• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [27/28]

Скачать полное произведение

    Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.
     - Что ж, вы уж и испугались? - сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.
     Евпраксия шла, ничего ему не ответив.
     Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.
     - Это уже несчастие русских, - говорил он: - что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.
     - Что ж тут приятного смотреть прямо? - проговорила она.
     - Я не про это говорю, а про другое, - отвечал Виктор лукаво.
     - Не знаю, про что вы говорите, - сказала ему почти сердито Евпраксия.
     - Я говорю, - продолжал Виктор, понижая голос: - что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.
     Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.
     - Вы ужасно глупы, извините вы меня! - проговорила она.
     Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.
     С Баклановым, между тем, шел Галкин.
     - Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук... - толковал он.
     - Тут не в количестве дело!.. - возражал Бакланов.
     - Вам все это в пояс уложат, - объяснял Галкин: - ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим.
     Бакланов молчал.
     - Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! - произнес он наконец и покачал с грустью головой.
     - Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя.
     - А потом что?..
     - А потом разложение и федерация...
     Бакланов усмехнулся и задумался вместе.
     - Ну, так до свидания! - сказал Галкин.
     - Вы куда? - спросил его робко Бакланов.
     - В топографию.
     - А Сабакеев там?
     - Там; с утра сидит...
     Галкин ушел.
     Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него.
     - Bonjour! - говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. - Вы знаете, что произошло с madame Леневой? - начал он сейчас же.
     - Ее брат тут идет! - шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов.
     - Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, - говорил Петцолов. - Imaginez! - присовокупил он: - она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом.
     - Которого предпочла вам, как вас мне! - сказал Бакланов.
     - Oui! - подтвердил весело Петцолов: - а, ecoutez: вы были у здешних господ?
     - Был, - отвечал Бакланов.
     - Не правда ли, какие чудные люди?
     - Превосходные!
     - Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu!
     - Вы уж уходите?
     - Да! Я завтра из Лондона уезжаю.
     - Что так?
     - Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. - прибавил Петцолов уже полушопотом.
     Бакланов только посмотрел на него.
     "Чорт знает что такое!" - подумал он, когда молодой человек отошел. 18..
     Агитатор и раскольник.
     В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку.
     Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал.
     Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него.
     - Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. - сказал он.
     - С каким господином Баклановым? - спросил купец не без удивления.
     - С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись.
     - Не знаю-с! - отвечал односложно купец.
     - Но мы вас знаем и уважаем!.. - продолжал Виктор заискивающим голосом. - К вам ведь приходил на днях человек?.. - прибавил он таинственно.
     Купец посмотрел на Басардина внимательно.
     - Приходил-с! - отвечал он как-то отрывисто.
     - Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают... наконец с вами самими!..
     Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора.
     - Что кому за дело-с, что со мной ни делают! - проговорил он наконец.
     - Да, конечно, - отвечал Виктор, потупляясь: - но тут общая польза!
     - Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.
     - А я полагал было... - произнес Басардин.
     - А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.
     - Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.
     - Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.
     - Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!
     - Ну, уж нас никто не может укорить, - возразил Виктор, поматывая головой: - чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.
     - Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит... В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.
     - Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?
     - Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.
     - Чиновникам давали же их! - возразил Виктор ядовито.
     - Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина...
     Басардин наконец встал.
     - На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. - произнес он.
     - Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, - отвечал внушительно купец.
     - Как это глупо! - сказал Виктор, уходя.
     - Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! - отвечал купец. 19..
     Прокламации.
     Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.
     По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:
     - Ах, обуза, обуза проклятая.
     - Что такое это вы сказали? - спросила вдруг его Евпраксия.
     Последнее время она заметно присматривала за мужем.
     - Так!.. Ничего!.. - отвечал Бакланов.
     - Какая это у вас обуза? - продолжала Евпраксия.
     Бакланов молчал.
     - Да ну же, говори! - сказала она.
     Бакланов усмехнулся.
     - Да вон... из Лондона... порученье дали.
     - Что-о-о? - воскликнула Евпраксия.
