/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [7/13]

Скачать полное произведение

    Белые курочки болью смотрят в мои глаза. Знаю - и в ваших головках
    шумы, но не уловите тонкий звук, не приведете гармонию. Что вы глядите так?
    тени стоят за вами?.. Что вы, маленькие друзья мои, вглядываетесь в меня
    тоскующими глазами? Не надо бояться смерти... За ней истинная гармония! Ты,
    Жемчужина, не понимаешь, какой и ты чудесный оркестр, - ничтожный, и все же
    - наичудеснейший! Твой черный зрачок, пуговичка-малютка, - величайшее чудо
    жизни! В этой лаковой точке огромное солнце ходит... миры бескрайние! И море
    в твоем глазке, и горы, вон эти, серые, в камне, в дымке... и все на них - и
    леса, и звери, и люди, стерегущие по пустым дорогам, притаивающиеся в
    камне... и я, у которого в голове вся жизнь. Все уловишь своим глазком,
    который скоро уснет, все унесешь в неведомое... А твое перышко - оно уже
    потускнело, но и оно - какая великая симфония! Великий дал тебе жизнь, и
    мне... и этому чудаку-муравью. И он же возьмет обратно.
     Ах, какой был чудесный оркестр - жизнь наша! Какую играл симфонию! А
    капельмейстером была - мудрая Жизнь-Хозяйка. Пели свое, чудесное, эти камни,
    камни домов, дворцов, - как орут теперь дырявыми глотками по дорогам! Железо
    пело - бежало в морях, в горах... звонило по подойникам, на фермах, славной
    молочной песенкой, и коровы трубили благодатной сытью. Пели сады, вызванные
    из дикости, смеялись мириадами сладких глаз. Виноградники набирали грезы,
    пьянели землей и солнцем... Пузатые бочки дубов ленивых, барабаны будущего
    оркестра, хранили свои октавы и гром литавр... А корабли, с мигающими
    глазами, незасыпающими в ночи?! А ливнем лившаяся в железное чрево их
    золотая и розовая пшеница свое пела, тихую песню тихо родивших ее полей... И
    звоны ветра, и шелест трав, и неслышная музыка на горах, начинающаяся
    розовым лучом солнца... - какой вселенский оркестр! И плетущийся
    старик-нищий, кусок глины и солнца, осколок человечий, - и он тянул свою
    песню, доверчиво становился перед чужим порогом... Ему отворяли дверь, и он,
    чужой и родной, убогая связь людская, засыпал под своим кровом. Ходил по
    жизни ласковый Кто-то, благостно сеял душевную мудрость в людях...
     Или то сон мне снился, и не было звуков чарующего оркестра? Я знаю - не
    сон это. Все это было в жизни.
     Я же ходил и по темным дорогам Севера; и по белым дорогам Юга. Я
    доверчиво говорил с людьми, и люди доверчиво отвечали мне, и Христос
    невидимо ходил с нами. Чужие поля были мои поля, и далекая песня незнакомого
    хутора меня манила. Шаги встречного на глухой дороге были шаги моего
    товарища по жизни, и не было от них страха. И ночлеги в полях, и ласковость
    родной речи... Правила всем и всеми старая, мудрая Жизнь-Хозяйка!
     И вот - сбился оркестр чудесный, спутались его инструменты, - и трубы,
    и скрипки лопнули... Шум и рев! И не попадись на дороге, не протяни руку -
    оторвут и руку, и голову, и самый язык из гортани вырвут, и исколют сердце.
    Это они в голове - шумы-ревы развалившегося оркестра!
     Шуршит за изгородью, шипит... будто змеи ползут на садик. Я вижу через
    шиповник - ползет гора хвороста и дерев, со свежими остриями рубки. Шипит
    хвостом по камням дороги. Ползет гора хворосту, придавила человека.
    Останавливается, передыхает - и слышу глухой голос из-под горы:
     - Добрый день...
     Через редкий шиповник я вижу волосатые ноги, в ссадинах, мотающиеся от
    слабости.
     - Добрый день, Дрозд. Свалите пока, передохните. - Нет уж... потом и не
    подымешь...
