/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых

Солнце мертвых [4/13]

Скачать полное произведение

    канавки, под дачкой, выбралась тощая Белка и огляделась.
     - Как в трагедии греческой! - усмехнулся доктор. - Разыгрывается под
    солнцем. А "герои"-то!... за амфитеатром... - обвел он рукою горы. - То есть
    боги. В их власти и эта кляча несчастная, как и мы. Впрочем, мы с вами можем
    за "хор" сойти. Ибо мы, хоть и "в действии", но прорицать можем. Финал-то
    нам виден: смерть! Вы согласны?
     - Вполне. Все - обреченные.
     - До этого дой-ти надо! Дошли? Прекрасно. О чем я начал? Память совсем
    никуда... Да, "фебрис" эта... Габеас-Корпус, Герцен, Гамбетта, Гарибальди,
    Гладстоун!.. Странная штука, вы замечаете - все "глаголи"! Тут, обратите
    внимание, что-то мистическое и как бы символи-сти-ческое! Гла-голи! Конечно,
    и в Англии я глаголил. И "мощи" заповедные посещал, и поклонялся им не без
    трепета, и фимиам воскурял. И даже в Гайд-Парке пару горячих подал. Воздух
    самый какую-то особенную прививку там делает: непременно хулой колыбельку
    свою - правда, грязненькую, но все-таки колыбельку - обдашь, грязненькие
    очки наденешь. И конечно: "Да здравствует Революция - с прописной буквы,
    понятно, из уважения, - и переат полицеа!" И вот, пошел покупать часы. Зашли
    мы с Наташей... Тогда я ее Наталочкой звал, а в Лондоне - Ната и Нэлни, на
    английский манер. А теперь... на ключике в угольничке абрикосовом!.. Да так
    и предстанет перед Судиею на Страшный суд! - скрипуче засмеялся доктор. -
    Вострубит Архангел, как надлежит по предуказанному ритуалу: "Эй, вставайте,
    вси умерщвленные, на инспекторский смотр!" И восстанут - кто с чем. Из
    морских глубин, с чугунными ядрами на ногах, из оврагов предстанут, с
    заколоченными землею ртами, с вывернутыми руками... из подвалов даже - с
    пробитыми черепами предстанут на суд и подадут обвинение! А моя-то Наталья
    Семеновна - на клю-чик! Да ведь хохот-то какой, грохот подымется! водевиль!
    И еще... ах-ха-ха-а!.. с... с абри... косовым... вареньем... в
    мешковине...из-под картошки в мешочек обряжена!.. ведь все, все забрали у
    нее, все рубашечки... все платья... для женского пола своего... все
    "излишки"! ведь в ее-то платьях... шелковое зеленое ее помню... Настюшка
    Баранчик с базара, из "татарской ямки", потом выщегаливала!.. Вот бенефис-то
    будет! Архангелы-то рты разинут! Сам Господь Саваоф...
     Доктор вскочил внезапно и затрепал в ладоши:
     - Ш-ши ты, подлая, окаянная псина!..
     Белка скакнула через Лярву и уюркнула за дачку. Павлин стоял в головах
    Лярвы, тряс радужным хвостом-опахалом и топтался. - Глядите, он ее
    провожает! - воскликнул доктор. - Вот так апофеоз! Ну, как же не из
    трагедии?! - Он потер лоб и сморщился. - Как сон какой-то... И что за память
    дырявая! Сегодня я забыл - "Отче наш"! Три часа вспоминал - не мог! Пришлось
    открывать молитвенник. Я по поводу этого должен сделать интересное
    обобщение, но это потом... А теперь... Да о чем же я говорил-то?..
     - Пришли покупать часы, доктор...