     - Да не кричи, пожалуйста! - перебил ее Бакланов: - из Лондона!.. - прибавил он шопотом.
     - Что из Лондона?
     - Прокламации!
     Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
     - Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! - воскликнула она: - где они у вас, подайте сейчас!
     - Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
     - Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
     - Чтобы возбудить.
     - Кого? к чему?
     - Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
     - Как к чему бы то ни было! - воскликнула Евпраксия: - да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
     - Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
     - Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
     - Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
     - До рудников еще далеко, - проговорил Бакланов с улыбкою.
     - Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
     - Кто же узнает?
     - Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
     Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
     - И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. - продолжила между тем Евпраксия: - мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
     - Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
     - Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков... Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? - заключила она, вставая и подходя к мужу.
     - Да вон... в поясе!... отвяжись только! - отвечал Бакланов как бы с досадой.
     Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
     - Все ли тут? Нет ли еще?
     - Все тут, ей-Богу!.. - отвечал Бакланов.
     Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
     - Чорт с ними, в самом деле! - сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
     Евпраксия уселась в кресла.
     - Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? - сказала она.
     Евпраксия с грустью качала на него головою.
     - Я было сначала и отнекивался, - продолжал Бакланов: - надулись, перестали со мной говорить... мне уж и неловко стало.
     Евпраксия усмехнулась.
     - Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! - проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
     Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
     - Что это такое ты с собой везешь? - спросила она его прямо.
     - Что везу? - спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
     - Я знаю уж что! - отвечала Евпраксия.
     Валерьян посмотрел себе на руки.
     - Проболтался тот, болтушка-то! - сказал он.
     - Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
     Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
     - Точно то же и с вами намерена сделать! - продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
     Сабакеев молчал.
     - Сделаю, а? - спросила она, ласково взяв его за руки.
     Сабакеев грустно усмехнулся.
     - Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами... К чему же поэтому и говорить? - добавил тот.
     - Знаю, - отвечала Евпраксия со слезами на глазах: - но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
     - Очень жаль! - отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: - и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
     - Бог с тобой! - сказала Евпраксия.
     - В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, - сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
     Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
     Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение. 20..
     Петербургский пожар.
     Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
     - Господин Сабакеев!
     Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
     - Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! - произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
     Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
     Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
     В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
     Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
     - Господин Бакланов! - провозгласил наконец тот же чиновник.
     Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
     - Пожалуйте в следующую комнату! - сказал чиновник.
     Бакланов пошел.
     Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
     Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
     - Всего осматривали, - произнес он.
     В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
     "Не дожидайтесь меня. Я арестован!"
     Евпраксия пошла.
     Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
     Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
     - Скоро мы поедем? - спросил его Бакланов.
     - Надо скорее... Петербург горит... - отвечал ему тот.
     - Как Петербург? - повторил Бакланов.
     В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
     - Евпраксия, Петербург горит! - не утерпел и сказал жене Бакланов.
     - Господи, дети мои! - воскликнула та.
     Бакланов понял, что сделал глупость.
     - Где именно горит-то? - обертывался он и спрашивал всех.
     - Апраксин двор, говорят, - отвечали ему.
     - Апраксин двор, он далеко, - утешал было он жену.
     - Два шага всего тут... - произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: - скоро мы приедем, скоро?
     - Самым полным ходом идем, - отвечал тот.
     Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
     У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
     Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
     Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
     Бакланов едва успевал следовать за ней.
     В переулке их остановила целая куча народа.
     - Ваше благородие... ваше благородие! - закричал из толпы голос к Бакланову.
     - Что такое тут? - спросил тот.
     Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
     - Кто тебя научал?.. Кто?.. - говорил он.
     - Что такое? - повторил еще раз Бакланов.
     - Поджигатель... У старичка дом-то поджигал, - отвечал кто-то ему.
     - Кто научил? - повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
     - Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! - пробормотал мужик.
     - О-го-го-го! - заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
     - Го-го-го-го! - слышалось ему еще несколько раз.
     - А супружницу-то его швырнули в огонь, - объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.
     Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.
     - Дай мне руку! - сказал он.
     - На! - отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.
     Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.
     На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.
     Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан
     Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.
     - Батюшка наш... батюшка!.. - стонали и охали женщины.
     - Ваше Императорское Величество, - повторяли мужики.
     У чиновников некоторых головы дрожали.
     Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.
     Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.
     - Вези в Графский переулок! - сказала она, проворно садясь на первого извозчика.
     Бакланов поспешил сесть с нею.
     - Кто это такие поджигают? - спросил он у извозчика.
     - Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал... так молодой баринок... как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет...
     - Да, знаю! - подхватил Бакланов.
     - Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.
     Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.
     - А болтают тоже, и поляк этот жжет, - продолжал разговорчивый извозчик.
     - Очень может быть!
     - Болтают так... сказывают, - подтвердил извозчик.
     Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.
     Бакланов последовал за ней.
     Она дернула за звонок.
     Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.
     Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:
     - Ах, это папаша!
     В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.
     Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.
     - Что, батюшка, отыскали наконец! - произнесла она голосом, исполненным презрения: - а где Валерьян? - прибавила она.
     Бакланов молчал и смотрел на жену.
     - Валерьян арестован! - отвечала та.
     Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.
     - Этого надобно было почти ожидать! - пояснила она матери.
     - Да! - произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.
     Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его. 21.!
     Через полгода.
     На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
     - Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! - пояснял он: - я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна...
     - Я ни в чем не виновата, - подтврдила и Евпраксия.
     - Ты только искупительная жертва вашего рода, - продолжал старик: - род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате... Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах... я еще молодым человеком был... настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.
     Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.
     - Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
     - И молись больше!.. Молитва - великое дело... молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал...
     Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.
     - Я к вам дня через два опять заеду, - сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.
     - Прощай, голубица! - проговорил он.
     Евпраксия поцеловала у него руку.
     Евсевий Осипович перекрестил ее.
     В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела...
     - Вчера-с с ним ночью очень дурно было... Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.
     - Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, - отвечала на это спокойно Евпраксия.
     - Это-то успеем; священник в нашем доме живет - сказала горничная.
     - Только это! - повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.
     Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.
     Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден...
     Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
     - Позови детей, - сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
     - Что, перевел? - спросила его мать.
     - Перевел-с!
     - Ну, давай!
     Мальчик стал переводить.
     - А брату из арифметики показал? - спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.
     - Показал-с! - отвечал ей мальчик тоже серьезно.
     - Поди, позови его.
     Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
     - Знаешь из арифметики? - спросила его Евпраксия почти строго.
     - Знаю-с, - пролепетал ребенок.
     - Ну, рассказывай!
     Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.
     - Ну, теперь можете итти гулять, - сказала Евпраксия.
     Мальчики солидно вышли.
     - Славно дети выдержаны! - сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.
     На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:
     - Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
     Евпраксия посмотрела на мать.
     - Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! - сказала она каким-то твердым голосом.
     - Что же он хорошего-то сделал? - перебила ее резко старуха.
     - Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, - вмешался Варегин.
     - Еще бы! - подхватила Евпраксия: - люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.
     При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
     - Скажите, пожалуйста! - начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: - вы совсем уж оставили посредничество?
     - Думаю!.. Делать становиться нечего.
     - Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?
     - Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.
     - А мне так, - опять поспешно перебил приятеля Бакланов: - из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин... так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!
     - Да, сильно старики подбираются! "Последние тучки рассеянной бури"! - заключил Варегин.
     В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.
     - Вот, кажется, и он! - подхватила первая.
     Старуха встревоженно посмотрела на нее.
     Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.
     Евпраксия с пылающим лицом пожала ему руку и просила садиться около себя.
     Старуха тоже смотрела на него, как-то моргая носом.
     Гость, в свою очередь, хоть и улыбался, но заметно был не совсем в покойном состоянии.
     - Ну что? Решили? - спросила старуха.
     Голова ее при этом дрожала.
     - То есть проект решения написан, - отвечал уклончиво Юрасов.
     - В каторгу? - спросила старуха.
     - Да.
     - На долго ли?
     - Вероятно, смягчат еще, а теперь на двенадцать лет.
     Старуха, тяжело дыша, уставила глаза на образ.
     Евпраксия употребила все силы, чтобы совладать с собой; но слезы уже ручьями текли по ее лицу.
     - Скажите: не струсил ли он? не трусит по крайней мере? - спросила старуха.
     - О, нет, напротив, - отвечал Юрасов: - он встречал все совершенно спокойно и на все, кажется, уж приготовился.
     - А что же эта госпожа? - спросила Евпраксия, и по лицу ее пробежала презрительная улыбка.
     - Mademoiselle Базелейн? - спросил Юрасов.
     - Да!
     - Судится тоже.
     - За что же вы ее-то судите? - вмешался в разговор Варегин.
     - По связи и знакомству ее с разными господами, да еще за дневник.
     - За дневник?
     - Да!
     - Что же она пишет в дневнике?
     Юрасов, кажется, несколько затруднялся отвечать на этот вопрос.
     - Пишет... - начал он с расстановкой и довольно тихо: - что, во-первых, она в Бога не верует, что, когда родители посылали ее в церковь, так она презрение к себе чувствовала...
     - Мерзкая! - произнесла Евпраксия.
     - Потом говорит, что раз, встретя одного студента, она спросила у него: есть ли у него диван и подушка, и что она придет заниматься к нему; и приходила... Можете судить, какая безнравственность!
     - Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы понимаете, - перебил его опять Варегин.
     - Ни капли?
     - Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь, желание порисоваться. Я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и не ходила, а все это солгала на себя из служения модной идейке, как из тех же побудительных причин лжем все мы...
     - Все? - спросил правовед.
     - Все! - отвечал резко Варегин. - У меня есть приятель в Москве, кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у себя соловьев в саду, а говорит: "давайте крови!". Какой-нибудь господин, палец о палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по девяти рублей с души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет: "надо все сломать". Чиновник, целое утро, каналья, подличавший перед начальством, вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что "авторитетов нет и не должно быть".
     На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не слышавшая, что около нее говорилось, снова обратилась к Юрасову:
     - А что, мне можно будет за сыном ехать?
     - Вероятно! - отвечал тот.
     Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала за ней.
     - Где ж корень всему этому злу? - воскликнул Бакланов по уходе жены и тещи.
     - Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, - так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в "Бригадире", который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: "helas, c'est affreux!", и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции...
     - Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? - спросил Бакланов.
     Варегин усмехнулся.
     - Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют.
     - Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, - сказал Бакланов.
     - Очень жаль этих господ в их положении, - возразил Варегин: - тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет.
     - Если под движением разуметь, - начал Юрасов: - собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ...
     Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу.
     Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило.
     - Скажите, Петцолов взят? - спросил он.
     - Взят! - отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: - по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший.
     - Что ж он делает такое? - спросил Варегин.
     - Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон.
     Варегин потупился и развел руками.
     - Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих.
     - Что за мерзости! - произнес уже Варегин.
     Бакланов между тем сидел насупившись.
     - К чему же он меня-то собственно приплетает? - спросил он.
     - К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил.
     - К чему же он это-то говорит? - сказал удивленным тоном Варегин.
     - Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши.
     - Это madame Ленева, - сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину.
     - А! - произнес тот: - жаль!
     - А, скажите, брат этой госпожи взят? - спросил Бакланов Юрасова.
     - Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них.
     - А Галкин что? - продолжал Бакланов.
     - Галкин ничего, освобожден.
     - Как освобожден? - воскликнул Бакланов.
     Варегин улыбнулся и покачал головой.
     - Богат-с! - произнес он и почесал у себя в затылке.
     - Ну, однако, что же мне-то будет? - договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило.
     - Ничего! - успокоил его Юрасов.
     - Уж и потрухивает, а революционер еще! - подхватил Варегин и стал искать шляпы. - А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? - спросил он.
     - Можно! - отвечал Бакланов.
     Варегин прошел.
     Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей.
     - Учите, учите их хорошенько! - сказал Варегин: - чтобы лучше были папенек и дяденек.
     - Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею!
     - Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! - говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море