     Это почтальон Дрозд. Почтальон когда-то... Теперь?.. Какие теперь и
    откуда письма?!
     Правда, в первый же день прихода завоеватели объявили "сношения со всем
    миром". Пришел на горку пьяный Павляк, комиссар-коммунист недавний,
    бахвалился:
     - Установил сношения с Францией... с чем угодно! Пу-усть попишут,
    покажут связь... Как мух изловим!..
     Не овладел Павляк с величием своей власти: выпрыгнул из окна, разбил
    череп. И прекратились "сношения". Новый начальник, рыжебородый рассыльный,
    рычит из-за решетки:
     - Че... го-о?.. Никакой заграницы нету! одни контриционеры... мало вам
    пи-сано? Будя, побаловали...
     И вот сложил свою сумку Дрозд и - "занимается по хозяйству".
     Каждый день поднимается он мимо моей усадьбы, с топором, с веревкой, -
    идет за шоссе, за топливом - на зиму запасает. Я слышу его заботливые шаги
    перед рассветом. Нарубит сухостоя и слег, навалит на себя гору и
    ползет-шипит по горам, как чудище, через балки - и вверх, и вниз. За полдень
    проходит мимо, окликнет и постоит: дух перевести надо.
     Это - праведник в окаянной жизни. Таких в городке немного. Есть они по
    всей растлевающейся России.
     При нем жена, дочка лет трех и наследник, году. Мечтал им дать
    "постороннее" образование - всестороннее, очевидно, - дочку "пустить по
    зубному делу", а сына - "на инженера". Теперь... - впору спасти от смерти.
     Когда-то разносил почту по пансионам с гордостью:
     - Наша должность - культурная мисси-я! Когда-то покрикивал весело:
     - Господину Петрову - целых два! Господину агроному... пишут!
     Потом говорил торжественно, в изменившемся ходе жизни:
     - Гражданке Ранейской... по прошлогоднему званию - Райнес! Товарищу
    Окопалову... с соци.. алистическим приветом-с!
     Потом - прикончилось.
     Он с благоговением относился к европейской политике и европейской
    жизни.
     - Господину профессору Коломенцеву... из... Лондона! Приятно в руках
    держать, какую бумагу производят! Уж не от самого ли Ллойд-Жоржа?.. Очень
    почерк решительный!..
     Ллойд-Джорджа он считал необыкновенным.
     - Вот так... по-ли-тика! Будто и на социализм подводит, а... тонкое
    отношение! С ним политику делать... не зевать. Прямо... необыкновенный
    гений!..
     И пришло Дрозду испытание: война. Растерянный, задерживался, бывало, он
    у забора:
     - Не по-ни-маю!.. Такой был прогресс образования Европы, и вот... такая
    некультурная видимость! Опять они частных пассажиров потопили! Это же
    невозможно переносить!.. такое озверение инстинктов... Надо всем культурным
    людям сообразить и принести культурный протест... Иначе... я уж не знаю что!
    Немыслимо!
     Он ходил в глубокой задумчивости, как с горя. За обедом, хлебая борщ,
    он вдруг задерживал ложку, ужаленный острой мыслью, и с укоризною взглядывал
    на жену. Его четырехугольное, скуластое лицо с мечтательными, голубиного
    цвета, глазами, какие встречаются у хохлов, сводило горечью.
     - Разве не посолила? - спрашивает жена.
     - Так нарушать, прин-ципы, культуры, нравственности! - с укоризной
    чеканил Дрозд, тряся ложкой и расплескивая борщ на скатерку. -
    Европа-Европа! Куда ты идешь?! над бездной ходишь!.. Как ниспровергнуто все,
    аж!..
     - Да кушай, Герасим... борщок стынет. Сдалась тебе твоя Ивропа, какое
    лихо!.. Ну, шшо тэбэ... гроши тэбэ дають?..
     - Гро-ши! Ну, шо ты у полытике домекаешь? А-ааа... Правильно говорит
    Прокофий: подходят страшные времена из Апокалипса Ивана Богослова... кони
    усякие, и черные, и белые... и всадники на них огненные, в железе... в
    же-ле-зе!
     - Зачитал голову твой Прокофий, всем голову морочит. Таня сказывала...