     - Да, часы... Зашли мы с ней в гнусный какой-то переулок, грязный и
    мрачный, у Темзы где-то. Дома старинные, закопченные, козырьки на окнах... и
    погода была, как раз для самоубийства: дождишко скверненько так сочился
    через желтый, гнилой туман, и огоньки грязного газа в нем - и в полдень! И
    вдобавок еще липко воняло морской этой слизью рыбьей... Помню,
    отвратительное было настроение. И какой-то хромоногий эмигрантик русский
    дорогу нам указал, все кашлял и плевал кровью. Местечко такое... из
    Диккенса. А в темных лавках, за зелеными шторками с бахромой, все антиквары,
    антиквары в норах своих, как пауки, в пыли, в паутине, серые,
    таинственные... пауки глубин жизни... шевелятся там со старьем со всяким, в
    губу нашептывают... Чего-то там нет только! И все - отшедшее. Секстаны
    ржавые, пиратские шпаги от флибустьеров и буконьеров, "боги" всякие с
    островов малайских и папуасских, из тропических прорв и дебрей, из
    человечьих костей печатки царьков диких, скальпы там, амулеты... - пеленки,
    так сказать, человечьи, но с кровью. И "пауки" эти точно отбор в них делают,
    подчищают: кому еще, пожалуй, и пригодится!
     - Доктор, вы опять уклоняетесь. Вы про какие-то часы хотели...
     Доктор вдумчиво посмотрел на меня и покачал головой.
     - Это и есть про часы! Я еще немного соображаю, потому и... про
    обстановку. Из каких "пеленок"-то я эти часы принял! Вы то возьмите, что все
    эти лавчонки на чем стоят? чуланчики эти человеческие?! На грабеже и
    хищении! на слезе, на крови чьей-то, на основном, что в недрах всей
    "культуры" человечьей лежит: на том, чтобы загадить и растрясти! Ну, что там
    лавчонки!.. это уж самый последний сорт, на манер лукошка, куда кухарка
    птичьи кровяные перья сует, себе на подушку... А вы "ма-га-зи-ны"-то
    обследуйте! где злато и серебро, и бриллианты, и жемчуга, и ду-ши, ду-ши
    опустошенные, человеческие, глаза, истаявшие слезами!.. Ведь всякое
    "потрясение"-то, на высокополитическом блюде поданное, с речами, со слезой
    братской, бескорыстной и с "дрожью" этой самой восторженной, в подоплеке-то
    самой сокровенной, непременно в корешках своих на питательное донышко
    упирается, на кулебячку будущую... и всегда обязательно кой для кого
    "кулебячки" этой и достигает! Ну, после нашего-то "потрясения" сколько
    лукошек-то этих с курячьими перьями создадут! А "магазины", небось, по всему
    свету пооткрывались...
     Что такое поторкивает-трещит... к морю?.. А, это моторный катер, а
    может, и "истребитель". Вон он, черная стрелка в море, бежит и бежит на нас;
    бежит за ним, крутится пенный хвост, на две косы сечется.
     - Слышите?.. - шепчет доктор и зажимает уши. - "Истребитель"... За ними
    это...
     - За кем, доктор?..
     - Что по амнистии с гор спустились. Не слышали? Теперь их заберут "для
    амнистии". Что, трещит?.. Не могу выносить... устал.
     Я вижу, как "истребитель" под красным флагом завертывает широко к
    пристаньке. Я знаю, что те семеро, недавно спустившихся с гор, непокорных
    "зеленых" слышат в своем подвале, что пришел "истребитель"... пришел за
    ними.
     - Теперь не трещит, доктор.
     - Завтра, а может и нынче ночью... - значительно говорит доктор, - их
    "израсходуют"... а их сапоги и френчи, и часики... поступят в круговорот
    жизни. Их возьмут ночью... Молодую женщину показывали мне сегодня, там ее
    муж или жених. Теперь и она слышит... Она, представьте, на что-то надеется!
     - На пощаду?..
     - На что-то надеется... - шепчет доктор. - Что-то может случиться.
    Поживем до завтра.
     - Так вы про часы хотели...
     - А, да... Мне один знакомый присоветовал там походить, у Темзы:
    попадаются чудеса. Матросы со всех концов света такое иной раз привозят, по
    океанам рыщут. А мне какие-нибудь редкостные часы хотелось приобрести, от
    какого-нибудь мореплавателя, от Кука или Магеллана... Страсть к
    экзотическому у меня с детства осталась, от капитана Марриэтта, от Жюль
    Верна... От какого-нибудь старинного капитана, "морского волка"... выменял
    он, глядишь, у какого-нибудь царька людоедов, а к тому попали от
    какого-нибудь там гранда испанского, которого выкинуло с погибшего
    корабля... Все мы до страсти любим вещички, связанные с трагедией
    человеческой. Ну, попробуйте объявить, что имеется у вас, например, меч,
    которым палач китайский тысячу голов отрубил... за тысячи фунтов купят,
    найдутся люди! И всякому лестно иметь у себя на стенке, в кабинете, поразить
    гостя или девицу прекрасную: "А это вот, скажет, - даже с равнодушием в
    голосе, - меч, которым и т.д. ..." Эффект-то какой необыкновенный! Какую
    карьеру можно сделать! Вещи чудодейственным образом путешествуют по свету.
