• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [18/28]

Скачать полное произведение

    - Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
     - Уж, конечно, не идеальный! - ответила Евпраксия.
     - Нет, идеальный! - возразил Бакланов: - вот они так действительно материалисты, - продолжал он, указывая на шурина: - а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
     - Вот уж нет, вот уж неправда! - даже воскликнула Евпраксия: - они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
     - Ты думаешь? - спросил ее брат.
     - Да! А Александр чистейший материалист.
     - Почему же ты это так думаешь? - спросил ее тот.
     - Потому что ты только о своем теле думаешь? - спросил ее тот.
     - Вот что!.. так объяснить все можно! - произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: - ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? - спросил тот, обращаясь к шурину.
     - Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! - повторил тот настойчиво.
     - Идеалист, идеалист! - повторила ему еще настойчивее сестра.
     - Но почему же?
     - А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы - теориями разными.
     - Браво, - подхватил Бакланов.
     18.. Обличитель чужих нравов в своих домашних, непосредственных движениях.
     На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.
     Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.
     Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки...
     "Во имя всех святых прав человечества, - рисовало его расходившееся перо: - я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К..., на Котловской улице".
     Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.
     Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.
     Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.
     - Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! - сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.
     - Очень весело! - говорила она.
     - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
     Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.
     - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
     - Подите! Силы у меня нет, - отвечала Иродиада.
     - Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, - продолжал Виктор, уже бледнея.
     - Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.
     - А вот и заставлю! - проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.
     - Тащи! - повторил он.
     - Караул! - крикнула было Иродиада.
     - Не кричи, а то бить еще буду! - проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.
     Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.
     Виктор ее не пускал.
     - Ну, давайте, уж сниму! - сказала наконец она и сняла.
     Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.
     - Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. - проговорила она в передней.
     Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.
     - Ты Иродиаду прогони! - начал он прямо, придя к сестре.
     Та знала уже о его связи с ней и сначала не обратила было никакого внимания на его слова.
     - Она чорт знает, что про тебя всем рассказывает! - продолжал он.
     Виктор хотел придать вид, что он в этом случае оскорбился он за сестру.
     Софи сконфузилась и взглянула на брата не совсем спокойными глазами.
     - Что же она может про меня рассказывать? - спросила она.
     - Во-первых, как ты хотела за Бакланова выйти замуж и как тот тебя прибил, - говорил Виктор.
     - О, вздор! - воскликнула Софи.
     Ее красивые ноздри начинали уже раздуваться.
     - Рассказывала еще...
     - Перестань, Виктор! - прикрикнула на него Софи.
     Иродиада, во время нежно-любовных сцен, в самом деле, многое ему порассказала.
     - Я ей откажу, - проговорила Софи прерывающимся от досады голосом.
     - Нет, ее прежде надобно обыскать... Она, я думаю, у тебя денег наворовала... я сначала ее обыщу да деньги у нее отберу!.. - бил Виктор прямее в цель.
     - Нет, пожалуйста! Я только прогоню ее и больше никаких с ней объяснений не желаю иметь, - сказала Софи.
     Она боялась, что Иродиада еще больше наплетет на нее.
     Виктор, по своему обыкновению рассердился и на сестру.
     - Обе вы, видно, Даха Парахи не лучше! - проговорил он и стал прощаться.
     Софи сделала вид, будто этих последних слов не слыхала.
     - Иродиада! - крикнула она после его ухода.
     Та вошла к ней с довольно покойным видом.
     - Ты беспрестанно куда-то уходишь; я вижу, что тебе служба у меня неприятна, а потому можешь искать себе другого места, - сказала ей Софи.
     Иродиада, слышавшая, что Виктор был у сестры, почти ожидала этого.
     - Что ж, мне не на улицу же сейчас итти и выбросить себя! - сказала она дерзко.
     - Ты можешь еще жить у меня; только я услуги твоей больше не желаю.
     Иродиада на это усмехнулась.
     - Не раскайтесь! - пробормотала она себе под нос.
     - Что такое? - спросила ее Софи.
     - Не раскайтесь! Найдите еще другую такую, которая так бы вам служила, как я, - сказала вслух Иродиада и, хлопнув дверью, ушла.
     Затем, собрав все свои вещи, перетащила их из горницы в баню. 19..
     Израильтянин и русский.
     В своем роскошном кабинете Эммануил Захарович, в очках, с густо-нависшими бровями, озабоченно рассматривал наваленные на столе книги, бумаги, письма, счеты.
     Перед ним стоял рыжеватый, худощавый мащанин, тоже один из его поверенных и молокан по вере.
     - Сто зе такое с ним? - спращивал с досадой Эммануил Захарович.
     - Бог их знает-с! - отвечал поверенный, пожимая плечами. - Изволили приехать домой... затосковали... хуже, хуже, так что за доктором послать не успели.
     Эммануил Захарович сделал грустное и печальное лицо.
     - Отцего зе могло быть? - повторил он.
     Поверенный стоял некотрое время в недоумении.
     - До свадьбы своей они гуляли, значит, с горничной госпожи Леневой.
     - Н-ну?
     - Ну, и как люди вот их тоже рассказывают: опять начали свиданье с ней иметь-с.
     - Сто зе из того?
     - Да то, что как есть тоже наше глупое, русское обыкновение: приворотить его снова не желала ли к себе, али, может, и так, по злости, чего дала.
     - Ну, так взять ее и сазать в острог.
     - Нет, уж сделайте милость! - отвечал поверенный с испуганным лицом: - она и допреж того, изволите знать, болтала; а тут и не то наговорит, коли захватят ее. Изволите вот прочесть, что пишут-то!
     - Ну, цитай, сто писут! - произнес сердито Эммануил Захарович.
     Сам он несовсем хорошо разбирал письменную русскую грамоту.
     Поверенный взял со стола письмо, откашлянулся и начал читать его.
     "Ваше высокостепенство, государь мой, Эммануил Захарович!
     "Так, как будучи присланный от вас Михайла очень пьянствует, стал я ему то говорить, а он, сказавши на это, что поедет в К... я ему делать то запретил; он вчерашнего числа уехал секретно на пароходе "Колхида" к барину своему, г.Басардину, как говорил то одному своему знакомому другу армянину, который мне то, будучи мною уговариваем, открыл за 5 руб. сер.
     "Переговоры же о том шли через какую-то девицу Иродиаду, которая, надо полагать, была его любовница, о чем вашему высокостепенству донести и желаю и при сем присовокупляю, что на цымлянское..."
     Дальше поверенный не стал читать.
     - Ну, взять его, как приедет "Колхида"... Я плацу им деньги... Сто зе? Пускай берут! - проговорил Эммануил Захарович.
     Поверенного при этом точно передернуло.
     - Нет-с, и этого нельзя! Теперича Иосиф Яковлевич жизнь кончили... Я, значит, один в ответе и остался... - сказал он.
     - Ницего я не знаю, ницего! - возразил Эммануил Захарович, отстраняясь руками.
     - Ваше степенство, - начал поверенный: - слов Иосифа Яковлевича тоже слушались мы, все равно, что от вас они шли...
     - И не говорите мне, не знаю я ницего того! - перебил опять Эммануил Захарович, зажимая уши.
     Поверенный вздохнул.
     - Маленького человека погубить долго ли... Хорошо, что тогда поостерегся, - через другого, а не сам дело делал: теперь хоть увертка есть. Никаких бы денег, кажись, не взял в этакое дело влопаться.
     - Ну, молци, позалуста, без рассуздений! - прикрикнул на него Эммануил Захарович.
     - Спина-то, ваше степенство, своя-с, за неволю рассуждать начнешь: не вас, а нашу братью на кобыле-то драть станут.
     - Молци! - прикрикнул на него еще раз Эммануил Захарович: - грубый народ... музик!
     Поверенный замолчал, но по-прежнему оставался с мрачным лицом.
     Эммануил Захарович принялся снова разбирать и рассматривать бумаги.
     - Подайте зе это ко взысканию! - сказал он, подавая поверенному заемное письмо.
     Тот с удивлением посмотрел на него.
     Заемное письмо было на имя Софьи Леневой в 25 тысяч рублей серебром. 20..
     Разные взгляды на общественное служение.
     В газете "Петербургское Бескорыстие" было с благородным негодованием напечатано:
     "Скажите, отчего в директоры акционерных компаний выбираются люди, не специально знакомые с делом, а по большей части графы и генералы? Откуда и каким образом могли у акционеров явиться подобные аристократические вкусы? Зачем они позволяют этим господам говорить себе в собрании дерзости, и из каких наконец видов благополучия допускается, что главный директор компании "Таврида и Сирена", сам начальник края, производит разработку каменного угля у себя в имении, который стоит таким образом обществу вдвое дороже, чем привезенный и купленный из Америки? (См. отчет общества за 1859 г. и американскую газету "Herald")".
     Строк этих достаточно было, чтобы начальник края, ни с кем не переговорив и не посоветовавшись, стукнул по столу два раза линейкой.
     Вошел адъютант.
     - полицеймейстера мне-с! - произнес начальник края, по-видимому, спокойно.
     Адъютант ушел.
     Начальник края, будучи не в состоянии удержаться, продолжал одним глазом заглядывать в продолжение статьи.
     Там Бог знает чего уж не было наговорено. Говорили, что "на Солдатской пристани, для житья чиновников, на деньги акционеров, построен целый городок".
     И в самом деле это было так!
     "Машина, выписанная для паровой мельницы, не входила в само здание, так что или ее надо было ломать, или здание".
     И то была правда.
     Гневом и горестью исполнялось сердце старика.
     полицеймейстер наконец явился.
     - Где здесь живет некто Басардин? - спросил генерал каким-то таинственным голосом.
     - Живет-с! - отвечал полицеймейстер.
     - Взять его сейчас в часть и произвести у него в доме обыск.
     - Это, верно, ваше превосходительство, по случаю акционерной статьи... - начал было полицеймейстер.
     - Да-с!
     - Статью эту, ваше превосходительство, писал Никтополионов.
     - Пожалуйста, без возражений!.. Я и в тот раз по вашим стопам шел, да недалеко дошел.
     О том, что виновником прошлой статьи был Виктор Басардин, начальник края узнал от Эммануила Захаровича.
     - Извольте произвести строжайшее следствие! - заключил он.
     - О чем-с?
     - О чем? - крикнул генерал. - Вы спрашиваете меня: о чем? Человек пишет на честных людей пасквили, человек подрывает общественный кредит, и вы преспокойно говорите: "о чем"? Полковник! Вы служить после того не можете!
     Полковник поклонился и прямо отправился к исполнению возложенного на него поручения.
     Виктор в это время только было засунул свою, известную нам статью, в конверт, чтоб отправить ее для напечатания в журнал, как вбежала к нему впопыхах нанимаемая им кухарка.
     - Батюшка, Виктор Петрович, - сказала она: - полицеймейстер с солдатами пришел.
     Виктор побледнел. Но полицеймейстер входил уже в комнату и прямо устремился к письменному столу.
     - Письмо!.. - проговорил он, тотчас же беря конверт и распечатывая его.
     - Но как вы можете чу4жие письма... - возразил было Виктор.
     - Могу, - отвечал полицеймейстер. - Это уж об родной сестре сочинили, - прибавил он, прочитав и передавая письмо жандармскому офицеру.
     Затем начался обыск.
     Виктор ходил за всеми, как потерянный.
     - "Колокол"!.. - произнес мрачным голосом жандармский офицер.
     - Откладывайте! - сказал ему полицеймейстер.
     - Ненапечатанные русские стихотворения, - продолжал офицер.
     - Какие это? - спрашивал полицеймейстер.
     - Да я не знаю-с! "О, ты, Рылеев, друг..." - прибавил он, пробежав первый стих.
     - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
     - Еще стихотворение: "Буянов, мой сосед", - произнес жандармский офицер.
     - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
     - Картины голых женщин, - продолжал жандарм.
     - Тоже! - повторил полицеймейстер и потом, обратившись к Басардину, прибавил: - Я думал, что вы молодой еще очень человек, а уж по лицу-то, видно, собрались с годками... Стыдно... очень стыдно...
     - Но, скажите, что же я сделал? - говорил Басардин, стараясь улыбнуться, но в сущности совершенно упав духом.
     - Сами понимаете, я думаю... не маленькие... Собрали бумаги? - спросил полицеймейстер у жандарма.
     - Собрал-с!
     - Ну, поедемте и вы! - прибавил полицеймейстер Виктору: - в часть вас свезу. Велите себе принести матрац, что ли: у нас ничего там нет!
     - Как в часть?.. Это... это... - говорил Виктор: - это уже подло! - возразил он наконец.
     - А пасквили писать благородно? - спросил его полицеймейстер.
     - Это я писал для пользы общества, - объяснил Басардин.
     - А я вас для пользы общества сажаю в часть... Вы так понимаете, а я иначе!
     - Это чорт знает что такое! - говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки.
     - Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза - вещь очень многообразная! - объяснил ему полицеймейстер. 21..
     Новый обличитель.
     Около К... буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес.
     Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более.
     Это шел пароход "Колхида". Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду.
     Матросы заботливо бегали по палубе.
     Ветер начинал дуть порывистее и сильнее.
     На носу засветил фальшфейер.
     С видневшегося маяка ответили тем же.
     Мужик спросил проходившего мимо матроса:
     - А что, служба, не далече до города?
     - Да вон! - отвечал тот, указывая на довольно близкие огни.
     - А это таможенная коса? - спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих.
     - Да, отвечал матрос, уходя от него.
     Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе.
     - Что такое в воду упало? - спросил капитан со своей вышки.
     - Кто свалился? - повторил он еще раз и уж строго.
     - Мужик, надо быть, ваше благородие.
     - Спустить катер! - скомандовал капитан.
     Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла.
     - Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! - кричал с вышки капитан.
     - Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны!
     - Я вам дам, чортовы дети! - кричал капитан.
     Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее.
     - А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! - объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей.
     Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
     Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
     - Чорт найдет его! - проговорил один из них.
     - Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой.
     - Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий.
     - Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой.
     - И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
     - Пил?
     - И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него... Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего.
     - На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! - сказали почти все в один голос и поехали на пароход.
     Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
     - Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими... Ну, поехала, лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. - Как итти-то в этой мокроте? - прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
     - Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел.
     На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.
     Там сидела молоденькая горничная.
     - О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем.
     Горничная с испугом взглянула в окно.
     - Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик.
     Горничную успокоил этот вопрос.
     - Она не здесь, в бане живет.
     - Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик и слез с галлереи,
     Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
     Иродиада там сидела одна и что-то шила.
     Мужик вошел к ней.
     - Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами.
     - Мы самые и есть! - отвечал тот.
     - Да что же ты весь мокрый?
     - Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла.
     - Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала ему Иродиада с видимым участием.
     - Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
     - Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
     - Да как же ты скажешь?
     - Скажу, что для полюбовника, да и баста!
     - Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла.
     Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
     Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
     "Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада".
     Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: - "дурак вы, а не барин, - право!"
     Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
     Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
     Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
     - Чаю, что ли, хочешь? - спросила она.
     - Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла.
     - Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада.
     - Человек рабочий, - отвечал Михайла.
     Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
     Михайла принялся все это пить и есть.
     - Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада.
     - Получил; на него я и шел.
     - С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
     - Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За что же это так?
     - Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В Сибирь, говорят, сошлют.
     - Как же быть-то, девка, а?
     - Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
     - Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
     - Чего открывать-то? Мозер-то помер!
     - Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. - Что же такое с ним случилось?
     - Не знаю, - сказала Иродиада лаконически.
     - Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла.
     - Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
     - Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла.
     - Начальство само говорит: - "Живите, говорит, ничего и без бумаг". Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
     - Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул.
     - Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
     Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок. 22..
     На ярого сатира надет намордник.
     Виктора все еще продолжали держать в части.
     Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
     Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
     Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
     Виктор все еще продолжал ерошиться.
     Емельянов пожимал насмешливо плечами.
     - Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет".
     - А, испугались?.. - говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.
     - Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а - пожалуй - приладят так, что и в рудники попадете.
     - Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать.
     - Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
     - Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
     Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
     - Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, - отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: - Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год".
     - А как вы надуете, да не станете платить? - спросил недоверчиво Виктор.
     - Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
     - Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
     - Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов.
     - А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
     Емельянов грустно усмехнулся.
     - Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела плохи!
     - Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор.
     - Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов. - Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
     - Да какого же чорта я писать буду?
     - Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь - тысячу, год вы промолчали - другую вам, еще год - третью.
     - Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
     - Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
     - Да, дело! Сквалыжники вы этакие, - говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи!
     - Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него было.
     - Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
     - Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
     - Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
     - Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! - подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
     - До приятного свидания, значит!
     - Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку. 23..
     Разорение.
     По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
     Ему что-то такое возражал Никтополионов.
     - Я-то чем виноват? - говорил он.
     - А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
     - Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
     - Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
     - Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? - отвечал нахально Никтополионов.
     Бакланов едва владел собой.
     - Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! - говорил он.
     - Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
     Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
     Он прямо прошел в спальню жены.
     Евпраксия уже спала.
     Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
     - Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо.
     - Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
     - Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, - отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
     - О, я думала, Бог знает что! - произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
     - Как что? Это для вас не Бог знает что? - вскричал Бакланов.
     - Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! - сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
     - Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! - повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.
     - Кто ж виноват? - сам же! - сказала Евпраксия, зажигая свечку.
     Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
     - Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! - восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
     Евпраксия пожала плечами.
     - Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, - сказала она.
     - Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
     - Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача - мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача - сейчас и в отчаяние! Жизнь - не гулянье в саду: все может случиться.
     - Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! - воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
     - Перестань, говорят тебе! - прикрикнула на него Евпраксия строго: - не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
     - Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, - отвечал ядовито Бакланов.
     - Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того... конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь...
     Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
     - Ну, что теперь станешь делать? Что? - говорил он, разводя руками. - опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
     - Сделай милость, очень рада! - подхватила Евпраксия: - а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
     - Поеду! - повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
     - Вы на меня не сердитесь?
     - Уверяю тебя, нисколько.
     - Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
     Евпраксия подошла и поцеловала его.
     - Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала - велика важность! - сказала она.
     - Ты великая женщина! - проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.
     Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное. 24.!
     Сцена хоть бы из французского романа.
     Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
     День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море