    всех детей на крышу с собой забрал ночевать и топор унес, чудеса ему
    чудются...
     - Чу-де-са... - с укоризной отвечал Дрозд. - Чудеса могут быть. Если
    куль-ту-ра так... ниспровергает, то обязательно нужны чудеса, и бу-дут!
    От... крове-ние! А почему - откровение?! От... кро-ви! Если такая кровь,
    обязательно будут чудеса! Прокофий чу-ет. Говорит как?.. "Не имею права
    брать за работу деньги, в деньгах кровь. Я тебе сапоги сошью - ты мне...
    хлебушка душевно принеси!" Вот как надо, если по закону духовному... Это -
    куль-ту-ра! И вот даже Ллойд Жорж!..
     - Сирот и оставит Прокофий твой.
     - Сирот должны добрые люди подобрать, с любо-вию! Чего ты так
    понимаешь? Нужна нравственная мораль! Чем люди живы? Ну?! Что граф Лев
    Толстой велит... его вся Европа уважает, как... гения! А в двадцатом веке...
    и один дикий инстинкт! А-аааа!..
     Он очень любит слова: прогресс, культура. Говорит - "прогрес" и
    "референ-дум". Он уважал людей образованных и называл себя... прогрессистом.
    Он не разбирался в партиях: он только хотел - "культуры". И когда налетели
    большевики и стали хватать по доносам, кого попало, схватили и смиреннейшего
    Дрозда - "врага народа". То были первые большевики, матросы, дикари, и с
    ними гимназист из Ялты - командиром. Они посадили Дрозда в сарай, вместе с
    калекой нотариусом и Иваном Михайлычем, профессором, которому на днях
    пожаловали пенсию - по фунту хлеба в месяц. Две ночи сидел Дрозд в сарае,
    ждал расстрела. Спрашивал "господ":
     - За что?! Политикой не занимался, а только разве про культуру. Скажите
    речь им... про культуру и мораль! обязательно скажите! просветите темных!..
     В сарай совались матросьи головы:
     - Что, господа енералы?!. Сегодня ночью рыб кормить будете господским
    мясом...
     - Хорошо, братцы... Один Господь Бог и в смерти и в животе волен, а ты
    только Его орудие... помни и не гордись! Может, для твоего вразумления так
    дано... каяться потом будешь! Ну, ладно, все едино... Ну, мы пусть
    генералы... хорошо... - покивал им Иван Михайлыч, - хотя ты, друг мой
    глупый, правой руки от левой не отличишь, а в политику полез. Тебе бы,
    дурачку, на корабле плавать да с немцами воевать, Россию нашу оборонять, а
    ты вон винцо потягиваешь чужое да охальничаешь! А зачем вот трудового
    человека, почтальона, убить хотите? У него детки малые на руках мозоли...
    Креста на вас нету!..
     - А не твоего ума дело, старый черт... разговорился! Ужо с рыбами
    поговори, дворянская кость! по праздникам кладешь в горсть, по будням
    размазываешь?..
     Не стерпел Иван Михайлыч обиды, схватил через дверь костлявой рукой
    матроса за синий воротник, - обомлел даже матрос от такой дерзости, крикнул
    только:
     - Пу... сти... по-рвешь, черт!.. чего сдурел?..
     - Как - чего? Да я сам вологодский, как ты... православный!
     - Как так?! Ужли и ты вологодский?! - обрадовался матрос, и его
    широкое, как кастрюля, дочерна загорелое лицо раздвинулось еще шире и
    заиграло зубами. - Как же не вологодский? Говору своего не чуешь? Смеются
    как про нас!.. "Ковшик менный упал на нно... оно хошь и досанно, ну да ланно
    - все онно!"
     - Ах, шут те дери... верно-прравильно! Ну, старик... наш, вологодской?
    Покажься мне... - радовался матрос, захватывая Ивана Михайлыча за плечи. -
    Правильный, наш! А... стой! Уезду?!
     - Чего там - стой... ну, Усть-Сысольскова уез-ду... ну?!
     - Ка-ак так?! И я тоже... Ус... сольскова? Н-ну... де-лааа...
