• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море

Взбаламученное море [17/28]

Скачать полное произведение

    Через несколько дней он и сам наконец заболел.
     Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем. 11..
     Собрание обличительных сведений.
     Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.
     Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
     Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.
     - Она при мне-с говорила ему!.. "Что, говорит, что еще мне ему делать!.." - объясняла Иродиада.
     - Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти.
     - Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.
     - Я готов!
     - Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
     - Какими, канальи, кушами помахивали!
     - Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: "я, говорит, все опишу"... Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, - половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами чистыми и выдают.
     - Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово "деньги" без нервного раздражения.
     - Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.
     - Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор.
     Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
     - Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.
     - Отчего же?
     - Противен он мне очень был... не русский человек, известно...
     И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.
     - Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!
     - Переполоху?
     - Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал... Тот мне писал оттуда.
     - Писал? - повторил Виктор.
     - Да!.. "Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом.
     - А письмо это цело у тебя?
     - Цело-с!
     - Ты мне покажи его.
     - Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.
     - Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.
     Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.
     Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.
     - Да подите сюда, что вы тут делаете? - говорила она несколько раз Виктору.
     - Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.
     Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело. 12..
     Провинциальная гласность.
     На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.
     В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья:
     "В Китае, в городе Дзянь-дзинь-дзю, жил большой господин Захар Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел он миллионами бочек настоящей рисовой водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу, а книга была знатная: записывались в ней все имена великие, высокопревосходительные, кому сколько от большого барина Захара Эммануиловича большим барам превосходительным было дано.
     "Как эту книгу достать?
     "Достали они злого человека, дали они ему денег тьму-тьмущую и булатный нож, и убил тот человек того волшебника, который книгу ту хранил, среди белого дня, и засыпал большой барин Захар Эммануилович его могилушку деньгами крупными, непроглядными, все бумажками сторублевыми, и никто-то сквозь их стену плотную не видал и не слыхал, только видала все это красна девица, рассказала она ясну соколу, а у сокола глаз зоркий, голосок звонкий, пропел он эту сказку на весь Божий мир и не знает, понравилась ли она жителям города Дзянь-дзинь-дзю, а если не понравилась, так он и другую пропоет".
     О статейке этой благообразный правитель канцелярии почему-то счел за нужное доложить начальнику края.
     - Ну-с, читайте! - произнес тот на первых порах довольно равнодушно.
     Правитель канцелярии начал, но на половине голос ему изменил.
     - Тут такие выражения!.. - проговорил он.
     - Дайте мне! - сказал генерал и, со свойственною его званию храбростью, дочитал, но однако сильно побледнел.
     - Что же это такое? Что такое? - спрашивал он, все возвышая и возвышая голос. - Что же это такое? - крикнул наконец он и заскрежетал зубами. - Я государю императору моему буду жаловаться! полицеймейстера мне!
     Правитель канцелярии, с наклоненною головой, поспешил быстро выйти.
     Начальник края остался в положении человека, которого сейчас только треснули по голове.
     В кабинет к нему тихо вошла было его супруга, прелестнейшая великосветская дама, и начала свое обычное приветствие:
     - Здравствуй, папаша!..
     Но начальник края вдруг свирепо взглянул на нее.
     - Подите, подите! - закричал он и замахал неистово руками.
     Начальница края остановилась в дверях на несколько минут.
     - Подите вон, не надо вас, не надо! - кричал между тем супруг.
     Начальница края в самом деле сочла за лучшее уйти от сумасшедшего.
     Явился полицеймейстер, тоже слышавший уже об несчастье и тоже бледный.
     - Это вы видели?.. Видели? - говорил начальник края, тыча в нос ему бумагою. - Кто же эти превосходительные?.. Я, что ли, я?
     - Служить уж, ваше превосходительство, становится невозможно! - произнес полицеймейстер.
     - Нет-с, возможно! - закричал генерал: - возможно, кабы вы не такой были вислоух! Кто это писал? Вы начальник полиции, вы должны знать все.
     - Кому писать, ваше превосходительство? Кроме Никтополионова, некому-с... Это вчера ведь еще пришло-с... Он при всем клубе читал и хохотал и потом ездил по всем домам.
