Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых
Солнце мертвых [8/13]
коров... А сам я, товарищи, говорю, вовсе человек больной, в чихотке... у
меня чихотка трицать пятый год, и самая кровавая чихотка! Дозвольте мне,
товарищи, одну коровку, черенькая... комолая... А в коровах я понимаю. Была
у него Голанка, ноги у ней сзаду - так, дугой... Дали! Только я от ее телка
принял - стельная она была... глядь! мать твою за ногу, энти наскочили! А уж
я в городе сторожу, пронюхал... ихний минносец у пристани вертится! К себе
бежать! Сейчас корову за рога - к нему. "Здравствуйте, его
превосходительство! наши опять пришли! пожалуйте вам коровку, сберег до
светлого дня! Уж за прокорм что положите, а телочек приставился, подох!"
Съели мы его, понятно. Сдул с него сена тридцать пудов! Тоже и ему страшно,
с первого-то дня: может, наши опять наскочут?! Тогда б я с ним, что мог!..
Как так-что?! Что ж, что слепой? Заговоры какие... А у него капиталы!
Отчислил, мол, сто миллионов на угнетение утрудящих, на контриреволюцию! Вы
что думаете?! Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужасу! Слеза
даже во мне тут закипает!
Он стучит себя веснушчатым жилистым кулачком в грудь и так впивается в
мои глаза своими, вострыми, зелеными глазами, дышит такою злостью, что я
отодвигаюсь.
- Я, ваша милость, так могу сказать!.. И чахотка может открыться враз,
до крови... Заперхаю, заперхаю... "До чихотки, - говорю, - могут донести
нашего брата, как гнетут!" Кого хочу - могу подвести под "мушку". Со мною не
годится зубаться, я человек больной... всегда могу расстроиться! Ну, он ни
гу-гу! - про корову. Ла-дно. То-лько это ваши задрапали по морю - на-ши
родименькие идут. Я, ни слова не говоря, к нему. А он слепой, ничего не
знает, стукает про свое! Всхожу на веранду, где у них лесенка, под
виноградником... - его делмилосердие не допускает, девица для ухода у него.
Говорю: допускайте, я их спаситель жизни! Всхожу. "Опять, говорю, здрасте,
его превосходительство! позвольте вас с праздничком проздравить, наши опять
пришли!" Выпрямился так... - он, ведь высо-кий! - а ничего не видит. "Что
тебе, Федор, надобно?" - "Доверьте мне Голанку, а то могут быть
неприятности. Вы меня знаете, какой я человек для вас внимательный, а мне
молоко прямо необходимо, как я вовсе в скоротечной чихотке... тридцать пятый
год страдаю..." Дал! Очень деликатно, ни сло-ва! Так мне благородное
обращение пондравилось, и я им даже от любви сказал: "Вы, - говорю, - его
превосходительство, надейтесь на меня теперь. Я, может быть, бо-ольшую силу
у них имею, этого никто не может знать!.. ни одного худого слова про вас не
будет доказано! Заштрахую вас коровкой. Могу даже сказать, что коммунистов
прикрывали! Даже почет вам будет!" Ка-ак он вспрыгнет! "Вон, - кричит, -
с-сукин сын!" Затопотал, так и налился, как гусь... руками нащупывает,
трясется... Я человек прямой, но ежели со мной зуб за зуб... ладно! Ну
скажите!
Он вглядывается в мои глаза, и в его зеленоватом взгляде я чувствую
такое, что задыхаюсь, но не могу уйти: я должен все выпить.
- А если я все знаю?! По инструкции я должен объявлять! У коммунистов
свой закон... даже на мать обязан донести по партии! А на эту сволочь всю...
А я каждый божий день в кофейнях был или по базару... мне все офицерье
известно было, кто где проживал! кто что пожертвовал... какие речи
говорили... нами только и крепко все. А тут самый буржуй, сто-о со-рок
десятин у таком месте!.. Ладно. Сейчас в свой комитет. Самого врага нашел!
От чихотки гибнем, а никогда молочка стаканчик! А у самого семь коров!