     - Я сам земельку драл да в школу бегал... да вот и профессор стал, и
    книжки писал... и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека
    забрали, топить сбираетесь?..
     - За-чем... мы его на расстрел присудили, за снисхождение...
     - Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте...
     - Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?!
     - Говорю - вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж
    одной ногой давно во гробу стою... а вы вот, видно, сами себя боитесь -
    мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще
    за уши рвать нужно... я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил... Вы
    с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось, порота,
    не поджила!.. Дергал нотариус старика - ку-да! А тут еще подошли матросы. И
    уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как ни взывал к революционному
    самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх. Выпустил
    из сарая всех:
     - Ну вас к лешему!
     То было другое время - другие большевики, первые. То были толпы
    российской крови, захмелевшей, дикой. Они пили, громили и убивали под
    бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через "пустяк",
    быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем пустяками
    покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо крови. Были они
    свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по
    плану и равнодушно. На это у них не хватило бы "нервной силы" и "классовой
    морали". Для этого нужны были нервы и принципы "мастеров крови" - людей
    крови не вологодской...
     И вот ни в чем не повинный Дрозд получил избавление от смерти. Получил
    - и умолк навеки. Он уже не говорил о культуре и прогрессе. Он - как воды
    набрал, и только глаза его, налитые стеклянным страхом, еще что-то хотят
    сказать. Даже о погоде он не говорит громко и не кричит, как бывало,
    размахивая газетой:
     - Замечательная телеграмма! Рака нашли!.. Немец сывротку открыл!
     - Планету новую отыскали! Как-с? Да, комету... Звезду пятой величины!
    пя-той!!
     В войну его мучил Верден. Он не спал ночами и что-то выглядывал по
    карте. Бежит, бывало, газетой машет:
     - Отби-ли! ...семнадцатый штурм-атаку! Геройский дух французов все
    смел... к исходному положению! к исходному!!..
     И все это кончилось - и Верден, и дух... И Дрозд умолк.
     Вот он стоит под придавившей его горою. Ноги сочатся кровью, словно его
    полосовали ножами. Подсученные штаны в дырьях. Из-под горы высматривает с
    натугой бурое, исхудавшее, взмокшее лицо - мученика лицо!
     - Физический сустав совсем заслаб... - таинственно шепчет Дрозд. -
    Питание... ни белков, ни желтков! Как-с... да, жиров! Бывало, двадцать пять
    пудов с подводы принимал... разве крякнешь только. Курей водил... Дите там
    заболеет - курячий бульон жизнь может воротить! Соседи всех курей, как бы
    сказать... дискредитировали... Последнего кочетка сегодня из-под кадушки
    вынули! Как уж хоронил... Наш народ... - его голос чуть шелестит, - весь
    развратный в своей психологии... Как-с? Понятно, надо бы на родину.
    Катeринославский я. Племянник пишет - хлеба мне пудов пять приготовил... а
    как доставишь? Поехал - то сыпняк, а то ограбили. А совсем собраться - все
    бросай! А ведь усякой стаканчик, сковородка... сами понимаете, задаром
    отдать надо - ни у кого нет средств. Библиотека тоже у меня... - пудов... на
    пять наберется! погибнет вся моя культура... - шепчет и шепчет Дрозд, глядит
    испуганно.
     - Да, плохо, Дрозд.
     - Позвольте, что я вам хочу сказать... Вся ци-ви ...ли-зация приходит в
    кризис! И даже... ин-ти-ли-генция! - шипит он в хворосте, глядит пугливо по
    сторонам. - А ведь как господин Некрасов говорил: "Сейте разумное, доброе,
    вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!!"... А они у стару-хи
    крадут! Все позиции сдали - и культуры, и морали. К примеру, старушка подо
    мной живет, - Наталья Никифоровна, - может, знаете... блюла приют для сирот,
    которые от педагога Тихомирова, для народных, учителей... и на старости лет
    ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился...
    Да, как! "Я, - говорит, - вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку
    погибать! тогда все ниспровергнуто!" Побежал к докторам стыдить: старушка
    святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не. отчислите! Отчислили.
