     1.. Наперсница.
     От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.
     Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья.
     По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая.
     В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.
     Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность.
     Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.
     История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:
     - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет!
     - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада.
     - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, - отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.
     Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.
     - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.
     Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.
     - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо.
     Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице.
     - Что же? - спросила она.
     - Спрашивают, могут ли они приехать к вам.
     - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: - скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей.
     Иродиада неторопливо вышла.
     В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях.
     - Сто-зе-с? - спросил он, модно помахивая шляпой.
     - Они больны... не могут принять, - отвечала Иродиада.
     - Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! - произнес посланный: - так господин убивается... так!
     - Они очень нездоровы! - отвечала Иродиада прежним ровным тоном.
     Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.
     - Могу ли я с вами переговорить два слова? - сказал он наконец.
     - Что? - спросила Иродиада.
     - Два слова! - повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.
     - Так? - заключил он.
     Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.
     Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.
     - Иродиада! Иродиада! - крикнула она.
     Та проворно вошла.
     - Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, - говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.
     Иродиада вышла в переднюю.
     Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.
     Иродиада наконец возвратилась.
     - Что ты так долго?.. - сказала почти с тоской Софи.
     - Это не Эммануил Захарыч!.. - отвечала та.
     - Как? - спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.
     - Это Александр Николаевич Бакланов! - договорила Иродиада.
     - Ах! - вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.
     Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.
     Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.
     Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.
     2. Опять поэзия.
     - Хорошо ли у меня здесь? - было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.
     - Да! - отвечал тот, сияя весь радостью.
     - Ах, Боже мой! Погоди, постой! - воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.
     У ней невольно потекли слезы.
     - Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! - прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.
     Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.
     - Ну, так как же? - заговорила Софи.
     - А так же!.. - отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.
     - Как же ты приехал сюда?
     - А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его?
     - Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него...
     - Он не ухаживал за тобой?
     - Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
     - Что ж, это правда? - спросил Бакланов.
     - Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. - Ну-с, отправились вы к дяде?
     - Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру.
     - Какой, однакоже, добрый, - заметила Софи.
     - Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
     Софи засмеялась.
     - Поехал я наконец, - продолжал Бакланов: - и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, - что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу - и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" - "Здесь", говорят... Я и ожил.
     - О, какой ты милый! - воскликнула Софи.
     И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
     - Дело в том, - продолжал Бакланов: - что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то - эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
     - А была же такая? - произнесла весело-ревниво Софи.
     - Была! - отвечал Бакланов. - Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
     Софи покачала с улыбкой головой.
     - Ты такой насмешник, как и прежде был! - сказала она, глядя с любовью на Бакланова: - впрочем, и здесь все то же, если не хуже! - прибавила она с легким вздохом.
     - Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! - воскликнул Бакланов: - здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
     - О, да, - воскликнула Софи с полным увлечением.
     - Ты свободна, я свободен! - говорил Александр.
     - А мать у тебя умерла? - спросила Софи.
     - Да! - отвечал он почти с удовольствием: - что же-с? - продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: - когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
     - Я скажу: да, да, да! - отвечал Софи.
     - Софья Петровна! - продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): - будете ли вы мне женой верной и покорной?
     - Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
     Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
     - "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" - проговорил он монологом Ричарда. - А ты отвечай мне, - продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: - "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!".
     - О, нет, милый, чудный! - отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.
     Обоим им тогда было - Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.
     3. Выставляющиеся углы действительности.
     На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.
     Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.
     Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.
     Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.
     - Александр Николаич надолго сюда приехали-с? - спросила та вдруг.
     - Надолго... Он служить здесь будет, - отвечала Софи.
     Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.
     - Я, может быть, замуж за него выйду, - прибавила Софи, улыбаясь.
     Иродиада молчала.
     - Нравится он тебе? - прибавила Софи.
     - Барин молод-с! - отвечала Иродиада.
     Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.
     - Александр решительно меня спасет... - проговорила Софи, как бы больше сама с собою.
     Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.
     - Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! - проговорила она каким-то холодным голосом.
     - Ну, заложи там что-нибудь! - отвечала Софи беспечно.
     - Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, - отвечала Иродиада.
     На лице Софи изобразилась тоска.
     - У Эммануила Захарыча можно взять-с! - произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.
     Софи взглянула на нее с испугом.
     - Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.
     Софи сидела и терла себе лоб.
     - Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, - проговорила она торопливо.
     Иродиада однако не уходила.
     - Когда же им приехать-то прикажете?
     Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно.
     - Завтра что ли-с? - продолжала Иродиада.
     - Нет, завтра у меня Александр будет! - воскликнула Софи, как бы испугавшись.
     - Ну, послезавтра-с.
     Софи ничего на это не возразила.
     4. Чувствительный еврей.
     Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.
     Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:
     - Ай, батюшки, советница наша, советница! - проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.
     По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.
     Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, - можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.
     Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.
     - Здравствуйте-с! - сказала она, дружески мотнув ему головой.
     - Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? - спросил ее тот несколько таинственно.
     - К Эммануилу Захарычу, - отвечала Иродиада.
     - Он там у себя, в кабинете теперь, - сказал швейцар, вежливо отворяя двери.
     Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.
     Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.
     Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.
     Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый - признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.
     - Ах, бонжур! - проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море