Товарищ Дерябин председатель был, стро-гой, у-у!.. Все отобрать! до нитки!!
Только что девяносто лет ему, и кто-то из Москвы бумагу написал, а то бы на
расстрел! Ну, правда, ничего за ним не мог заметить, и ску-пой был, ни на
что рубля не жертвовал. Все отобрали, всех коров. И машинку взяли. Теперь
стучи хоть об стол. А намедни делмилосердие попалась, змеем меня обозвала
и... вот, ей-богу, фигу показала! Сво-лочь! Руку нашли в Москве! Будто
машинку им вернуть хотят... Вернули, для науки ученые исхлопотали. Ему бы
помирать давно, а он...
- Все на машинке стукает?
- Старик на-стойный! Нет, со мной нельзя цапаться! Есть у меня враг
один... ну, да Господь поможет. Будто я поросенка ихнего собакой изорвал! А
они мою телку отравить грозятся... Я их усте-регу! Вы изволите знать
Шишкина? какие это люди? Борис ихний в добровольцах был, приладился...
отвертелся ото всего! Теперь... в камни залезает, чегой-то пишет!.. Я с им
много разов говорил... У, какой человек хи-трый! И про меня будто
сочиняет!.. Не чую?! Да ежели опять ваши верх возьмут... что они с нами
исде-лают?! Бежать - не миновать! Я с ими суседи... и ничего, от меня им
вреду не будет... но я человек больной, собой не владею, когда у меня,
может, полведра чистой крови выхлещет... я каждый час перед Господом могу
предстать, как вот травка... Господь видит! Они меня выперли с дяденькина
сада, господина Богданова... который министром был! а ихний дяденька сущий
враг пролетариата, за границу исчезнул! а старик Шишкин сам на хозяйство
стал, лишил меня доходу... Я десять лет в сторожах у господ Коробинцева и
Богданова служил, мое право законное, а они с Днепровского уезду набегли,
зацапали... хотят корову покупать... На какие капиталы?! - я вас спрошу. Мы
темных делов этих не допущаем! У них, может, от англичан огромадные деньги
для... нападения на пролетарскую власть?! А?! Я старику давал преду...
стережение! Не зубайся! Пущай моя корова гуляет в ихнем месте. "Самим...
сена ма-ло!" Ла-дно!
Я слушаю, слушаю, слушаю... Он сильно пьян. Веснухи на его костлявом
лице темнеют, глазки совсем запали - щелочки в огне.
- Совесть у меня... в груди, а то... про-пали Шишкины! Страшный суд
теперь... Господь-Справедливец... нам препоручил...
Он сечет пальцем по рябой ладони и втягивается в мои глаза. Мне душно
от гнилого перегара...
Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем. Жизнь сгорела.
Теперь чадит. Смотрю в глаза животных. Но и их немного.
МИНДАЛЬ ПОСПЕЛ
Кастель золотится гуще - серого камня больше. Осень идет бойчей - где
выкрасит, где разденет. Курлыкают журавли по зорям, тянутся косяками. Уже
свистят по садам синицы.
Зори - свежей. Небо - в новом, осеннем, блеске голубеет ясно. Ночами -
черно от звезд и глубокобездонно. Млечный Путь сильней и сильней дымится,
течет яснее.
Утрами в небе начинают играть орлята. Звонко кричат над долинами, над
Кастелью, над самым морем, вертятся через голову - рады они первому дальнему
полету. Парят дозором над ними старые.
И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на нем дельфиньи всплески,
ворочаются зубчатые черные колеса...
Молодые орлы летают... Значит - подходит осень, грозит Бабуган дождями.
На ранней заре - чуть серо - приходят ко мне человеческие лица - уже
отошедшие... Смотрят они в меня... Глядят на меня - в меня, в каменной
тишине рассвета, замученные глаза... И угасающие глаза животных, полные
своей муки, непонимания и тоски. Зачем они так глядят? о чем просят?.. В
тишине рождающегося дня-смерти понятны и повелительны для меня зовы-взгляды.
