• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [3/28]

Скачать полное произведение

    Пот уж градом катился с его лба, и мысли его были в самом дурном настроении.
     "Выдумали эти окаянные баллотировки, съезжаются тоже, толкуют, беснуются, а из чего, чорт знает!" - думал он, подъезжая к своей квартирке, которую нанимали они у Покровского священника во флигельке.
     В небольшой комнатке, оклееной чистенькими обоями и сейчас же следовавшей передней, на небольшом кожаном диванчике сидела Соня. В своей утренней блузе, с завитыми в папильотки волосами, она была олицетвореннная прелесть и свежесть.
     Будь у Петра Григорьевича хоть капля эстетического чувства, он, возвратясь с визитов и увидев свою дочурочку, непременно бы почувствовал желание привлечь ее к своей груди и расцеловать ее в губки, в глазки, в голову; но он только и есть, что робко спросил ее:
     - А что, мамаша дома?
     - Дома, - отвечала Соня.
     Басардин сел: ему всего бы больше хотелось поскорей стянуть с себя проклятый мундир, но он не смел этого, не зная, не пошлют ли его еще куда-нибудь.
     Александр, обыкновенно забиравшийся к Басардиным с раннего утра, был тут же. Лицо его сияло счастьем. Каждым своим словом, каждым движением Соня исполняла его каким-то восторгом. В соседней комнате Надежда Павловна все хлопотала с бальным нарядом дочери, которая в этот день должна была в первый раз выехать в собрание; но Соня, напротив, оставалась совершенно спокойна, она даже смеялась над хлопотами и беспокойством матери. Будущая пожирательница мужских сердец заранее предчувствовала, что выйдет оттуда победительницей.
     Надежда Павловна, утомленная, нечесаная, наконец вышла.
     - Что ж стол не накрывают? - спросила она усталым голосом.
     Александр сейчас же начал раскланиваться. Чтобы не стеснять Басардиных в их хозяйстве, он никогда не оставался у них обедать.
     - Adieu! - сказала ему Надежда Павловна, сама хорошенько не помня, что говорить. Соня посмотрела на студента с нежностью. Петр Григорьевич пошел проводить его до передней.
     - Славный конь! - сказал он, когда Александр подкрикнул своего извозчика, на сером в яблоках жеребце, с медвежьею полостью на санях. Чтобы представить собою вполне губернского денди, молодой человек не ездил на своих дорожных лошадях, а нанимал лучшего в городе лихача-извозчика. Усевшись в сани и завернувшись несколько по-офицерски в свою, с бобровым воротником, шинель, он крикнул: "пошел!".
     Извозчик сразу продернул его мимо басардинских окон, причем студент едва только успел приложиться рукой к фуражке, а Соня - кивнуть ему через стекло головой.
     - Славный конь! славный! - повторял ему вслед Петр Григорьевич.
     Старый кавалерист до сих пор любил еще считать себя большим знатоком в лошадях, и вряд ли это была не единственная вещь, которою он гордился в жизни. Александр между тем, через две-три улицы, подъехал к большому деревянному дому. Это был их собственный дом. Покойный отец его был какой-то несменяемый председатель уголовной палаты. Он-то обыкновенно, из сожаления к Надежде Павловне, выцарапывает Петра Григорьевича из-под суда и считал его в то же время дураком набитейшим. В прежние годы он и побирал порядочно; но перед смертью только и жил, что в еду и комфорт. Дом у него был отделан на барскую руку. Александр вошел с переднего крыльца. Его встретил губернского закала мрачный и грязный лакей и, проводив барина до кабинета, хотел-было тут же подать обедать.
     - Накрой в столовой! - сказал ему Александр сколько мог строго, и лакей, в насмешку ли, или из угодливости, размахнул там дубовый столище, на котором прежде обедывало человек по двадцати, покрыл его длиннейшею скатертью и, поставив перед прибором миску с плоховатым супом собственного приготовления, доложил барину: "готов-с!". Александр пошел и сел не без удовольствия на занимаемое прежде отцом его место.