    Загреб все сладости, - к старушке. "Исхлопотал! Молитесь за меня!" Заплакала
    старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал,
    мучки фунтик... Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил
    на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: "Недоразумение! Я вас не
    покину, но чтобы компромисса не было для меня... а то как дознают - и вас
    под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!" Заплакала
    старушка. "Уйдите от меня, я змеев боюсь!" А ведь он шу-бу на меху имеет и
    золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я - дома...
     - Слыхали, Дрозд... бежали сегодня ночью!
     Дрогнула гора, хвостом заерзала... - Ка-ак?!.. те?!., быть того не
    может!..
     Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.
     - Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. - шепчет-шелестит он, возя
    хвостом. - Тут такое может... А верно?.. Та-ак... Ну, поехал...
     Шипит шага два и останавливается - лицом на море. Шепчет:
     - А дозвольте вас спросить... Как же теперь... Ллойд-Жорж?..
     - То есть... что вы хотите знать, Дрозд?
     Гора молчит, раздумывает - все к морю. Потом хвост ее медленно
    заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко
    мне, и опять - чуть слышно:
     - Так, вообще... существует?!..
     Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо, и
    смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.
     - Это на том свете, Дрозд. Все это - было.
     - Значит... по-мер?!
     - Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.
     Дрозд смотрит с ужасом.
     - По... ртером?!..
     Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.
     - Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И
    они... умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и
    высоких цепях, в результате они приобретают... для своих, лишнюю бочку
    портера! Вы понимаете?..
     - Тце-це-це-це... - пощелкивает языком Дрозд. - Да-аааа...
     Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет
    в страхе:
     - А мы-то, дураки... Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом
    сглотали!.. Вот так... оберну-ул!..
     - Бифштекс и портер! А у нас... Так-то, милый Дрозд!.. И ни-кому не
    нужны. И сами виноваты! Он испуган насмерть. Он вертит шеей.
     - А ведь как Европа... какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж...
    я читал усе его слова... до слез! Ну, теперь все пропадет... Герцен
    замечательно пишут: Россия пропадет - все пропадет! И правильно говорит
    Прокофий... от-кровенно! От... кро-ви.
     И он уходит, праведник на кладбище нашем.
     Праведники... В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались
    праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились
    соблазну, не тронули чужой нитки, - и бьются в петле. Животворящий дух в
    них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет - жив.
    Гибнет, гибнет... Я же так ясно вижу!
     А там... где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося
    солнца, пирующего на кладбище? Там - как?..
     Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий... Россия, яблочные сады,
    поля... Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от
    деревень погибающих... Все идти, идти... Вот луга, росистые луга, к ночи.
    Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают - чего ни пожелаешь. Так
    бывало... Теперь?.. Что это - темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые
    стога - прорезанная сила. Сойти с дороги - и провалиться... Может быть,
    тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете...
    
    НА ПУСТОЙ ДОРОГЕ

    
     Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия - жару сбили. В
    эту пору погода суха, мягка. Воздух прозрачен, тонок. И звонко все -
    сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая
    мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле
    звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои
    пружинки.
     Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, - все больше
    рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я
    всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше
    выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью
    потягивает от гор, горным вином осенним - полынным камнем. Пьешь его на
    заре, - и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое...
     А голая стена Куш-Каи - все та же, все та же летопись: пишет по ней
    неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и
    думаешь о пустыне... Кругом так тихо... Но знаю я, что во всех этих камнях,
    по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились
    букашки-люди, живут - не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона.
    Глядят на осень, а осень делает свое дело - раздевает.
     Я знаю... знаю, как кругом тихо.
     Был я недавно там - бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели,
    как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы
    шишки - бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы
    - маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от
    солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам
    заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки... Я
    чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает
    очень много... Может быть, я скоро сольюсь со всеми - и откроются мне
    пределы?..
     Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил,
    не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик?
    Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства... Тогда
    вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках
    тростинки пели... Это было очень давно, так давно, что никто не помнит...
     Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался по
    откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, - зачем?
     - Селям алекюм!
     - А-а-лекюм! - хрипнул старик, взмахивая рукой, словно хотел сказать:
    про-пал "алекюм", как все!
     Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный татарский виноградник,
    тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не даст ли татарин-сторож
    хоть груш сушеных... Не попадался ухоженный виноградник. Я забирался в
    ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на дороге. А
    вот целых три человека! Дети...
     Их было трое - две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно
    взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда
    я присел рядом. Двое младших раскладывали на тряпке обглоданные бараньи
    кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.
     - Мунька, убери! - крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим
    глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.
     Пир нежданный! Не скатерть ли "самобранка" эта тряпка? И не из сказки
    ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный - на этой пустой дороге?..
     - Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.
     Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком -
    худой, ротастый. Они все подсушены сильно, но их лица приятно-детски!
    красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы сжаты, выгнуты чуть в
    углах - показывают характер. Но почему этот пир нежданный?! и зачем эти
    разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей - и за ушами, и на плечах,
    и по груди, яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя: красиво! И
    даже на замызганной, в дырьях, ситцевой юбочке - всюду нацеплены
    разноцветные ленточки! - Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?
     Она плутовато усмехнулась:
     - А так... татары нарядили... Татары?! Я еще ничего не понимаю.
     - Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили, и все рядили. А
    потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели... И еще и домой дали!
     - За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.
     - А так... поили... - и повела она плечиком и усмехнулась к морю. - И
    сами пили. И опять приходить наказали. У них хорошо в кошаре, весело.
    Барашки, собаки... Еще катык ели... а они на своей зурне играли... зурна
    называется.
     Слово за слово - она доверчиво рассказала мне свою сказку.
     - Мы из-под "Линдена", Глазковы фамилия. Знаете?! Так вы повыше живете?
    Так это у вас павлин... Теперь знаю. А вы мне перышков дай-те! ... Нашего
    папашу арестовали, будто корову у Коряка зарезал. А это... - поглядела она
    на меня, решила что-то и сказала: - Мы не знаем, кто у него Рябку зарезал.
    Мы с голоду калеем, Миша и Колюк убежали в горы... - вы никому не
    сказывайте! - братья старшие. А то бы их Коряк заканителил. Камунист он.
    Отплотим ему... как он папашу бил! Сказать татарам знакомым... Он через
    перевал хо-дил... Хорошо, Колюк покажет!.. - сказала она с детской злостью,
    и у ней задрожали губы.
     - Мы... Коряка... убьем! камнем убьем!..- крикнул галчонок и погрозил
    кулачком. - Сволочь!
     - У него сундуки ховали... все булзуи... мамаса сказет... - отозвалась
    меньшая.
     - Молчи, дура! - крикнула старшая. - Нос вот утри. Все зло от Коряка
    пошло. Стали мы голодать без папаши... Вот мамаша и послала нас собрать
    шиповник или что попадется... ажину там. Велела повыше в горы идти, а то тут
    все погорело. И буковые орешки-пьянки... а такие, буковые. От них голова
    пьяная бывает, если много грызть, а то они жи-ирные, вку-усные! Пошли мы...
    шли-шли... - нет ничего, все пересохло. И через лес прошли, на Яйлу вышли, у
    Куш-Каи... Человечьи кости сколько видели...
     - Три кости, вот такие! ... - показал до плеча галчонок.
     - Темно уж стало, а через лес ворочаться опять... Заблудились, и есть
    хочется, ноги не идут. С утра ничего не ели, ягоды только. Мунька реветь
    стала, не может идти. И Степушка ревет... Что я с ними буду?! И вдруг собака
    на нас... громадная овчарка! Как закричим! А тут татары, хлопцы... чабаны! Я
    по-ихнему умею хорошо - сказала... Они и повели нас в кошару. Вежливые
    такие. Два хлопца. А у них костер, барашки ходят... Стал он меня целовать...
    только не безобразие какое, а... понравилась я ему. Невестой меня называл,
    дурной! - опять усмехнулась девочка и повела головкой. - Мусмэ якши! Досыта
    накормили. Потом сбегал другой, вина принес и зурну... и вот ленточек...