Я сердцем знаю, чего требуют от меня они - уже нездешние... И перед этой
глухой зарей, перед этой пустой зарей, я даю себе слово: в душу принять их
муку и почтить светлую память бывших.
Опять начинаем... который день? Ступайте, тихие курочки, и ты,
усыхающая индюшка, похожая на скелет. Догуливайте последнее!
По краю сада растут старые миндальные деревья. Они раскидисты, как
родные ветлы, и уже роняют желтые узенькие листочки. Через поредевшую сетку
их хорошо голубеет небо.
Я взбираюсь на дерево, цапающее меня за лохмотья, царапающее сушью, и
начинаю обивать палкой. Море - вот-вот упадешь в него. И горы как будто
подступили, смотрят - что за чучело там, на дереве, машет палкой?! Чего они
не видели! Глядят и глядят, тысячи лет все глядят на человечье кружало.
Всего видали...
Миндаль поспел: полопался, приоткрыл зеленовато-замшевые кожурки,
словно речные ракушки, и лупится через щелки розовато-рябенькая костяшка.
Густым шорохом сыплется - только поведешь палкой. Туп-туп... туп-туп... -
слышу я сухие дробные голоски. Попрыгивают внизу, сбрасывают кожурки. Любо
смотреть на веселое прыганье миндаликов по веткам, на пляску там... - первые
шаги-голоски ребят старого миндального дерева, пустившихся от него в
раздолье. Не скрипи, не горюй, старуха! Коли не срубят - за зимними
непогодами снова придет весна, опять розово-белой дымкой окутаешься, как
облачком, опять народишь, счастливая, потомство!
Вижу я с миндаля, как у Вербы, на горке, Тамарка жадно вылизывает
рассохшуюся кадушку, сухим языком шуршит. А что же не слышно колотушки за
пустырем, где старый Кулеш выкраивает из железа печки - менять на пшеницу,
на картошку?!
Отстучал положенное Кулеш. Больше стучать не будет.
Голоногая Ляля топочет-гоняется за миндаликами - попрыгали они в
виноградник.
- Добрый день и тебе. Ну, как... едите?
- Плохо... Вчера луковичек накопали, крокусов... Вот скоро Алеша
поддержит, привезет из степи хлебца, са-альца!..
Я знаю это. Старший нянькин пустился в виноторговлю, контрабандистом.
Поехал с Коряковым затем за горы, повез на степу вино - выменивать, у кого
осталось, на пшеницу. Лихие контрабандисты... Ловят их и на перевале, и за
перевалом - все ловят, у кого силы хватит. Пала и на степь смерть, впереди
ничего не видно, - вином хоть отвести душу. Пробираются по ночам, запрятав
вино в солому, держат бутылку наготове - заткнуть глотку, на случай. Хлеб
насущный! Тысячи глаз голодных, тысячи рук цепких тянутся через горы за
пудом хлеба...
- Копали крокусы?.. Бери камушек, разбивай миндальки...
- Спаа-си-бочка-а!.. ба-альшо-е спасибочко!.. Хлеб насущный! И вы,
милые крокусы, золотые глазки, - тоже наш хлеб насущный.
- А Кулеш-то по-мер!.. с голоду помер! - почмокивает Ляля.
- Да, Кулеш наш помер. Теперь не мучается. А ты боишься смерти?..
Она поднимает на меня серые живые глазки - но они заняты миндалями.
- Глядите, над вами-то... три миндалика целых!
- Ага... А ты, Ляля, боишься смерти?..
- Нет... Чего бояться... - отвечает она, грызя миндалик. - Мамочка
говорит - только не мучиться, а то как сон... со... он-сон! А потом все
воскреснут! И все будут в бе... лых рубашечках, как ангелочки, и вот так вот
ручки... Под рукой-то, под рукой-то!., раз, два... четыре целых миндалика!
Помер Кулеш, пошел получать белую рубашечку - и так вот ручки. Не
мучается теперь.
Последние дни слабей и слабей стучала колотушка по железу. Разбитой
походкой подымался Кулеш на горку, на работу. Станет - передохнет.
Подбадривала его надежда: подойдут холода, повезут на степь печки, - тогда и
хлеб, а может, и сало будет! А пока - стучать надо. За каждую хозяйскую
печку получал железа себе на печку, - ну, вот и ешь железо!
Остановится у забора, повздыхает.
Он - широкий, медведь медведем, глаза ушли под овчину-брови. Прежде был
рыжий, теперь - сивый. Тяжелые кулаки побиты - свинец-камень. Последние
сапоги - разбились, путают по земле. Одежда его... какая теперь одежда!
Картуз - блин рыжий, ~ краска, замазка, глинка. Лицо... - сносилось его
лицо: синегубый серый пузырь, воск грязный.
- Что, Кулеш... живешь?
- Помираем... - чуть говорит он, усилием собирая неслушающиеся губы. -
Испить нет ли...
Его подкрепляет вода и сухая грушка. С дрожью затягивается крученкой -
последний табак-отрада, золотистый, биюк-ламбатский! - отходит помаленьку.
Много у него на душе, а поделиться-то теперь и не с кем. Со мной поделится:
- Вот те дела какие... нет и нет работы! А бывало, на лошади за Кулешом
приезжали, возьмись только! На Токмакова работал, на Голубева-профессора...
на части рвали. Там крышу починять-лемонтировать, тому водопровод ставить, а
то... по отхожей канализации, по сортирному я делу хорош... для давления
воды у меня глаз привышный, рука леккая, главное дело: хлюгеря самые
хвасонистые мог резать... петушков, коников... андела с трубой мог! Мои
хлюгера не скрыпят, чу... ют ветер... кру... тются, аж... по всему берегу,
до Ялтов. Потому - рука у меня леккая, работа моя тонкая. Спросите про
Кулеша по всему берегу, всякой с уважением... В Ливадии, кто работал? Кулеш.
Миколай Миколаичу, Великому Князю... кто крыл? Самый я, Кулеш... трубы в
гармонью! Думбадзя меня вином поил, с ампираторского подвалу! "Не изменяй
нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" Шинпанского вина подноси-ли! Я на неделе
два дня обязательно пьянствую, а мне льгота супротив всех идет, всем я
ндравлюсь. Я этого вот... дельфина морского на хлюгер резал, латуни
золоченой... царевны могли глядеть... по... биты, царство небесное, ни за
что! Вот уж никогда не забуду... пирожка мне печатного с царского стола... с
ладонь вот, с ербами! Такой ерб-орел! Боле рубля; ей-богу... яственный
орел-ерб! Орелик наш русский, могущий... И где-то теперь летает! Ливадии
управляющий... генерал был, со-лидный из себя... велел подать. "Не изменяй
нам, Кулеш... у тебя рука леккая!" А вот... дорезался. У-пор вышел...
Об "упоре" он говорить не любит. А вот прошлое вспомянуть...
- Сотерну я любитель. Два с полтиной в день, а то три... как ценили! На
базар, бывало, придешь... Ну, и шо ты мне суешь? Да рази ж то са-ло? Чуток
желтит - я и глядеть не стану! Ты мне сливошное давай, розой чтобы пахло...
кожица чтобы хрюпала, а не мыло! Тьфу!
Плюет Кулеш, головой мотает.
- Тянет с этого... со жмыху, внутрях жгет. Чистый яд в этих выжмалках
виноградных... намедни конторщик помер, кишка зашлась. А-ах, вся сила из
мене уходит... голова гудет. Брынза опять была., шесь копеек! Тараньку
выберешь... солнышко скрозь видать, чисто как портвейна... балычку не
удасть...
Он всплескивает руками, словно хватает моль, и так низко роняет голову,
что от плешинки за картузом, от изогнувшейся шеи с острыми позвоночниками,
от собравшихся - под ударом - истертых плеч - передается отчаяние и...
покорность.
- Голу-бчики мои-и!.. Сласть-то какую проглядели... на что сменяли!
Па-дали всякой, соба-чине ради!.. А?! Кто ж это нас подвел - окрутил?! Как
псу под хвост... По-няли теперь их, да... Жалуйся поди, жаловаться-то кому?