     - А! - произнес, протянув, начальник края: - я его посажу в острог! - прибавил он, как бы больше советуясь с полицеймейстером.
     - Да что же, помилуйте, - отвечал тот: - теперь он служит в обществе, разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме багажа... На рынке даже все вон торговцы смеются.
     - Нет, он у меня не будет тут служить, не будет! - кричал начальник края: - попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров.
     полицеймейстер поехал за директором.
     Начальник края стал ходить по своему кабинету.
     - Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! - говорил он, зачем-то раскланиваясь перед каждым своим окном.
     Приехал директор, пожилой и чрезвычайно, должно быть, скромный и молчаливый мужчина.
     - Господа! Между нами есть подлец! - начал ему прямо начальник края.
     Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого.
     - Вот-с! - продолжал начальник края и подал ему листок газеты.
     Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но он нашел однако нужным покачать с грустною усмешкою головой.
     - Это писал-с Никтополионов, наш подчиненный, - объяснил начальник края.
     Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов.
     - Кто его определил к нам? - спросил начальник края.
     - Вы сами, ваше превосходительство, - проговорил наконец директор.
     - Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же было не предостеречь меня! - кричал начальник. - Стыдитесь, господа, стыдитесь! - продолжал он уже с чувством: - что между нами есть такие мерзавцы... Чтобы не было его на службе, не было...
     - Хорошо-с, можно будет удалить, - произнес директор довольно покойно.
     - Да не "хорошо", а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. - кричал начальник.
     - И сию секунду можно-с, - сказал директор и, приехав в правление, в самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова.
     Безумцы! Они и в голове не имели, какого нового и серьезного врага наживали себе. 13..
     Сетование израильтян.
     В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.
     Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.
     - Эй, вы, язи-вази, это что такое? - подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.
     Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.
     - Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, - продолжал Никтополионов.
     - Сто мы на вас? - сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.
     - Да кто же? Меня вон из службы вытурили, - отвечал с пеной у рта Никтополионов. - Они там убийства делают, людей режут, - продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: - а я стану писать на них.
     - Сто зе это такое вы говорите? - произнес, бледнея, Эммануил Захарович.
     - Писать!.. - повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. - Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.
     - Вы не мозете меня дуть! - вспетушился наконец Эммануил Захарович.
     - Нет, могу! - возразил ему Никтополионов: - я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал... Стану я тут на них писать!
     - При меня ницего зе не написано, - сказал Эммануил Захарович.
     - Нет, написано, врешь! Только не я писал... Я писать не стану, а доказывать теперь буду.
     - И доказывайте! позалуста, позалуста! - отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.
     - И докажу, погань вы проклятая! - заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.
     Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.
     Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.
     - Ну, поедемте зе! - сказал один из них.
     - Ja! - отвечал другой.
     В карете они несколько времени молчали.
     - Вы слысали, сто он сказал? - начал Эммануил Захарович.
     - О, зе ницего-то, ницего! - отвечал Иосиф.
     - Кто зе писал-то? - спросил Эммануил Захарович.
     - О, это зе узнать надо! - отвечал Иосиф. - Я зе знаю одного целовека... Он зе говорил мне про Михайлу.
     - Гм! - отозвался Эммануил Захарович.
     - Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!
     - Гм! - промычал Эммануил Захарович.
     Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:
     - Зить нынце нельзя, зить!
     - Нельзя, нельзя! - подтвердил с чувством и Иосиф. 14..
     Новая радость из Петербурга.
     Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.
     Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.
     К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.
     Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.
     Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.
     Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.
     - Ты знаешь, - начал он, обращаясь к жене: - прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.
     - Нет, - отвечала Евпраксия совершенно спокойно.
     - Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! - вмешался в разговор Сабакеев.
     - Да-с, прекрасно! - подхватил Бакланов. - Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? - обратился он более к помещику.
     - Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, - отвечал тот.
     Лицо Бакланова горело.
     - Но как же "вероятно"! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.
     - Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, - вмешался в разговор Сабакеев: - а что такое "сословие" - это даже понять трудно.
     - Тут пострадает-с не одно сословие, - возразил ему помещик: - а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.
     - Чем же?
     - Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.
     - Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! - сказал с насмешкой Сабакеев.
     - Нет, не выгоднее! - перебил его с азартом Бакланов: - у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.
     - Не у одних у вас, а везде, - подхватил помещик: - мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.
     - И прекрасно сделает! - произнес негромко Сабакеев: - по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.
     - Да ведь-с это и на нем самом отразится! - сказал помещик. - Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.
     - А и чорт с ним, - произнес Сабакеев.
     Помещик усмехнулся.
     - Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, - все это должно, значит, потрястись.
     - Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.
     Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, , наконец не вытерпел.
     - То-то-то! - воскликнул он: - на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!
     - Община вздор-с! - произнес и помещик.
     - Как вздор? - сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.
     - А так... Евпраксия Арсентьевна! - продолжал Бакланов, обращаясь к жене: - нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.
     - Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, - подтвердила та.
     - Очень дурно, - отвечал Сабакеев: - если наш народ разлюбил и забыл эту форму.
     - Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! - кричал Бакланов: - но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью.
     - Мы имеем прекрасную форму общины, артель, - настаивал на своем Сабакеев.
     - Гм, артель! - произнес с улыбкою помещик: - да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят?
     - Для меня это все равно! - сказал Сабакеев.
     - Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, - приятно ли это?
     - Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.
     - Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.
     - Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, - присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.
     - Что за чорт! - воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: - да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.
     - У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, - присовокупил помещик.
     - Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, - сказал уверенным тоном Сабакеев.
     - Ваше дело! - произнес помещик.
     - Ведь вот что бесит, - говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): - Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится...
     Помещик потупился, а Сабакеев покраснел. 15..
     Бедное существо.
     У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый.
     - Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! - закричал он на Софи.
     - Что вы? - возразила ему та.
     - Писут, сто я целовека убил.
     - Кто на вас пишет? - спросила Софи.
     - Вас зе брат писет... Я в острог его сазать буду.
     В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.
     - Поди, он кричит на меня за тебя, - сказала ему Софи.
     - Как вы смеете кричать на сестру мою? - придрался Виктор к первому же слову.
     - Я не крицу. Вы зацем писете на меня? - отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.
     - Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? - говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. - Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! - кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.
     - Сто зе вы делаете! - кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.
     - Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. - говорила перепугавшаяся Софи.
     Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.
     - Как вы похудели, кузен! - воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.
     - Что делать! Болен был.
     - Но отчего же?
     - Впечатление прошедшего меня так потрясло... - отвечал с улыбкой Бакланов.
     - Какого же это прошедшего? - спросила Софи, как бы не поняв. - Брат мой Виктор, - поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
     Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.
     "Его бы немножко только, - думал он: - в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал".
     - Это кузен наш, Бакланов, - пояснила ему Софи.
     - Нет, племянник, - поправил ее Бакланов.
     - Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
     - Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! - отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.
     Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.
     - Вы ведь здесь служите? - спросил Бакланов Басардина.
     - Да, как же, по откупу-с, - отвечал тот с насмешливою гримасой. - Хочу, впрочем, бросить, кинуть, - прибавил он.
     Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
     - В наше время стыдно уж... Тут такие гадости и мерзости происходят... - объяснил Виктор.
     Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
     Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
     - Можете себе представить, - говорил он: - у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?
     - Скажите! - произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). - Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
     - Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
     Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
     - Как это можно! - сказала Софи брату.
     - Однако он премилый! - заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.
     - Ужасно! - отвечала она: - я видеть его почти не могу.
     Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.
     - Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, - начал он.
     - О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! - отвечала ему Софи.
     - Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду...
     - Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! - воскликнула Софи.
     - Я зе не дурак!
     - А когда не дурак, так и отправляйтесь - нечего вам здесь оставаться! - проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.
     - Если ты, - начал он: - этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.
     - Пишите, что хотите! Что хотите! - отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши.
     - Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал... Я не пощажу и тебя - мне, матушка, все равно!
     - Виктор! - воскликнула Софи: - я просила тебя всегда об одном... оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне.
     - Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! - отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. - Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет.
     - О, Господи! - стонала Софи, ломая руки.
     - Я все напишу! Нынче не старые времена, - говорил Виктор, уходя.
     Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.
     - Что такое с вами? - спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо.
     - Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! - произнесла она, садясь около него.
     - Э, полноте; неужели же и я ваш враг? - успокаивал ее Бакланов.
     - Вы-то больше всех мой враг, - сказала Софи, покачав головою: - не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
     - Да, - произнес протяжно Бакланов: - но я имел на то большое право.
     - Никакого! Никакого! - воскликнула Софи. - Я была чиста, как ангел, пред тобой!
     - Ну!.. - произнес многозначительно Бакланов.
     - Как хочешь, верь или не верь! - отвечала Софи, пожимая плечами. - Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, - прибавила она, протягивая к нему руку.
     - Но я-то дружбой не удовлетворюсь, - отвечал Бакланов, целуя ее руку.
     - О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. - отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. - От врагов моих лучше спаси меня! - говорила она.
     - И грудью и рукой моей! - отвечал Бакланов: - но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
     Софи посмотрела на него.
     - Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!
     - О, Бог с вами, что вы, кузина! - перебил ее Бакланов.
     - Да, я знаю, вы все думаете: "э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно... это не то, что наши жены, сестры... она женщина падшая!" - все это я, друг мой, очень хорошо знаю.
     - О, Бога ради, кузина!.. - повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
     - Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, - сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
     - Пожалуйста! - повторила ему Софи свое обычное слово.
     "Она чудная женщина! Чудная!" - повторял он мысленно всю дорогу. 16..
     Начинающееся служение идее.
     На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.
     - Зачем меня звали, и кто у губернатора? - спросил он, входя.
     - Дворянство! - отвечал жандарм, снимая с него шинель.
     Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.
     Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.
     Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую - сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
     Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
     - Что это такое? - спросил его Бакланов.
     - Речь говорит! - отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.
     - О чем?
     - Крестьян у нас отбирают на волю! - отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.
     - "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: - русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..."
     На этом месте старик приостановился.
     - Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! - прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
     - "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: - свое крепостное право не завоевало, подобно..."
     - "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
     - "Феодалам, - повторил генерал: - но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества..."
     Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.
     - "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился.
     Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие", а о мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок".
     - "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, - продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью..."
     - Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии.
     - Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу.
     Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.
     Поднялся губернский предводитель.
     - Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание - выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.
     Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
     - Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! - сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
     - Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! - проговорил Бакланов.
     Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
     - Господа! - снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: - обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
     Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
     - Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик.
     - Суммы есть! - подхватили в один голос предводители.
     Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
     - По такому расписанию-с, - сказал он: - губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
     При последних словах у дворянства уж лица повеселели. "Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву", - подумал почти каждый из них.
     - Хорошо-с! - раздалось почти со всех сторон.
     Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
     - До свидания, господа! - сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: - завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
     Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше- боялись начальства, а молодые - из чувства вряд ли еще не более неодобрительного - из боязни прослыть консерватором и отсталым.
     В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам. 17..
     Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист.
     Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
     - Что же вас-то так тут раздражает? - спрашивал его Сабакеев.
     - А то-с, - отвечал насмешливо Бакланов: - я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
     - Печной горшок - очень полезная вещь! - сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
     - Ну да, разумеется, - подхватил Бакланов: - и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
     - Клеточка очень важное открытие, - повторил опять Сабакеев.
     - Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир - ступайте к чорту! Дрянь они, - продолжал досадливо Бакланов.
     - Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
     - А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
     - Нет, не мы, а идеи.
     - Желательно бы мне знать, какие это именно? - проговорил Бакланов.
     - Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
     - Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
     - Ну, что французская революция! - произнес с презрением Сабакеев.
     - А у нас лучше будет, не так ли?
     - Вероятно, - отвечал Сабакеев.
     - Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
     - Конечно!
     Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
     - Вы, например, - продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: - вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
     - Почему же? - спросил Сабакеев.
     Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
     - Вы не любили еще женщин до сих пор, - объяснил Бакланов.
     Сабакеев немного покраснел.
     - А мы в ваше время были уже влюблены, как коты... любовниц имели... стихи к ним сочиняли...
     - Оттого хороши и женились! - заметила Евпраксия.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Взбаламученное море