     Припомните, читатель, ваше юношество, первое, раннее юношество! Вы живете с родителями. Вам все как-то неловко курить трубку или папироску в присутствии вашего отца. К вам пришли гости, и вы должны итти к матери, сказать ей: "maman, ко мне пришло двое товарищей, прикажите нам подать чаю наверх!". Вам на это, разумеется, ничего не скажут, но все-таки, пожалуй, сделают недовольную мину. Вам ужасно захотелось маленький голубой диван, что стоит в зале, перенести в вашу комнату, и вы совершенно спокойно просите об этом отца, и вдруг на вас за это крикнут... О, как вам при этом горько, обидно и досадно! Но вот - родители ваши собрались и уехали, и вам не только что не грустно об них, напротив, вам очень весело! Вы полный господин и самого себя, и всех вещей, и всего дома. Вы с улыбкой совершеннолетнего человека ходите по зале; посматриваете на шкап с книгами, зная, что можете взять любую из них; вы поправляете лампу на среднем столе, вы сдуваете наконец пыль с окна. Вам кажется, что все это уж ваше.
     То же, или почти то же самое, чувствовал и мой девятнадцатилетний герой.
     - Там в погребе должно быть вино, - сказал он, стараясь придать своему голосу повелительный тон.
     - Есть, - отвечал лакей протяжно.
     - Принеси мне бутылку сен-жюльена.
     Лакей неторопливо пошел и принес вино вместе с подгорелым жареным. Александр налил себе целый стакан и стал из него самодовольно прихлебывать.
     - Затопи камин! - распорядился он еще раз.
     Лакей повиновался и, возвратясь, притащил целую охапку сырых дров.
     - Затопи каменным углем; разве нет каменного угля? - воскликнул Александр.
     Лакей, ни слова не ответив, унес дрова назад и вместо них принес, в поле собственного сюртука, около пуда угля и, ввалив все это в камин, принялся, с раскрасневшимся и озлобленным лицом, раздувать огонь.
     Александр ушел в кабинет и там, сев за письменный стол отца, к которому прежде прикоснуться не смел, написал записочку:
     "Любезный друг! Я приехал и затеваю ужасную вещь! Если ты свободен, приезжай поболтать, с сим же посланным. Мне нужно обо многом с тобой поговорить".
     Надписав на конверте: "Венявину", он это письмо велел свезти извозчику, а сам, надев бархатный, с талией и шелковыми кистями, халат, нарочно сшитый им в Москве для произведения в провинции эффекта, возвратился в столовую.
     Там огонь уже ярко пылал в камине, зимние сумерки совершенно потухли, и стекла окон сделались как бы покрыты сзади сажей. Александр пододвинул к огню козетку и прилег на нее. Окружающие его предметы все более и более принимали какой-то странный вид: длинная, отделанная под дуб комната казалась бесконечною; по ней как-то величественно протягивался обеденный стол, покрытый белою скатертью. Черный буфет рококо имел какую-то средневековую, солидную наружность. Картины на стенах, изображавшие разрезанный арбуз, дыню, свеклу, мертвого зайца, свиной окорок, скорей представляли собой какие-то цветные пятна, чем определенной формы рисунки. Толстая драпировка, висевшая на дверях в кабинете, слегка, но беспрестанно колебалась.
     Александру начало делаться немного страшно. Он живо припомнил покойного отца, как тот, шлепая туфлями, сходил сверху из спальни в кабинет, и теперь в самом деле в коридоре раздались как будто чьи-то шаги... Александру так и чудилось, что вот-вот над головой его раздастся гробовой голос!.. Он еще не был чужд детских ощущений. Шаги наконец явственно стали слышны. Он не вытерпел и закричал:
     - Семен, кто тут?
     - Это я, друг мой милый, - произнес чей-то необыкновенно добрый голос.
     В комнату входил привезенный извозчиком Венявин, белокурый студент, с широким лицом, с торчащими прямо волосами и весь как бы погнутый наперед.
     - Здравствуй! Садись! - произнес Александр, не переменяя положения и не совсем успокоившимся голосом.
     Венявин сел на ближайшее кресло.
     - Как у тебя тут чудесно! Точно какая-нибудь таинственная ниша! - говорил он, оглядываясь.
     Александр молчал.
     - Ну скажи однако, давно ли сюда прибыть изволил?
     - Дня три.
     - С нею, значит, уже виделся?
     Последние слова Венявин произнес, устремляя на приятеля лукаво-добродушный взгляд.
     - Разумеется, - отвечал Александр и закинул как бы в утомлении голову назад.
     - В таком случае извольте рассказать, как и что было, - продолжал Венявин, самодовольно упирая руки в колени и не спуская с приятеля доброго взгляда.
     - А было, - отвечал тот (он все еще не спускал глаз с драпировки, которая не переставала шевелиться): - что я стал к ней в такие отношения, при которых уже пятиться нельзя! - прибавил он с расстановкой.
     Венявин даже побледнел.
     - Как так?
     - Так!
     И Александр еще дальше закинул голову назад.
     - Она была, - продолжал он, закрывая глаза: - грустна, как падший ангел... Только и молила: "что вы со мной делаете?.." Но я был как бешеный! - прибавил он, сжимая кулаки.
     Далее Александр не продолжал и, повернувшись вниз лицом, уткнулся головой в спинку козетки.
     - Но где же и когда это было, безумный ты человек! - воскликнул Венявин, сгорая любопытством и удивлением.
     - В Захарьине, на постоялом дворе, - отвечал Александр глухим голосом.
     Читатель очень хорошо видит, что молодой человек тут лгал безбожно, немилосердно! Но что делать? Это была не ложь, а скорее чересчур разыгравшаяся мечта!
     Огонь в камине между тем горел красноватым пламенем. Фантастическому характеру беседы стал несколько подпадать и Венявин: он сидел, как ошеломленный.
     - Я всегда боялся одного, - начал он каким-то наставническим голосом: - что ты увлечешься, наделаешь глупостей и погубишь твою даровитую, скажу более, гениальную натуру!
     На последнем слове он сделал ударение, как бы говоря непреложнейшую истину.
     - Но из чего ты это видишь? - отозвался Александр насмешливо.
     - Из всего. И как теперь эта девушка ни прелестна, в чем я нисколько не сомневаюсь, но все-таки ты должен оставить ее.
     Александр молчал и не переменял положения.
     - А что же с ней после будет? - проговорил он наконец.
     О выдуманном им положении он рассуждал, как будто бы это была полнейшая действительность.
     Венявин пожал плечами.
     - Пускай винит самое себя, - сказал он с мрачным выражением лица.
     "Бум!" - раздалось в эту минуту.
     Александр взмахнул головою.
     - Часы, должно-быть, - заметил Венявин.
     В комнате в самом деле пробили полугодовалые часы, заведенные еще рукою покойного старика, и Александру почудился в них его голос. В какой-то непонятной для него самого тоске, он опять прилег. Нервы его были сильно возбуждены.
     - Что же однако ты намерен делать? - не отставал от него Венявин.
     - Ничего... Останусь здесь... Напишу матери и женюсь, - отвечал Александр.
     - И не кончишь курса?
     - Конечно.
     Венявин схватил себя за голову.
     - О, безумие! безумие! - воскликнул он и, очень уж огорченный, встал и отошел к окну.
     В комнате воцарилось молчание, и только ходил не то треск, не то шелест, который часто бывает в нежилых, пустых покоях. На горизонте вдали, как бы огромным заревом пожара, показывалось красноватое лицо луны.
     - Ты этого, друг любезный, не имеешь права сделать, - бормотал Венявин: - тебя, может-быть, ждет министерский портфель; тебя ждет родина, Александр! Ты перед ней должен будешь дать ответ за себя.
     Говоря это, добряк нисколько не льстил. Он был товарищ Александра по гимназии, и теперь они вместе учились в университете. Умненький, красивый собою и получивший несколько светское воспитание, Бакланов решительно казался Венявину каким-то полубогом.
     - Господи, Боже мой! - продолжал он в своем углу: - сама девушка, если бы только растолковать ей, не потребовала бы этой жертвы. Женщины рождены на самоотвержение, а не на то, чтобы губить нас.
     Александру в это время, перед его умственным оком, представлялось, что Соня уже живет с ним в этом доме, и вот она, в белой блузе, вся блистающая, входит и садится около него на козетке. Он чувствует, как она прикасается к нему теплой грудью и с стыдливым румянцем шепчет ему.
     - А что, если она будет матерью? - проговорил он, вдруг оборачивая к приятелю лицо.
     У того при этом волосы и уши заходили на черепе.
     - И в таком случае ты должен оставить ее, - сказал он, не шевелясь с места.
     Ему было слишком тяжело произносить эти суровые приговоры; но что делать! - надобно было спасать приятеля, и спасать еще для блага отечества.
     - Хорошо так говорить, - отвечал Александр со вздохом. - Семен! - крикнул он.
     Тот вошел.
     - Одеваться!
     - Покажи ты мне ее, я хочу ее видеть! - проговорил Венявин, выходя наконец из угла.
     В том, что приятель во всей этой истории прилыгал, он и тени не имел подозрения: он верил в силу и могущество во все стороны.
     - Поезжай сегодня в собрание и увидишь, - отвечал Александр.
     - В собрание-то, братец, ехать как-то не того... не привык я!
     - Поезжай на хоры.
     - На хоры еще пожалуй.
     Семен в это время принес Бакланову его бальную форму.
     - Какой ведь, чертенок, стройненький, - говорил Венявин, когда Александр затягивал ремнем свои мундирные брюки. - А воротник, брат, чудный. Чудо как вышит! - любовался он.
     Все, что принадлежало Александру, Венявину казалось необыкновенно каким-то прекрасным.
     - Ну, так прощай! Зайду к матери и явлюсь, - сказал он.
     - Хорошо, - отвечал Александр.
     Раздраженно-нервное состояние в нем еще продолжалось. Совсем уже собравшись и выходя, он сказал в передней человеку:
     - Ты ляжешь у меня в кабинете, дворнику тоже вели, как и вчера, лечь в столовой, а кучеру - в лакейской!
     - Кучер говорит, ему надобно-с быть около лошадей, - объяснил-было ему лакей.
     - Чтобы чорт все побрал! - крикнул Александр и сел в сани.
     На улице луна осветила его фигуру, экипаж, кучера и лошадь ярким белым светом.
     9. Спущен на землю
     Дом дворянского собрания горел всеми своими двадцати пятью окнами. Публики ожидалось довольное число. В каждую баллотировку обыкновенно говорили: "Ну, сегодня вся Таганка в собрание тронется". Дамы высшего общества, то есть жены мужей пятого класса, за исключением губернаторши, бывавшей тут почти по обязанности своей службы, обыкновенно не ездили в эти собрания и даже дам и кавалеров, бывавших там, называли вторничными кавалерами и вторничными дамами (собрание всегда бывало по вторникам). Надежда Павловна по своему состоянию могла вывезти дочь только в собрание. Бывать же с ней на балах и на вечерах она не имела ни средств ни знакомств.
     Проиграли уже ритурнель перед кадрилью, когда Александр, с воодушевленною физиономией, вошел в залу, и первое, что взмахнул глазами на хоры: добродушное лицо Венявина уже виднелось оттуда. Александр, надев на нос пенсне и закинув несколько голову назад, начал обводить глазами залу. Он не был близорук, но носил это орудие собственно для того, чтобы представить собою человека мыслящего и занимающегося. Около балюстрады, на самом видном месте залы, он увидел Надежду Павловну с дочерью; Петра Григорьевича, к величайшему его блаженству, покинули дома.
     Соня, выше почти всех других девиц, с развитою вполне грудью (Александр в первый еще раз видел ее в бальном наряде), в белом роскошном платье, на котором с удивительным умением было брошено несколько розанов, с черной косой, в которую тоже впивались два розана - весело разговаривала с высоким, стройным полковником в белых серебряных эполетах и с белым аксельбантом. В некотором расстоянии от него, но как бы стремясь к нему всем телом, стояла губернаторша. Начальник губернии, несмотря на свою гордость, тоже заметно старался держать себя невдалеке от этой группы.
     Все это Александра сильно удивило.
     Разговаривавший с Соней был присланный по наборам флигельадъютант Корнеев. До какой степени он с первых своих шагов сделался любимцем всех дам, автор даже затрудняется сказать. От большей части дам только и слышно было: "У меня был Корнеев!", "Корнеев тоже рассказывал!", "Корнеев говорит, что он знаком с m-me Biardo!". И хорошо еще, если бы в этом случае прекрасным полом руководствовала любовь к изящному (Корнеев действительно был красив собою); но нет: тут лежало в основании гораздо более ничтожное, чтобы не сказать - холопское чувство.
     Когда музыканты заиграли кадриль, Соня преспокойно подала руку флигель-адъютанту и пошла с ним. Это уж совершенно озадачило студента. Первую кадриль она еще в Ковригине обещалась танцовать с ним. Несколько сконфуженный, но заложив руку за борт мундира и выпячивая грудь, он гордо подошел к ней.
     - Вы обещались эту кадриль танцовать со мной, - сказал он.
     - Ах, да, pardon!.. Я и забыла... Ну, ничего, все равно, следующую, - проговорила она скороговоркой и, как ни в чем не бывало, не обернулась к своему кавалеру.
     - Да как же это? - забормотал-было Александр.
     - Не могла ж она отказать флигель-адъютанту, какой ты глупый! - объяснила ему напрямик находившаяся невдалеке Надежда Павловна.
     Александр этим окончательно обиделся. Сделав презрительную мину, он отошел и сел на дальний стул. Наверх, на хоры он не смел и взглянуть, до того ему было стыдно Венявина. Но это было еще только начало его мучений: Соня беспрестанно разговаривала с своим кавалером, вскидывала на него свои чудные глаза и мешалась в кадрили. Чтобы не видеть этого, Александр отвернулся и с упорством школьника стал смотреть на одну точку совершенно в противоположной стороне.
     Наконец подали сигнал ко второй кадрили.
     Он встал и пошел. Соня в это время рассеянно стояла посреди залы.
     - Надеюсь, что эту кадриль я с вами танцую, - проговорил он ей мрачно.
     - Да, - отвечала Соня, а между тем глаза ее кого-то искали по зале.
     Александр, став около нее, даже не предложил ей стула. Он решился быть дерзким с ней.
     - Вы с таким удовольствием танцовали с вашим кавалером. Вот, я думаю, рассыпал перед вами перлы ума! - сказал он насмешливо.
     - Да, он премилый, - отвечала Соня, как бы не поняв.
     Александр закусил губы.
     - Я все теперь вспоминаю о Захарьине! - продолжал он, переменив тон.
     - Что? - спросила Соня, как бы не расслышав.
     - О Захарьине! - повторил студент и вздохнул.
     В лице Сони промелькнуло что-то вроде насмешливой улыбки, но потом она вдруг вся засияла радостью. К ней, пробираясь между парами, ловкою, но осторожною походкой подходил Корнеев. Это превышало всякую меру терпения. Александр решился наговорить ему дерзостей, толкнуть его и вызвать на дуэль. Корнеев выразил Соне просьбу, чтоб она представила его матери.
     - Ах, да, да! - почти воскликнула Соня и беспрестанно стала обращаться к нему то со взглядом, то с вопросом.
     Корнеев отвечал ей, но стоял в некотором отдалении. Александр никаким образом не мог придраться к нему.
     После кадрили Корнеев представился Надежде Павловне. У той от радости рот расплылся до ушей. Она улыбалась, кланялась, пылала румянцем. На нее Александр сердился еще более, чем на Соню.
     "Презренная тварь, торгующая своей дочерью", - шевелилось в его душе.
     Между тем внимание блестящего петербургского кавалера к бедной, но прекрасной собою девушке сейчас же возымело свои последствия. Отпускной конно-пионер, лучший полькер в городе, пригласил ее на польку. Эффект, который Соня произвела при этом своим высоким, грациозным станом, был выше всякого описания. Один из самых светских молодых людей, чиновник особых поручений и вряд ли не камер-юнкер, пригласил ее на кадриль, наконец сам губернатор провальсировал с нею, причем фалды на его армейском заду ужасно смешно раздувались. Но Соня и с ним была прелестна. Александр сам своими ушами, слышал, как флигель-адъютант, ходя с губернаторшей, говорил ей:
     - Она первая здесь красавица.
     - Поздравляю, вы уже, значит, влюблены? - замечала ему та.
     - Решительно, - отвечал он, пожимая плечами.
     У Александра недостало более сил переносить всей этой, по выражению его, гадости. Он вышел в другие комнаты и начал без всякой цели шляться около игроков. К нему подошел клубный лакей.
     - Вас просит какой-то господин на хоры, - сказал он.
     - Скажите, что не пойду, - отвечал было сначала Александр с досадою; но, сообразив, что это будет совсем уже неловко, остановил лакея. - Погоди, постой! Я пойду!
     И действительно вышел на хоры.
     Венявин встретил его там с своим добродушно-улыбающимся лицом.
     - Которая она? Та что с тобой кадриль танцовала? - спросил он.
     - Да, - отвечал Александр.
     - Прелесть какая, братец, а! Чудо! Делает честь твоему вкусу. Я вот давеча тебя укорял, а как теперь посмотреть на вас в паре, так бы сейчас поставил вас под венец.
     Слова эти острым ножом резали сердце Александра.
     - Только за ней что-то флигель-адъютант очень уж приударяет, - продолжал Венявин.
     Александр ничего не отвечал.
     - Да и она что-то к нему льнет! - не отставал мучить его Венявин.
     - Это все нарочно... маска! - едва нашелся Александр.
     - Вот оно что! - произнес добродушно добряк.
     - Я с ней больше и танцовать не буду, - сказал Александр и, взглянув в это время вниз и видя, что Соня становится с флигель-адъютантом в мазурке, он прибавил: - я сейчас уеду домой.
     - А я так посижу еще, полюбуюсь ею.
     - Любуйся, сколько хочешь; а мне, признаться, немножко уж и это наскучило! - произнес Александр и пошел: в голосе его слышалось целое море горя и досады.
     Ревность, говорят, есть усиленная зависть; в ней мы и оплакиваем потерянное нами счастье и завидуем, что им владеет другой.
     Возвратившись домой, Бакланов изрыгал проклятья, рвал на себе волосы, дрыгал на постели ногами. Избалованный, а отчасти и по самой натуре своей, он любил страдать шумно. 10.
     Выборы
     В той же самой зале, где беспечная младость танцовала и веселилась, совершалось и серьезное дело жизни - баллотировка. Если бы надобно было сказать, какая в ней преобладала партия, я не задумавшись бы сказал: губернаторская. Начальник губернии, обыкновенно очень просто и без всякой церемонии, призывал к себе несколько дворян повлиятельней и прямо им говорил: "Пожалуйста, господа, на такое-то место выберите такого-то!" И когда выбирали другого, он его не утверждал, а если нужно было предоставить на утверждение, так делал такого рода отметки: "неблагонадежен", "предан пьянству и картам"; но чаще всего и всего успешнее определял так: "читает иностранные журналы и прилагает их идеи к интересам дворянства", и выбранного, разумеется, отстраняли. В настоящую баллотировку, впрочем, все шло благополучно: по уездам она была кончена, и выбирались губернские власти. Около стола губернского предводителя толпилось дворянство в отставных военных, а еще более того в дворянских мундирах. Басардин, в своем белом кирасирском колете, в своих лосинах и ботфортах, сохраненных им еще от полковой службы, тоже стоял у окна. Лицо его не выражало ничего. Он уже баллотировался и в исправники, и в судьи, даже в заседатели; но никуда не попал. Надежда Павловна не помнила себя с горя и к тому же, ко всем ее радостям, получила письмо от сына, который начинал и оканчивал тем, что просил у нее денег.
     " Как сын русского кавалериста, - писал он: - я считаю унизительным посвятить себя пехотной службе; а потому хочу выйти офицером в кавалерию. Прошу вас, маменька, прислать мне реверс, что вы обеспечиваете мне содержание".
     - Ну да, я тебе дам, пришлю тебе реверс, сын русского кавалериста! - говорила бедная женщина, чуть не рвя на себе волосы.
     Мужа своего она не могла видеть без нервного раздражения. Чтобы испытать последнее и почти безнадежное средство, она велела ему баллотироваться в депутаты в дорожную комиссию и сегодня, ради этого, еще до свету разбудила его и отправила. Петр Григорьевич в мундире и ботфортах с семи часов утра стоял уже в собрании. Когда он заявил о своем желании баллотироваться, губернский предводитель даже усмехнулся.
     - Везде и на все считаете себя способным, - проговорил он.
     - Не оставьте! - сказал как-то односложно Басардин и отошел на свое место.
     При баллотировании его вышел такого рода случай, что большая часть, кладя ему шары, думали: "этому дуралею все, вероятно, положат налево, положит уж ему направо". Другие подсыпали ему белков по доброте душевной, имея привычку всем класть белые шары; третьи наконец вотировали за него, чтобы как-нибудь не выскочил на это место его конкурент, прощелыга Колоколов.
     Губернский предводитель, сосчитав шары, звучным, но не лишенным удивления голосом произнес:
     - Г. Басардин выбран и все почти белыми.
     При этом многие не могли удержаться и, разведя руками, проговорили друг другу: "Вот вам и баллотировка наша!"
     Сам же Петр Григорьевич, все продолжавший стоять у окна, слегка только вспыхнул и, раскланявшись перед дворянством, объяснил:
     - Постараюсь заслужить...
     - Да, да, постарайся, Петруша! - заметил ему Неплюев, сосед его по деревне и совершенно без церемонии с ним обращавшийся: - прежде только пять дураков тебе клали направо, а теперь набралось их пятьдесят. Слава Богу, совершенствуемся!
     Общий хохот распространился по зале; но Петр Григорьевич нисколько этим не обиделся и сам улыбался. Он, кажется, хорошенько и не понял, в чем тут соль-то заключалась, и затем спокойнейшим манером, достояв всю баллотировку, сошел с лестницы степенною, неторопливою походкой, сел в свои розвальни и прибыл домой.
     - Выбрали... в депутаты в комиссию, - сказал он совершенно не взволнованным голосом.
     - Боже мой! - вскрикнула Надежда Павловна и, истерически зарыдав, бросилась перед образом на колени. - Благодарю Тебя, Царица Небесная! Благодарю, Иисусе Христе, что не дал несчастным, совершенно погибнуть!.. - бормотала она, всплескивая руками, и потом обратилась к мужу: - Да встань и ты: помолись, бесчувственный ты человек!
     Петр Григорьевич повиновался. Став на одно колено и делая, по обыкновению своему, маленькие крестные знамения, он начал молиться.
     Соня, слышавшая все это из соседней комнаты, тоже прибежала.
     - Мамаша! Папаша, вероятно, выбран! - вскричала она.
     Последние дни она еще как-то больше развилась и стала похожа на взрослую девицу.
     - Выбран, друг мой, выбран! - отвечала Надежда Павловна, а у самой слезы так и текли по впалым щекам.
     Мать и дочь бросились друг другу в объятья. Соня после того бросилась на шею отцу. Петра Григорьевича наконец пробрало, и у него навернулись слезы.
     - Ну, папаша, смотри же, служи хорошенько! - говорила ему Соня.
     - А вот я наперед говорю, - сказала Надежда Павловна: - что если он и в этой должности что-нибудь набедокурит или проротозейничает, я разойдусь сним... Пускай живет где хочет и на что хочет.
     - Я буду служить, - отвечал Петр Григорьевич.
     - Там вон, говорят, - продолжала Надежда Павловна настоятельно: - берут с каждого подрядчика по десяти процентов, и этих доходов упускать нечего: другие не попадаются же, и ты попадаться не должен.
     - Я буду не упускать, - отвечал и на это пятидесятилетний ребенок и принялся стягивать с себя свой мундир.
     - Постой, папа, я тебе помогу, - говорила Соня, очень уж довольная, что отец выбран, и что она останется в городе.
     - Ф-фу, хомут проклятый! - говорил Петр Григорьевич, с наслаждением растегивая свой, чересчур уж узкий ему мундир.
     Затем последовала довольно умилительная сцена.
     - Людям дать водки!.. водки!.. - говорила радостно-хлопотливо Надежда Павловна, и потом, когда в комнату пришла Дарья, она сказала ей:
     - Дура!.. Дарья!.. барина на службу выбрали!
     - Вот, матушка! - отвечала та и почему-то поцеловала у Петра Григорьевича руку.
     После обеда Надежда Павловна предложила мужу отдохнуть на ее постели, а сама от волнения не знала, где уж себе и место найти; Петр Григорьевич, конечно, сейчас же этим воспользовался и отхватал часов до девяти. Во все это время Надежда Павловна и Соня, чтобы не разбудить его, разговаривали между собой шепотом: такого почета от семьи он во всю жизнь свою еще не видал. 11.
     Герой теоретик, а героиня практик
     Наболевшее сердце недолго верит счастью. Надежда Павловна на другой же день начала клохтать и охать: - "Ну, как Петра Григорьевича губернатор не утвердит... Ну, как он уж кого-нибудь имеет на это место..."
     Соне наконец наскучило это.
     - Я самого его, мамаша, попрошу, - сказала она.
     - Что ты попросишь?.. - возразила ей мать с досадой.
     Петр Григорьевич тоже попробовал-было успокоить жену; но на него она прямо прикрикнула:
     - Хоть ты-то уж не говори! Вон на дворе: день или ночь? Видишь ли хоть это-то?
     В это время Соня вдруг проговорила: "ай, мамаша!" - и убежала.
     Надежда Павловна, взглянув в окно, тоже начала проворно поправлять на себе чепец и накинула на плечи свой единственный нарядный синелевый платок. К крыльцу их подъезжал на щегольской паре председателя казенной палаты флигель-адъютант. Он в первый еще раз делал им визит, хотя в собрании и на балах с одною Соней только и танцовал.
     Войдя в приемную комнату и видя, что Надежда Павловна перекидывает с дивана за ширмы какую-то ветошь, Корнеев несколько сконфузился.
     - Pardon! - сказал он своим слегка картавым голосом.
     - У нас такая маленькая квартирка... По случаю баллотировки не могли найти лучше... - отвечала Надежда Павловна, сгорая от стыда, и потом, пригласив гостя садиться, сама поместилась на диване.
     По тому, какую она приняла позу, как завернулась в свой синелевый платок, можно было видеть, что когда-то и она была, или, по крайней мере, готовилась быть светскою женщиной: в ее сухощавом теле было что-то аристократическое, - свойство, которое наследовала от нее и Соня.
     Петр Григорьевич между тем, помня военное правило, что чин чина почитает, продолжал стоять навытяжку, так что Корнеев заметил это и, пододвигая ему стул, проговорил: "Пожалуйста". Петр Григорьевич сел, но все-таки продолжал держать себя прямее обыкновенного.
     - M-lle Sophie? - обратился Корнеев к Надежде Павловне.
     - Она сейчас выйдет! - отвечала та и продолжала уже с грустью: - мужа моего выбрали в депутаты в комиссию, и теперь мы в такой нерешительности: не знаем, утвердит ли губернатор, или нет!
     - Отчего же? Им так нравится m-lle Sophie! - возразил Корнеев.
     - Да, но... - произнесла Надежда Павловна.
     - Если позволите, я ему скажу, - присовокупил Корнеев.
     - Ах, пожалуйста! - воскликнула Надежда Павловна униженно-просительским тоном.
     - А вы в первый раз меняете шпагу на перо? - обратился Корнеев к Петру Григорьевичу.
     - Нет, он уже несколько раз служил в штатской службе, - поспешила ответить за мужа Надежда Павловна.
     Она боялась, что он, пожалуй, не поймет фразы флигель-адъютанта.
     - Но все как-то не могу привыкнуть! - объяснил сам Петр Григорьевич.
     - О, да! - согласился Корнеев.
     Вошла Соня. Трудно понять, когда она успела поправить свой туалет, а главное, как-то удивительно эффектно завернуть свою толстую косу под одну гребенку.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море