Кому жаловались-то... те-то, бывало, жа-ловали... а теперь и пожалеть некому
стало! Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся... некому теперь больше.
Чуть слово какое - по-двал! В морду ливонвером тычет! Нашего же брата
давют... Рыбаков намедни зарестовали... сапоги поотымали, как у махоньких.
Как на море гнать - выдают... как с морю воротился - скидывай! Смеются! Да
крепостное право лучше было! Там хочь царю прошение писали... а тут откуля
он призошел? а? Говорить - его не поймешь, какого он происхождения...
порядку нашего не принимает, церковь грабит... попа намедни опять в Ялты
поволокли... Женчина наша на базаре одно слово про их сказала, подошел
мальчишка с ружьем... цоп! - зарестовал. Могут теперь без суда, без
креста... Народу что побили!.. Да где ж она, правда-то?! Нашими же шеями
выбили...
Он просит еще водицы. Пьет и сосет грушку. - В больницу, что ли,
толкануться... может, предпишут чего в лекарство... В девятом годе, в Ялтах
когда лежал... легкое было... враспаление, молочко да яичко, а то ко-клеты
строго предписали... а подрядчик Иван Московский бутылку портвейны принес.
"Только выправляйся, голубчик Степан Прокофьич... не изменяй, у тебе рука
леккая..." Ну, кто мне теперь из их... такого скажет?! Тырк да тырк!..
Власть ва-ша да власть на-ша!.. А и власти-то никакой... одно хулюганство.
Тридцать семь лет все работой жил, а тут... за два года все соки вытянули,
как черьвя гибну! А-аааа!.. Барашку возьмешь. Ты мне с почкими подавай, в
сальце!.. Борщок со шкварочками... баба как красинькими заправить... - рай
увидишь! Семья теперь... все девчонки! Не миновать - всем гулять... с
камиссарами! Уу-у... сон страшный... Борщика-то бы хоть довелось напоследок
вдосталь... а там!..
Не довелось Кулешу борщика поесть.
Вышел Кулеш со двора, шатнулся... Глянул через Сухую балку на горы: ой,
не доползти на работу - стучать впустую, - когда еще везти на степу печки!
Подумал... - и поплелся в больницу. Пошел вихляться по городку, по стенкам.
Будто все та же была больница - немного разве пооблупилась.
Сказала ему больница:
- Это же не болезнь, когда человек с голоду помирает. Вас таких полон
город, а у нас и сурьезным больным пайка не полагается.
Сказал больнице Кулеш: - Та тэперь вже усенародная больница! Та як же
бачили, шо... усе тэперь бу-дэ... бачили, шо...
Посмеялась ему больница:
- Бачили да... пробачили! Полный пролетарский дефицит. Кто желает
теперь лечиться, пусть и лекарства себе приносит, и харчи должен припасти, и
паек доктору. Не могут голодные доктора лечить! И солому припасти нужно, все
тюфяки порастаскали.
Тогда собрался Кулеш с силами, нашел слово:
- У вас... все крыши текут... желоба сорваны на печки... Я с вас...
дешево... подкормите только, заслаб... язык хоть поглядите.
Не поглядели ему язык.
Он оглянул больницу, через туман... И - пошел. Через весь городок
пошел: на другом конце была диковинная больница. Шел-вихлялся по стенкам,
цапался за колючую пропыленную ажину, присаживался на щебень. Пустырем
шатнулся - по битому стеклу, по камню...
Стояла на пустыре огромная деревянная конура - ротонда, помост высокий.
Совсем недавно рявкала она зычными голосами на митингах, щелкала красным
флагом, грозила кровью, - хвалила свои порядки. Вспомнил Кулеш сквозь муть,
вспомнил с щемящей жутью... и - плюнул. Потащился по трудной сыпучей
гальке... вдоль моря потащился...
Синее, вольное... играло оно солнечными волнами, играло в лицо
прохладой.
Кулеш дотащился до синей глади, примочил голову, освежил замирающие
глаза - окрепнет, может... Замутилось в голове старой, всему покорной. Стал
Кулеш на колени... Моря ли испить вздумал? морю ли поклониться на
прощанье?.. Качнулось к нему все море, его качнуло... и повалился он набок.
И пошел-пополз боком, как ходят крабы, головастый, сизый... Тянуло его к
дому, скорей к дому... А далеко до дома!
Спрашивали его встречные - свои трудовые люди:
- Ты что, Кулеш... ай пьяный?..
Смотрел на встречных Кулеш, мутный, пьяный от своей жизни, от своей
красной жизни. Чуть лопотал, губами:
- На ноги... поставьте... иду... до дому...
Его поставили на ноги, и он опять зацарапался - до дому. У пустой
пристани взяли его какие-то, доволокли до моста, до речушки...
- Сам... теперь... - выдохнул Кулеш последнее свое слово, признал
родную свою, Сухую балку.
Сам теперь!..
Пошел твердо. Доткнулся до долгого забора, привалился. Закинулся
головой, протяжно вздохнул... и помер. Тихо помер. Так падает лист отживший.
Хорошо на миндальном дереве. Море - стена стеной, синяя стена - в небо.
На славный Стамбул дорога, где грузчики завтракают сардинками, швыряют в
море недоеденные куски... Кружится голова от синей стены, бескрайней... Так,
находит. Надо держаться крепче.
Виден мне с высокого миндаля беленький городок, рыжие, выжженные холмы,
кипарисы, камни... и там, вся из стекла, будто дворец хрустальный, -
кладбищенская часовня... И там-то теперь Кулеш. Только-только сидел под этим
миндальным деревом, рассказывал про борщок с сальцем - и занесло его в гроб
хрустальный! Ну и прозвище у него - Кулеш! Отметила его жизнь-чудачка: Кулеш
- умер от голода! Полеживает теперь, уважаемый мастер, в хрустальном чуде.
Что за глупое человечество! Понаставило хрустальных дворцов по кладбищам,
золотыми крестами увенчало... Или уж хлеба с избытком было? Вот и...
проторговалось, и человека похоронить не может!
Пятый день лежит Кулеш в человечьей теплице. Все ждет отправки: не
может добиться ямы. Не один лежит, а с Гвоздиковым, портным, приятелем;
живого, третьего, поджидают. Оба постаивали - шумели на митингах, требовали
себе именья. Под народное право все забрали: забрали и винные подвалы - хоть
купайся, забрали сады и табаки, и дачи. Куда девали?! Провалились и горы
сала, и овечьи отары, и подвалы, и лошади, и люди... И ямы нету?!
Шипит раздутый Кулеш в теплице: я-а-а... мы-ы-ы...
Говорит Кулешу пьяница, старик сторож:
- Постой-погоди, товарищ... надо дело по правде делать! Закапывать
тебя!.. Верно, надо. A то от тебя житья не будет... горой раздуло, шипишь...
А ты меня накормил-напоил? Один-разъединый я про всех про вас, сволочей
проклятых! Да где ж это видано, чтобы рабочий человек... ни пимши - ни
жрамши... у камне могилу рыл?.. По-стой... Нонче право мое такое...
усенародное!.. сам ты могилки себе загодя не вырыл... а пайка мне не
полагается... по-ди-кась, поговори с товарищами... они, мать их... все
начистоту докажут! Ну и... должен я поснять с тебя хочь покров-саван и на
базар оттащить... Хлебушка... плохо-плохо, а хвунтика два... должен
добыть?.. да винца, для поминка... мотыжка чтоб веселей ходила... А с тебя,
черт... и поснять-то нечего, окромя портков рваных!.. Вот ты и потерпи
маленько. Вот которого сволокут в параде, тогда... за канпанию и свалю, в
комунную...
И лежит раздутый Кулеш в хрустальном дворце - ждет свиты.
Рядышком с ним лежит портной Гвоздиков, по прозванию - Шест-Глиста,
укромно скончавшийся за замкнутою дверкой убогого жилища. Рассказывала
Рыбачиха:
- Никто и не приметил. Хозяева-татары носом только учуяли... А уж он в
отделке! Лежит третий день, весь-то в мухах!.. Зеленые такие... панихидку
над ним поют...
Веселая панихида... И портной выкупа не принес. Пришел во дворец
хрустальный в драных подштанниках, за которые не дадут на базаре и орешка.
Спи, старый Кулеш... глупый Кулеш, разинутым ртом ловивший неведомое
тебе "усенародное право"! Обернули тебя хваткие ловкачи, швырнули... Не
будут они под мухами, на солнце!
И ты, неведомый никому, Шест-Глиста! И вы, миллионами сгинувшие под
землю голодным ртом... - про вас история не напишет. О вас ли пишут историю?
Нет истории никакого дела до пустырей, до берегов рек пустынных, до мусорных
ям и логовищ, до девчонок русских, меняющих детское тело на картошку! Нет ей
никакого дела до пустяков. Великими занята делами-подвигами, что над этими
пустяками мчатся! Напишет она о тех, что по радио говорят с миром, принимают
парады на площадях, приглашаются на конгрессы, в пристойных фраках от
лондонского портного, не от тебя, Шест-Глиста! - и именем вас, погибших,
решают судьбу погибающего потомства. Тысячи перьев скрипят приятное для их
уха - продажных и лживых перьев, - глушат косноязычные ваши стоны. Ездят они
в бесшумных автомобилях, летают на кораблях воздушных... Тысячи мастеров
запечатлевают картины их "отхода" - на экранах, тысячи лживых и рабских
перьев задребезжат, воспевая хвалу - Великому! Тысячи венков красных понесут
рабы к подножию колесницы. Миллионы рваного люда, согнанного с работ,
пропоют о "любви беззаветной к народу", трубы будут играть торжественно, и
красные флаги снова застелют глаза вам лестью - вождя своего хороните!
Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули
громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще
обманут...
А ведь ты не дурак, Кулеш! Перед ямой-то и ты понял. Перестали
приезжать за тобою на лошади и поить портвейном... но ты все же надеялся
хоть на хлеб. Кричали тебе хваткие ловкачи:
- Завалим трудящихся хлебом! Советская власть такие построила
лектрические еропланы... каждый по пять тыщ пудов может! Весь Крым
завалим!..
Закрыли тебе глаза - на кровь, крепко забили уши. И орал ты весело, как
мальчишка:
- Ай да наши! родная власть!..
Недели прошли и месяцы... Не прилетали аэропланы. Гнали твоих девчонок
комиссары - нет хлеба! На матерей орали:
- Ну, и что же?! Ребята ваши! ну, и швыряйте в море!..
Спрашивал я тебя: - А что же, Кулеш, ваши... аэропланы?
Ощеривал ты голодные зубы, синеющие десны, в ниточку узил мертвеющие
губы и находил верное теперь, свое слово:
- Опасаются опущаться... Го-ры... а то - море... Крушения опасаются!
И жутко было твое лицо.
Нет, ты не дурак, Кулеш... Ты - простак.
"ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК"
Внизу обобрано - надо забираться выше.
С высоты миндаля мне видно, как через вытоптанный коровами виноградник
идет от дачи - Тихая Пристань - близорукая учительница Прибытко, с пустым
мешком за плечами, пощелкивает дощечками на ногах. Идет на промысел. Она -
человек стойкий. У ней двое ребятишек-голоножек - Вадик и Кольдик. Ее мужа
убили в Ялте, но она не знает: не уехал ли на корабле в Европу? Пусть не
знает. При ней и неутомимая мать-старушка, сухенькая, подвижная Марина
Семеновна, - с зари до зари воюет на земле с солнцем: отбивает у солнца
огородик.
Я хочу отойти от кружащей меня тоски пустыни. Я хочу перенестись в
прошлое, когда люди ладили с солнцем, творили сады в пустыне...
Тихая Пристань...
Пустырь был на этом месте - колючка, камень. Приехал старик чудак,
отставной исправник, любитель роз и покоя, сказал - да будет! - и выбил-таки
из камня чудесное "розовое царство". Да, исправник. Они тоже - немножко
люди. Все, что у него было в кармане и в голове, отдал земле сухой, и вот, к
концу его жизни, она подарила ему свою улыбку - Тихую Пристань. С зари до
зари возился старик с лопатами и мотыгами, с гравием и бетоном, с водой и
солнцем; сажал, прививал и строил, кричал с рабочими, которые воровали у
него гвозди и даже камень, тысячу раз грозился все бросить и не бросал,
исполосовал сердце, но... дождался: сел на веранде, закурил крученку,
полюбовался - все хорошо зело! И помер. И хорошо сделал, вовремя: выволочили
бы его, старика, из розового сада - а собака-исправник! - и прикончили бы в
подвале или овраге.
Погибает "розовое царство". Задичали, заглохли, посохли розы. Полезли
из-под корней дикие побеги. Треснуло и осело днище громадного водоема.
Посохли сливы, и вишни, и грецкие орехи, и "кальвили"; заржавели-задичали
забытые персидские деревья. Треснули трубы водоводов, заросли хрусткие
дорожки, полез бурьян в виноградник, сели репейники и крапивы в клумбы -
задушили нежную землянику. Плющи завили деревья. Выползла из дубовых
тысячелетних пней кудрявящаяся поросль, держи-дерево дружно с грабом давит и
напирает, высасывает соки; гнездится садовая нечисть, плетет коконы;
опутывает и точит - сверлит. Голубой цикорий и морковник заполонил
луговинки, перекати-поле забрало скаты, и ленивые желтобрюхи нежатся на
ступенях каменных лесенок. Серые жабы ржаво кряхтят ночами в зеленой тине
былого водоема. Дичает Тихая Пристань, год за годом уходит в камень. Уйди
человек - опять пустыня.
Сухенькая старушка тщетно пытается задержать пустыню: лишь бы уберечь
виноградник, огородик... Мотыгой и цапкой борется она с солнцем и с
бурьяном. Воюет с коровами, прорывающими и рогами, и боками загородку -
доглодать неоглоданное солнцем. Висят еще кое-где грушки - "мари-луиз",
"фердинанд" и "бэра", а пониже бассейна, по низинке, еще можно схватить
травы. Но это - самое дорогое место - "козье".
У Прибытков - слава на всю округу, - чудеснейшая коза, вымененная на
одеяло и вышитую рубаху у чабана под Чатырдагом. Взращенная подвигом и
молитвой. Ну и коза! Четыре бутылки дает несравненная Прелесть! Вадик и
Кольдик круглый день рыщут по саду, по балочкам, носят своей козе травку и
прутики, всякую кожуру, бобик...
- Козочка наша! Пле-лесть!
Стоит коза на колу, под грушей, блаженствует, узкие глазки щурит.
Дремлет-млеет, пожевывает, молоко набирает, бурое вымя наливает, до копытцев
опускает. Не коза - Прелесть.
Когда, перед вечером, я отыскиваю запропавшую индюшку, меня тянет зайти
на Тихую Пристань - навестить Прибытков. Господи, козу доят! И я взираю из
отдаления. Стоит коза - не шелохнется; понимает, что великое совершается:
жует-пожевывает, глазки в блаженстве жмурит. Доит Марина Семеновна, нежно,
будто поглаживает, а коза сама помогает - ноги расставила, ход молоку дает:
все берите! А Вадик и Кольдик подсовывают козе грушки:
- Плелесть! Плелесть!
Приятно слушать, как позванивает белая струйка в хрустальный кувшин
граненый; приятно смотреть, как растекается молоко по прозрачной стенке, как
нахрустывает коза грушки. Таинство совершается... Меркнет вечерний свет,
фиолетовая коза стоит, глядит розоватыми глазками, и молоко розовеет в
огнистых гранях, радужной пеной пенится. А Вадик и Кольдик кулачки к
горлышку подобрали, ждут-смотрят. Глотают слюни, и слышится, как бурчит у
кого-то - у козы ли, или у голоногих.
А неподалечку стоит на колу "капитал" - спасение и надежда. Это
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых
|
|