    деревня близко ихняя. У старшины сыновья они, бо-гатые! Больше тысячи
    барашков было, а теперь мало... Потом я спать стала, уморилась. Проснулась к
    утру, а они смеются, а на мне все ленточки эти!.. Как татарку убрали... у
    них так невест убирают. Так они нас жалели! И с собой дали, несем мамаше.
    Велели и еще приходить. Хлопцы очень хорошие.
     Она погладила ленточку на рваной юбке и усмехнулась.
     - Не как наши хулиганы. Пашка вон, под нами живет, пошла на кордон,
    хлебца просить... тоже мамаша послала, а они с ней нехорошо сделали! Она уже
    теперь... сами знаете... нарушенная стала! Так все к ним и ходит. На год
    только меня старше. Била ее мать - не ходи, дурнак будет... а она
    воет-кричит, пойду и пойду! Вот страмота! С голоду подыхать?.. Теперь какая
    гладкая стала!.. А татары вежливые, если бы замуж взял... пошла бы! - бойко
    сказала она, развязано хлопая по земле ладошкой. - Что ж, что чужая вера!?
     Ну, вот и сказка. Смотрю на нее, сытую на Один день, радостную
    невесту... Сказать - не ходи в кошару?! Я не сказал, пошел. Я тоже ищу
    кошары - татарина в винограднике, продаю заплатанную рубаху. Пустая дорога -
    не пустая: писано по ней осколками человечьих жизней... Вон какой-то еще
    осколок...
     Я узнаю подвал у дороги - когда-то ездили за вином. В рыжем бурьяне -
    заржавленная машина, пустая бочка липовая спускает обручи. Черная
    кошка-выдра зябко сидит на ней - греет кости. Трещат цикады. Задремывает
    пустыня. Не совсем пустыня: на ржавом замке красные печати. Вино - что его
    там осталось! - идет кому-то...
     Сидит человек на краю дороги, под туями, накручивает подвертку.
    Мелкоглазый, в рыженькой бороденке, рваный. Прихлопывает по сухой хвое:
     - Сидайте, ваша милось! везде слободно...
     По скрипучему говорку и заиканью я узнаю Федора Лягуна, он живет по
    этой дороге, дальше, - досматривает чье-то покинутое поместье.
     - Утихомирили всех господ, теперь слободно... все утрудящии теперь
    могут, не возбраняется... - Он нашаривает мой мешок. - Шишечко собираете...
    - хорошо! Для самовара... Только вот чайкю теперь... не каждый в силах... А
    вот у господина Голубева пять фунтов отобрали! А какой был профессор... сто
    сорок десятин у такого места!.. покосы какие, виноградники... какие
    капиталы?!..
     - А что, жив профессор?
     Лягун смеется. Рыжеватая бороденка смеется тоже, а крапины на
    изможденном и злом лице, веснухи, - пояснели.
     - Жи-вет! До девяноста годов - живет! Всех переживет, на этот счет
    настойный! Как первые наши приходили, севастопольские... - потрясли. Старухе
    его не в чем и в гроб лечь было. Босую клали. Ему не обидно, слепой вовсе. А
    кре-пкий! Пришли ваши, добровольные... - он опять за свое, книги сочинять!
    Про человека изучает, насчет кишков. Не видать ему, так он на машинке все
    стучал. Как ни идешь мимо - чи-чи-чи... чи-жить себе, шпарит по своей науке!
    А именье ему в свой черед деньгу кует. Ну, и вышла у меня с ним ошибка.
    Ка-ак матросики наши налетели, семинут ко мне... потому я здешний
    пролетарий, законный... "Товарищ Лягун, какого вы взгляду об профессоре? как
    нам с им? казнить его либо как?.." А время тогда было шатовое... к какому
    берегу поплывешь? Сегодня они, завтра, глядишь, энти подойдут... Теперь
    закрепились, а тогда... Ну, я, ваша милость, прямо скажу: я человек
    прямой... живем мы с женой, вроде как в пустыне, самой праведной жизнью...
    Скажи я тогда одно-о слово... шабаш! на мушку! У них разговор короткий.
    Прикрыл! Говорю - я в ихних бумагах не занимаюсь, а, конечно, они по науке
    что-то в книгах пишут... Беспорядку, я говорю, не замечаю, окроме как пять

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых