• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [10/28]

Скачать полное произведение

    При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.
     Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.
     - Цепки они, проклятые, за эти слова-то!
     - Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? - спросил его Александр.
     - Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.
     - А намерения своего не отменяет?
     - Нет! "У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня". Все теперь и имеет это в своем воображении.
     - Да что же мне дедушка за пример! - воскликнул Бакланов.
     - Необразование! - объяснил Иона Мокеич. - "Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю".
     Бакланов пожал плечами.
     В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.
     - Что это, куда идут? - спросил он беспокойно Петрушу.
     Тот мрачно посмотрел в окно.
     - Невесту, надо быть, обряжать ведут.
     - Куда, зачем? - спросил Александр с вспыхнувшим лицом.
     - Немножко пообчистить и пообгладить! - отвечал Иона Мокеич. - Сегодня, что ли, венчанье-то? - спросил он Петрушу.
     - Сегодня, сказывают! - отвечал тот, грустно потупляя глаза.
     - Как сегодня! - воскликнул Александр: - ведь это уж прямо значит надругаться!
     - Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, - сказал Иона Мокеич.
     - О-то, скотство какое! - произнес Бакланов с бешенством в голосе.
     Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.
     - Не сокрушайся, друг сердечный! - принялся его утешать Иона.
     - Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! - говорил Александр, колотя себя в грудь: - во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать... Ну что я сделаю?.. Словами - матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.
     - Как можно мать бить! - сказал на это Иона. - Ты уж лучше потешь ее в этом случае, - прибавил он каким-то заискивающим голосом. - Машка-то к тебе станет и бабой бегать...
     - О-то, скотство какое! - повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.
     Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.
     Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.
     Сердце замерло у Бакланова.
     Вскоре после того к нему возвратился Иона.
     - Что это, свадьба уж проехала? - спросил он.
     - Да, - отвечал Иона протяжно и с улыбкой.
     - Что ж она? Скажите! - спросил с чувством Бакланов.
     - Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: "барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами - ничем не оставит".
     - Я готов дать все, что хотите!
     - Дадут всего!.. Старуха сама того желает: "Я их дом, говорит, подниму".
     - Скоты мы, подлецы, мерзавцы! - сказал Александр Ионе Мокеичу.
     - В мире, что в море: всего бывает! - объяснил ему тот.
     Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.
     По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.
     - В кого же это? - спросил Бакланов.
     - Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.
     - Что ж, она хороша собой была?
     - Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась... Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, - так тем больше пленила.
     Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.
     На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.
     Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.
     У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.
     Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.
     Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.
     - Поздравляю вас, поздравляю, - говорил тот и поспешил уйти.
     - Ты сегодня уезжаешь, друг мой? - сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.
     - Сегодня-с! - отвечал он ей грубо.
     У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.
     - Подите, - могла она только проговорить молодым.
     Те ушли.
     Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.
     - Поди, простись с матерью-то!
     Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.
     Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.
     - Прочь, мерзавец! - закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.
     Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.
     С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.
     Поехали.
     Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:
     - Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!
     Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:
     - Маша бежит-с!
     Бакланов сделал недовольную мину.
     - Стойте! - сказал он.
     Кучер остановился.
     Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.
     - Прощай, Марья, прощай! - говорил он торопливо. - На, вот тебе! - прибавил он и подал ей сторублевую.
     Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.
     В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.
     Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.
     Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.
     - Он теперь не прости меня! - говорила она, рыдая и лежа в постели.
     - Простит, - успокаивал ее Иона Мокеич. 14.
     У Палкина уж, видно, не в Британии.
     Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.
     - Что за чорт, еще нет до сих пор! - говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.
     - Вы здесь, Варегин! - проговорил он.
     Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.
     - Долго вы! - сказал ему приятель.
     - Задержали, - отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.
     - Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? - продолжал тот добродушно.
     Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.
     - Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. - отвечал Бакланов.
     Варегин слегка усмехнулся.
     - Да, произнес он: - у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.
     - А вы скоро едете за границу?
     - Дня через два, - вон чистоганом из казны выдали! - отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.
     Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.
     - Куда ж вы прежде поедете?
     - Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.
     Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.
     - А на магистра вы когда будете держать?
     - Я уж выдержал, - отвечал спокойно Варегин.
     "И это говорит сын мещанина, - думал Бакланов: - начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?"
     В это время к Варегину подошел лакей и спросил:
     - Прикажете подавать-с?
     - Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, - прибавил он Бакланову.
     - А... а он разве здесь?
     - Здесь и хотел прийти.
     Бакланов сделал гримасу.
     - Что, вы все еще по-прежнему не любите его? - продолжал с улыбкою Варегин.
     - Да, - отвечал Александр.
     - Нет, он человек не дурной, - продолжал Варегин, нахмуривая свой большой лоб: - но, разумеется, как и вся их порода, на логические выводы мастер, а уж правды в основании не спрашивай... Мистификаторы по самой натуре своей: с пятнадцатого столетия этим занимаются.
     - Вы думаете? - спросил Бакланов, играя брелоками часов.
     - Решительно! У них в крови сидит эта способность надувать самих себя и других разным вздором.
     - Идет! - остановил его Бакланов.
     Варегин повернул голову. В комнату, в самом деле, входил своею вкрадчивою походкой Проскриптский.
     - Здравствуйте! - сказал он прежде всего Варегину. - Здравствуйте-с! - прибавил он потом и Бакланову, не смотря, впрочем, на него глазами.
     - Как вас дождем замочило! - заметил ему тот.
     - Благодарю, я и не заметил, - отвечал Проскриптский близорука ища стул и садясь на него.
     - Как же не заметили? Вас всего пробило, - спросил, захохотав Варегин.
     - Я никогда не замечаю, что в воздухе: дождь или ясно, - отвечал Проскриптский.
     - Даже и самого, я думаю, воздуха.
     - Как это-с? Что такое?
     - А так: хорош воздух или нет?.. разницу, например, между гордским воздухом и деревенским?
     - Да мне все равно-с, - отвечал Проскриптский.
     - Все равно! - повторил Варегин, переглянувшись с Баклановым.
     - Может быть, - продолжал Проскриптский своим настойчивым тоном: - человеку азот, которого больше в городах, нужнее, чем кислород.
     - Все может быть, - отвечал Варегин.
     - Решительно все, и я так полагаю, - сказал Проскриптский и, взяв газету, стал ее внимательно пробегать.
     Человек подал горячее.
     - Какого же нам вина спросить? - сказал Варегин.
     - Я никакого не пью, - произнес тоеньким голоском Проскриптский.
     - А я мало! - отвечал Бакланов.
     - Ну, так дай нам бутылку красного! - сказал Варегин человеку. - Так ли бывало в Британии? - прибавил он полушутя.
     - О! Британия! - произнес с восторгом Бакланов.
     Проскриптский между тем как-то торопливо ел, не переставая читать. Обед прошел совершенно молча, только и всего, что Варегин обратясь к Бакланову, спросил его негромко:
     - А что вы намерены здесь делать?
     - Сам еще не знаю... Вы знаете, что я больше всего люблю искусства, - отвечал тот не совсем решительно.
     Варегин несколько минут размышлял.
     - Но все-таки надобно же взять что-нибудь определенное! - проговорил он.
     Проскриптский, все еще не перестававший читать, при этом улыбнулся. После обеда он тотчас же взял шляпу и стал прощаться.
     - Вы служите, что ли, здесь? - спросил его Бакланов.
     - Да-с, служу-с. Мы от жизни немного требуем: отчего нам не служить!
     - Что ж, это все так и пойдет! - заметил ему Бакланов.
     - Нет-с! Когда можно будет, так мы попробуем; только не того, что вы!
     Проговоря это, он пожал руку у приятелей и вышел.
     - Хорошо видеть, как добрый человек сердится, но когда злец злится - гадко! - произнес Варегин.
     - Вы не заметили, что он в пище вкуса не понимает, ест как ни попало и что ни попало! - проговорил Бакланов.
     Варегин ничего ему не отвечал и, как кажется, был занят собственными мыслями.
     - Все-таки это хоть какая-нибудь да сила, а не распущенность, - проговорил он наконец, потупляя свои умные глаза.
     Бакланов этот намек принял несколько на свой счет.
     - Ну, мне к дяде еще надо, - проговорил он.
     - Прощайте, друг мой милый, - сказал, целуясь с ним, Варегин. - А так ли бы мы разошлись в Британии? - повторил он еще раз.
     - Да, - произнес и Бакланов в том же тоне.
     Не так бы разошлись! - повторяем и мы за ним.
     Молодые люди еще только вступали в жизнь, а она уже, видимо, наложила на них свою лапку. 15.
     Масон.
     Бакланов шел быстро. Он не останавливался ни перед одним магазином, не заглянул ни под одну из нередко попадавшихся шляпок. Выражние лица его было почти сурово. Он не любил и побаивался бывать у дяди своего, Евсевия Осиповича Ливанова, тайного советника и любимца многих вельмож.
     По темным семейным рассказам, Евсевий Осипович слыл масоном: быв еще очень молодым человеком, он погибал было в разврате, но его полюбила одна вдовица и, как скудную лепту евангельскую, принесла ко Христу.
     Евсевий Осипович воспрянул и впоследствии до такой степени успел развить в себе мистический дух, что вряд ли не имел степени каменщика, и был наконец, что важнее всего, другом того, чьей рукой было писано завещание о наследстве России. В его передней некогда толпились графы и министры; теперь, со смертью этого лица, все уж, разумеется, кончилось, но ливанов все-таки, силою ума и характера, сумел удержать за собою одно из почетнейших мест в кругу петербургской бюрократии. Благодетельствовать родным он любил, только требовал, чтоб они при этом, как собаки, ползали у его ног. Он-то покойного Бакланова (тоже отчасти масона) женил на своей родственнице Аполлинарии Матвеевне, ублажив его тем, что девица сия благоухает простотой сердца, и все время потом благодушествовал их браку, но птенца их, нашего героя, не совсем прилюбливал, или, по крайней мере, тот возмущал его и своими мыслями и своими манерами.
     В Почтамтской, подойдя к дому дяди, Бакланов приостановился, чтобы перевести дыхание и овладеть несколько собой, а потом, не совсем смелою рукой, отворил дверь.
     - У себя его превосходительство? - спросил он тихо и нетвердым голосом.
     - Господин Бакланов? - спросил его, в свою очередь, тоже тихо швейцар, с каким-то совсем идиотски-кротким взглядом.
     - Да! - отвечал Александр.
     - Пожалуйте-с.
     Александр стал взбираться по мозаиковой лестнице. В довольно большой зале он невольно кинул взгляд на висевший в углу образ Спасителя, который был нарисован с треугольником в руке, а голова была пронзена двумя стрелами.
     В гостиной, перед столом, на котором горела лампа с абажуром, сидел старик с владимирским крестом на шее, в сером широком сюртуке, с пришпиленною на нем анненскою звездой. Все это он носил, кажется, не столько из чехвальства, сколько из желания внушить к себе более страха. В его, с строгими чертами, лице было что-то хищническое, что-то напоминающее лица инквизиторов. Против него сидел другой старик в чем-то вроде подрясника, подпоясанном кожаным ремнем. Густые волосы его, совершенно нечесанные, были не стрижены, но, от полнейшего пренебрежения к ним, сами обсекались и были коротки. Борода его начала расти почти от самых глаз. Теперь он, пуская сквозь бороду густейший дым, курил очень дорогой табак, не сознавая ни достоинства, ни цены его. Лицо его; впрочем, было добродушно и походило на те лица, которые встречаются у здоровых, но заботливых и вдумчивых мужиков.
     Перед ним на столе стояла бутылка малаги.
     Увидев племянника, Евсевий Осипович проговорил: "здравствуйте!", и протянул к нему, не вставая с места, руку.
     Тот принял ее и сильно, как видно, старался при этом избегнуть подобострастной позы.
     Другой старик, напротив, сейчас же встал и отвесил Бакланову, в полспины, добродушнейший поклон.
     Тот поспешил ему ответить тем же.
     Все наконец уселись.
     - Вы долго ли там жили? - заговорил Евсевий Осипович, продолжая начатый еще прежде им разговор с его собеседником.
     - Пять лет! - отвечал тот каким-то необыкновенно искренним голосом. - Первые-то два года на цепи было держаться; ну, да тоже телом-то, что ли, хлибок, ажно раны по всему пошли!.. Народу ко мне ходило; стали уговаривать: "батюшка, говорят, что ты так мучаешься-то!.. спусти себя с цепи0то"... одначе я не слушался!
     - Не слушался!.. - повторил Евсевий Осипович в одно и то же время с благоговением и удивлением.
     - Да... только другой уж странник, сибиряк тоже наш, приходит ко мне... поговорил я с ним... Вижу, наставником мне может быть... открылся я ему... "Что же, гооврит: видно, Бог не приемлет этой жертвы! Аще не имаши силы творити, да отметешься! Может, теперь ты и в миру станешь жить крепко". Однакоже, брат, как вышел, так и искусился.
     - Чем же? - спросил Евсевий Осипович с строгим лицом.
     - Да всего и есть, что в лес погулять вышел, а лесища там, и Господи! какие райские! Эта лиственница... береза наша сладкосочная... трава густая, пахучая... сладкогласные птицы поют... Я сооблазнился, грешным делом, да грибков и понабрал, - молоденьких все таких, и пришел в соседнее селенье; там нас хорошо, ласково принимают!..
     - Хорошо? - спросил Евсевий Оспиович.
     - Да, все равно за отцов родных... Попросил я одну старушку... "Зажарь", говорю. "Ай, отче, говорит, повели только!" - и нажарила мне, братец, большую-большущую сковороду, все на маслице, я и съел, и так после того моторить меня стало. "Нет, демаю, баста! шалишь, не гожусь еще в мире жить", и в келью опять...
     - Это он в землянках и в дебрях сибирских жил, - обратился Евсевий Осипович к Бакланову и несколько времени не спускал с него глаз, как бы желая изведать, что такое он думает о том, что теперь слышит и видит перед собой.
     Александр, со своей стороны, не находился ничего делать, как глядеть себе на ногти.
     - В человеке два Адама: один ветхий, греховный, а другой - новый, во Христе обновленный. Если теперь телеса наши, этого Адама греховного, не бичевать, они сейчас же возымут...
     - Несколько уже видений имел, - объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте.
     - Табак я нюхать люблю, - продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: - сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба - красивая такая: "Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!". Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!..
     Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки.
     - А я-те сказывал, как гора мне сказала: "аминь"?
     - Нет, - отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись.
     - Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! - ноги обтер... спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, - шабаш! Только я, братец, взмолился: "Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе", так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил... Тоько, братец ты мой, гора-то... боьшущая такая быа, на которую я пер-то: "аминь!", говорит.
     - Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. - спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением.
     - Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было... так-таки твердым мужским голосом и говорит: "аминь!", говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут...
     Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: "Что, эти два человека - помешаны или только плуты?". Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди.
     Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.
     - Выпей на дорожку посошок-то! - сказал ему Евсевий Осипович.
     - Ты вот меня сладким винцом угощаешь, - отвечал старик, выпивая рюмку: - а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!
     - И не пей, гадость! - подтвердил Евсевий Осипович.
     - "Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая... - говорил старик, ища свой посох и клобук.
     - Ну, прощайте, - сказал он.
     - Прощайте, отче!
     - Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.
     - Скажу!
     - А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.
     - Скажу, скажу, - повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость. 16.
     Протекция.
     Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.
     - Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? - спросил он его наконец суровым голосом.
     - Да, я, дядюшка, насчет того... - начал тот: - теперь я приехал в Петербург... что мне делать с собой?
     Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.
     - Что же вы служить, что ли, намерены здесь? - спросил он.
     Бакланов пожал плечами.
     - Главная моя любовь и наклонность, - отвечал он: - это искусства!
     Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.
     - И теперь, помилуйте, - продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: - я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!
     Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.
     - Или теперь, - говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: - за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев... Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого... и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!
     Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить.
     Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:
     - Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет... за границей указателя... служить наконец при театре... Бог знает что такое!
     - Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, - произнес окончательно растерявшийся Бакланов.
     - Совершенно неясно-с! - повторил за ним Евсевий Осипович.
     Прошло несколько минут тяжелого молчания.
     - Вон, если хотите, - начал Ливанов: - у меня есть тут один господин... на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?..
     - Нет, - отвечал Бакланов, конфузясь.
     - Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас.
     Александр на первых порах обиделся этим предложением.
     - Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить.
     - Да мне-то куда девать вас? - возразил ему Евсевий Осипович: - я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет.
     - Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход.
     - Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, - вот вы чего хотите.
     - Я этого не говорил-с! - сказал Бакланов, окончательно обидевшись.
     - Дать ход, - продолжал Евсевий Осипович: - вам дают его - ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности.
     На словах: "некоторые", Евсевий Осипович делал заметное ударение.
     - Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!..
     - Я трудиться готов! - произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо!
     - Подайте мне перо и лист бумаги... там в кабинете, на шифоньерке... - сказал Евсевий Осипович.
     Александр пошел в кабинет.
     - Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. - крикнул ему Ливанов.
     "Вот скот-то!" - с бешенством думал Бакланов.
     Записку Евсевий Осипович написал не длинную.
     "Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, - это мой племянник!"
     Запечатав ее, он отдал Бакланову.
     Слова: "Емелюшка прокаженный" были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал , что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом.
     - Заходите, когда будете иметь время! - проговорил Ливанов, вставая и зевая.
     - Непременно-с! - отвечал Бакланов, а сам с собой думал: - "Только бы место найти, нога моя у тебя, чорта, не будет!"
     Евсевий Осипович тоже, по-видимому, с большим удовольствием отдал племяннику прощальный поклон. 17.
     Советничишка палатский.
     Не знаю, существует ли до сих пор в российской государственной службе Нетопоренки, но в то время, как начинал ее герой мой, их было достаточное количество.
     В юности, обыкновенно, советничество для них - такая недосягаемая мечта, на которую они едва осмеливаются поднять свои лукавые и подслеповатые взоры, но с дальнейшим течением времени видят, что все больше и больше могут прилагать свои способности.
     У каждого из них обыкновенно есть благодетель в Петербурге, которого маленькие слабости они знают до тонкости: любит ли он женщин молоденьких, или поесть хорошо, или только охотник деньги хапнуть, - для всего этого они сейчас ему канал открывают.
     Большая часть крестов, украшающих их грудь, даны им за подобные подвиги!
     Для ума и сердца вашего не ждите от этих людей ничего; но для телес и всей следующей к оным обстановки они бесценны.
     Если б автор был хоть сколько-нибудь значительное лицо, то, по слабости человеческой, он не ручается, чтобы не покровительствовал какому-нибудь подобному каналье.
     Точно так и Евсевий Осипович разумел и понимал Нетопоренка и, чтобы не держать его очень близко около себя, он сыскал ему место по другому ведомству, асессора в палате, а затем на место советника Нетопоренко сам уж перешагнул и так там укрепился, что, говорят, считался за образцового чиновника.
     Но он был не глуп: по какому-то чутью, в воздухе или даже из-под земли вынюхивая, он предчувствовал, что невдолге кругом него будет происходить совсем не то, что теперь происходит, и что звезда его померкнет окончательно и навсегда.
     Чтоб обеспечить себя на этот случай, он жил скопи-домом и сколачивал копейку на черный день.
     Бакланов чуть не задохнулся, всходя к нему по вонючей лестнице. Оборванная, грязная дверь, которую точно двадцать собак рвали, была не заперта. Нетопоренко только сейчас проснулся и, брившись, пильмя-пилил парня, которого он взял к себе будто бы затем, чтобы приучить его к письменной части, а в самом деле заставлял даже белье себе мыть.
     - Эка шельма!.. неумоя!.. рыло поганое!.. - говорил он.
     Малый не обращал никакого внимания на эти слова и молча обмахивал с грязной мебели пыль метелкой.
     - К вам пришли-с, - обернулся он наконец и сказал.
     - Кто там? - крикнул было Нетопоренко сердито, но, увидев, что входит хорошо одетый господин, сейчас же переменил тон. - Извините меня, пожалуйста! - говорил он, запахивая свой грязный халат. - А дверь у тебя опять была не заперта! - прибавил он, почти с судорогами в лице, парню.
     Но тот и этим нисколько не сконфузился: его упорно спокойное лицо как бы говорило: "Да, и завтра не запру, и добьюсь того, что ты меня прогонишь".
     - Ну, я же тебя! - прошипел Нетопоренко, поколотив пальцем по столу.
     Он в свою очередь тоже, видно, решился переупрямить парня.
     - Что вам угодно? - обратился он наконец к Бакланову.
     Тот подал ему письмо.
     - Прошу покорнейше присесть! - сказал Нетопоренко, взглянув на почерк.
     Александр сел.
     Нетопоренко прочел и как бы некоторое время оставался в недоумении.
     - Служить вам угодно у меня? - проговорил он, склоняя голову на бок.
     - Да, я желал бы.
     - Конечно, я для его высокопревосходительства должен и стремлюсь всей душой сделать все!.. - сказал Нетопоренко модничая и не без важности.
     Из письма Ливанова он очень хорошо увидел, что тот не слишком близко к сердцу держал племянника.
     - Ваша прежняя служба? - прибавил он.
     - Я из университета.
     - А, да! Но там ведь есть разные факультеты?
     - Я юрист.
     - А, да!
     Важность Нетопоренка все больше и больше увеличивалась.
     - Это, впрочем, для службы все равно. Почерк ваш позвольте видеть.
     - Я писать умею, - отвечал Бакланов с улыбкою и, не снимая перчатки, на первом же попавшемся ему клочке начал писать: "Милостивый государь!".
     - Нет, уж вы потрудитесь дома там, что ли, на аккуратном этаком листике бумажки написать... Я генералу должен показать.
     Генералом Нетопоренко называл своего управляющего.
     - Я это могу и здесь сделать, - отвечал Бакланов и, взяв со стола советника лист бумаги, написал на нем отчетливо несколько строчек.
     Почерк, впрочем, у него был очень хороший, но смелость, с которой он это сделал, не понравилась Нетопоренке: стоя за спиной Бакланова в то время, как то писал, он покачивал на него головой; потом, посмотрев с серьезным видом на написанное и положив молча бумагу на стол, он явно хотел поговорить перед своим будущим подчиненным и дать ему некоторое понятие о своем взгляде на вещи.
     - Учение?.. Образование?.. - начал он как бы вопросительно и разваливаясь в креслах: - но надобно смотреть, согласно ли оно с религией, с нравственностью, и наконец как влияет оно на само поведение человека.
     - Образование, я думаю, не портит ничего этого, - проговорил Бакланов.
     - О, нет! Не скажите! - воскликнул Нетопоренко. - Из наук, конечно, история вот... Я сам любил ее в молодости... Описывается жизнь монархов и других великих особ - все это, разумеется, в нравственном духе! Или математика - учит там разным вычислениям, объясняет движение светил небесных.
     Бакланову даже совестно было слушать всю эту чепуху.
     - Но ваша философия, господа, - продолжал Нетопоренко, несколько даже взвизгивая и возвышая голос почти до совершенной фистулы: - она прямехонько подкапывает основы государства... Я бы запретил имя ее упоминать для молодых людей.
     Бакланов мрачно молчал.
     - Ведь ученье - это еще одни рассуждения, а служба уж дело!.. настоящее... - продолжал Нетопоренко, приходя в пафос разговора. - Вон председатель наш... Я всегда это, без лести, про него говорил... Он, как прочтет дело, так и начинает его разбирать, как ленты: эту порядку - сюда, эту - сюда... Смотришь, оно уж у него и поет! Это ум! соображение!.. А Ваши все эти финтифлюшки - все это еще буки!

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море