    Теперь вот наши, русские-то, вещички где, может, гуляют, по каким
    интернациональным карманам проживают!..
     Вот и забрели мы в одну такую лавчонку. Эмигрантик тот рекомендовал, за
    пару шиллингов. И пошептал знаменательно: "Революционер, ирландец, но виду
    не подавайте, что знаете". За такое приятное сообщение я хромоногому гиду
    еще шиллинг добавил! Зашли. Вонь, представить себе не можете! Треской
    тухлой, креветками, что ли... разлагающейся кровью, такой характерный запах.
    Ху-же, чем в анатомическом! Хозяин... - как сейчас его вижу. Коренастая
    обезьяна, зеленоглазая, красно-рыжая, на кистях шишки синие выперло, и они в
    рыжих волосьях, косицами даже. Горилла и горилла. Ротище губастый, мокрый,
    рожа хрящеватая, и нос... такой-то хрящ, сине-красный! А на голове
    низколобой тоже шерсть красно-рыжая, клочьями. Как поглядел на него, так и
    подумал: если все такие революционеры ирландские, дело будет! Самый
    настоящий "гом-руль"! На конторке у него, смотрю, бутылка с "уиски" и
    осьминог соленый, небольшой, одноглазый. Кусочек колечком отмахнет ножичком
    двусторонним, в волосатой рукоятке с копытцем - может и от готтентота
    какого, - посолит красной пылью кайенской и закусит. Со мной говорил, а сам
    все хлоп да хлоп, из горлышка прямо.
     "А-а, русский! Гуд-дэй! Эмигрант? революционер? Да здравствует
    республика!" - а сам смеется, осьминога нажевывает. Ну, конечно,
    поговорили... и о порядках наших, и про убийство царя-освободителя... А веки
    у него были вывернуты, и в них кайен и виски.
     "Поздравляю, - говорит, - вас с подвигом! Если у вас так успешно
    пойдет, то ваша Россия так шагнет, что скоро ото всего освободится!
    Способный и великодушный, - говорит, - вы народ, и желаю нам еще такого
    прогресса. Ит-из-вери-уэлл!"
     Я, конечно, ему опять лапу-клешню пожал накрепко, как мог, и даже слезы
    на глазах у меня, у дурачка русского. Дрожал даже от "чувства народной
    гордости"! Сказал, помню:
     "У нас даже партия такая создается, чтобы всех царей убивать, такие
    люди специальные отбираются, террористы, "люди ужаса беспощадного"! как у
    себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!!!"
     Очень это обезьяне понравилось. Зубищи-клыки выставил, кожу спрутову
    сплюнул и смеется: "Русский экспорт, самый лучший! Ит-ис-вэри-уэлл!" И опять
    друг другу руки пожали. Нет, как вам нравится! Аллианс-то какой культурный,
    как именинники! Виски угостил и кусок копченого спрута-осьминога подал на
    китайской тарелке с золоченным драконом. На этой самой тарелке, говорит,
    сердца казненных палач главному мандарину посылал с рапортом. А может, и
    врал. Такой пир антикварно-сакраментальный был... И облюбовал я у него
    часы-луковицу. Черного золота часы, с зеленью. Говорит: "Обратите внимание,
    это не простые часы, а самого Гладстоуна! Его лакей продал мне от него
    подарок. И стоют двадцать пять фунтов!"
     Действительно, вырезано под крышкой: "Гладстоун" и замок на горе. А
    может быть, и сам, мошенник, вырезал. Ирландец был разбитной мошенник. Уж
    очень зеленоглазость его и хрящи эти мне претили, а по разговору и по тому,
    что он "ирландец", так сказать, угнетаемый, большую симпатию вызывал. И
    хорошо знал, что мошенник, а вот... "фебрис"-то эта самая! И что же сказал!
    "Возьмите, за полвека ручаюсь!"
     Но главное-то не это. Уж очень всучить старался. Три фунта скинул! И
    послушайте, что же сказал! Обратите внимание!: "Берите за двадцать два,
    потому что вы русский, и... за вами не пропадет! Своей доблестью... все
    вернете! Еще фунт скину! Политикой!.. отдадите! И вот - вспомните мое слово!
    - эти часы до-хо-дят, когда у вас, в вашей России великая революция будет!"
     Помню, сказал я ему: "Дай-то, Бог!" - "До-хо-дят!" - говорит. И вот -
    "до-хо-ди-ли"! И вот - отобрал их у меня тоже... ры-жий! и тоже... с
    хрящеватым носом, да-с! Товарищ Крепc! Сту-дент бывший!! Сам и аттестовался:
    бывший студент, и даже... - стишками баловался! Это когда я ему заявил, что
    я русский интеллигент и доктор, чтобы у меня хоть градусники не отнимали! И
    знаете, куда эти часы попали?! Не угадаете.
     - В музей... "Истории Ре-во-люции"?!
     - Хуже! В... жилетный карман бывшего студента, мистера Крепса! Да-с! И
    это так же достоверно, как и то, что сейчас мы с вами - бывшие русские
    интеллигенты, и все вокруг - только бывшее! В Ялте его на днях видали: носит
    себе и показывает - "Гладстоун"! Получил ордер на двадцать ведер вина из
    пролетарских подвалов, в вознаграждение себе, да только увезти не может,
    лошадей нет. Можете у татар проверить, из общественного подвала! За
    хлопоты-с! за - "Гладстоун"-с! Да ведь этот - младенчик! Ему бы часики и
    винца, с девочками гульнуть. А то... Ну, думал ли когда Великий Гладстоун,
    что его "луковица"!? Мистическое нечто... А его папаша - не Гладстоуна,
    конечно, - или дядя, или, быть может, брат там... - размахнулся доктор за
    горы, - оп-тик! и часиками торгует!.. Отлично я такой магазинчик помню на
    Екатерининской, а может быть и Пушкинской - тоже хорошо! - улице, фамилия
    врезалась, траурная такая фамилия - Крепc! Уж не ирландская ли фамилия?!
    Может быть даже - Краб-с! Глубин, так сказать, морских фамилия! И вот,
    часики мои попадут, быть может, в эту "оптическую лавочку"?! А что?! Очень и
    очень вероятно! И вдруг, представьте себе, какой-нибудь сэр доктор Микстоун,
    скажем, приедет в страну нашу, "свободную из свободных", и гражданин Крепc,
    с хрящеватым носом и тоже ры-жий, продаст ему эти часы "с уступочкой", и
    увезет наивный доктор Микстоун эти часы в свою Англию, страну отсталую и
    рабовладельческую, и они до-хо-дят до "великой революции" в Англии?! А
    какой-нибудь уже ихний сэр Крепc опять отберет назад?!!.. И так далее, и так
    далее... в круговороте вселенной!
     Доктор немного "тово", конечно... Сидит на краю балки, глядит в
    глубину, где камни и ливнем снесенные деревья, и все потирает лоб. От него
    уже пахнет тленьем, он скоро уйдет, и тяжело его слушать... но он и не
    собирается уходить.
     Индюшка привела курочек, стоит-ждет.
     - Ого, - говорит доктор, захватывая покорную индюшку, - препарат для
    орнитологического кабинета. - Два фунта! Ну, постойте. Мы теперь все на
    одной ступеньке, и почему бы не одолжить и вам!? И дети, и вы, и мы... скоро
    - тю-тю!
     Он развязывает мешочек и дает горсточку горошку. Мы смотрим, оба
    голодные, как курочки сшибаются в кучку, а индюшка, "мать", наблюдает
    стойко. Когда горошина падает к ней, она нерешительно вытягивает головку,
    выжидая, не клюнет ли какая-нибудь из курочек, и всегда теряет.
     - Учитесь... вы! вы!! - кричит в пустоту доктор. - А я у вас
    засиделся... Но... надо же нанести визиты. Наношу визиты и подвожу, так
    сказать, итоги. На многое открылись глаза, поздно только. И вот делюсь,
    чтобы не испарилось... Подсчитываю итоги своего о-пыта! И знаете, к чему я
    пришел?
     - К чему вы пришли, доктор? Впрочем, теперь это, кажется, не имеет
    никакого значения...
     - Да, конечно. "Нос габебит гумус"! Но... исповедаться, вырвать из
    себя, душу облегчить...
     - Говорите, доктор.
     - Если найдутся силы, я изложу на бумаге, а теперь... И озаглавлю так:
    
    "САДЫ МИНДАЛЬНЫЕ"

    
     Когда я сюда приехал, я выбрал пустырь, голый бугор, на котором нельзя
    было стоять, когда задует от Чатырдага... Прошло лет сорок. Вы знаете, что
    вышло. Миндальные сады насажены по округе, и теперь не смеются. То есть
    теперь... ну, теперь скоро и некому будет смеяться... Нет, тяжело говорить.
    И так везде и на всем - итоги интеллигенции. Теперь будут начинать сызнова,
    когда прозреют. А может, и некому будет прозревать. Ну, пожил я в миндальных
    своих садах... светлых и чистых... Знаю, что и ошибки были, и много
    странного было в моем характере и укладе, но были миндальные сады, каждую
    весну цвели, давали радость. А теперь у меня - "сады миндальные", в
    кавычках, - итоги и опыт жизни!..
     Я привык по часам ложиться, а теперь... как я могу без четверти десять?
    И потому бессонница. И память слабнет. Я вам говорил, что недавно забыл, как
    читается "Отче наш"... Вы представьте только, что все, все забудут, как
    читается "Отче наш"?! Помойка ведь надвигается. И уходят из этой помойки - в
    ничто!! Досадно. Досадно, что я, как и теперь есть, не имею логического
    права верить! Ибо, как после такой помойки поверишь, что там есть что-то?! И
    "там" обанкротилось! Провалиться с таким треском, с таким балаганным
    дребезгом, кинуть под гогот и топот, и рык победное воскресение из животного
    праха в "жизнь вечно-высокочеловеческую", к чему стремились лучшие из людей,
    уже восходивших на белоснежные вершины духа, - это значит уже не
    провалиться, а вовсе не быть! Никаких абсолютов нет? Нет. И надо допустить,
    что над человеком можно смело поставить крест по всей Европе и по всему
    миру, и вбить в спину ему осиновый кол. А самое скверное, что иск-то
    вчинить-то не к кому! И суда-то не будет, да и не было его никогда! И это
    скоро все узнают, все человекообразные, и пойдет разлюли-гармонь. Сорвали
    завесу с "тайны"! Дрессировщики-то, водители-то пусть даже пустое место
    прятали от непосвященных, чтобы на пути стада вывести, а теперь хулиган
    пришел и сорвал... до сроку сорвал, пока превращение из скотов не
    закончилось. Нет, теперь в школу-то не заманишь. "Отче-то наш" и забыли. И
    учиться не будут. С привода сорвалось - качай! Кончилась славная поэма. А
    знаете... - у меня весь миндаль оборвали! Миндальные мои сады рубят... а вот
    зимой и все доведут до точки... У вас что-то еще болтается, а у меня весь
    миндаль, пудов восемь оборвали. А было бы на всю зиму.
     - Значит, еще хотите жить, доктор?
     - Только разве как экспериментатор. Веду, например, записи голодания.
    На себе изучаю, как голод парализует волю, и постепенно весь атрофируешься.
    И вот какое открытие: голодом можно весь свет покоить, если ввести в
    систему. Сейчас даже лекции читаются там, - показал он за горы,
    перекувыркнув ладонь, - "Психические последствия голодания". Талантливый
    профессор читает. Сам голодает и - читает. И голодная аудитория набивается
    дополна! Всем занятно! Ги-по-тезы создаются! Как бы в потустороннее
    заглядывают. Ведь объект с субъектом сливаются. Новый, необычайный курс
    медицинского факультета. Садизм научный! Как если бы подвальным смертникам
    профессор, и он же смертник, о психологии казнимых читать взялся! Науку-то
    как обогащаем! Да, "Психология казнимых: лабораторное и кли-ни-ческое
    исследование на основании изучения свыше миллиона, может быть, свыше двух
    миллионов, казненных, с применением разных способов истязания, физических и
    психических, всех возрастов, полов и уровней умственного развития!" Курс-то
    какой! Со всего света приедут слушать и поражаться мастерством грандиозного
    опыта! Лабораторного материала - горы. Что до нашего опыта у Европы было?
    Ну, инквизиция... Но тогда научной постановки не было. И потом, там
    как-никак, а судили. А тут... - никто не знает, за что! Но каждый в подвале
    знает, знает! - что вот, еще день или два дня будет слабнуть - ведь им, как
    общее правило, в наших, в здешних-то, крымских подвалах и по четверке хлеба
    соломенного не давали, а так... теплую воду ставили - для успокоения
    нервов?! может быть, ихний профессор присоветовал, для опыта?! - так вот,
    каждый в подвале знает, что вот и эту или в ту ночь начнет истлевать. Где
    только? В яме ли тут, в овраге, или в море? И судей своих не видал, нет
    судей! А потащут неумолимо, и - трах! Я даже высчитал: только в одном Крыму,
    за какие-нибудь три месяца! - человечьего мяса, расстрелянного без суда, без
    суда! - восемь тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов триста! Десять
    тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто двадцать тысяч
    го-лов! че-ло-ве-ческих!! У меня и количество крови высчитано, на ведра
    если... сейчас, в книжечке у меня... вот... альбуминный завод бы можно...
    для экспорта в Европу, если торговля наладится... хотя бы с Англией,
    например... Вот, считайте...
     - Постойте, доктор... Вам не кажется, что все небо в мухах? Мухи все,
    мухи...
     - А-а! ... мухи! И у вас мухи? Так это же анемия выражается в зрении...
    Если разрезать глазное яблоко голодающего животного...
     - Чем вы теперь занимаетесь, доктор?..
     - Думаю. Все думаю: сколько же материала! И какой вклад в историю...
    социализма! Странная вещь: теоретики, словокройщики ни одного гвоздочка для
    жизни не сделали, ни одной слезки человечеству не утерли, хоть на устах
    всегда только и заботы, что о всечеловеческом счастье, а какая кровавенькая
    секта! И заметьте: только что начинается, во вкус входит! с земным-то богом!
    Главное - успокоили человеков: от обезьяны - и получай мандат! Всякая вошь
    дерзай смело и безоглядно. Вот оно, Великое Воскресение... вши! Нет, какова
    "кривая"-то!? победная-то кривая!? От обезьяны, от крови, от помойки - к
    высотам, к Богу-Духу... и проникновению космоса чудеснейшим Смыслом и
    Богом-Слово, и... нисхождение, как с горы на салазках, ко вши, кровью
    кормящейся и на все с дерзновением ползущей! И кому сие новое Евангелие-то с
    комментариями преподнесли, карт-блянш выдали, и кто?! помните, у Чехова, в
    "Свадьбе", телеграфист-то Ять, "Ять"-то эта самая, как рассуждает про
    электричество и про... какие-то два рубля и жилетку? Вот теперь эти самые
    "яти" и получили свое Евангелие и "хочут свою образованность показать". И от
    кого получили? От тех же "ятей"! И вот показывают "образованность".
    Потому-то на эту подлюгу "ять" и поход. Прообраз, конечно, я разумею.
    Стереть ее, окаянную! мешает! исконную, сла-вян-скую! Всем вошам теперь
    раздолье, всем - мир целокупно предоставлен: дерзай! Никакой ответственности
    и ничего не страшно! На Волге десятки миллионов с голоду дохнут и трупы
    пожирают? Не страшно. Впилась вошь в загривок, сосет-питается - разве ей
    чего страшно?! И все народы, как юный студентик на демонстрации, взирают с
    любопытством, что из "вшивого" ве-ликого дела выйдет. Такой-то опыт - и
    прерывать! Ведь полтораста миллиончиков прививают к социализму! И мы с вами
    в колбочке этой вертимся. Не удалось - выплеснуть. Сеченов, бывало,
    покойник: "Лука, - кричит, - дай-ка свеженькую лягушечку!" Два миллиончика
    "лягушечек" искромсали: и груди выре-зали, и на плечи "звездочки" сажали, и
    над ретирадами затылки из наганов дробили, и стенки в подвалах мозгами
    мазали, и... - махнул доктор, - вот это - О-пыт! А зрители ожидают
    результатов, а пока торговлишкой перекидываются. Вон, сэр Эдуард-то Ллойд
    Джордж-то, освободитель-то человеческий, свободолюб-то незапятнанный, что
    сказал! "Мы, - говорит, - всегда с людоедами торговали!" А почтенные господа
    коммонеры, мандата на "вшивость" для себя еще не приявшие, но в душе близкие
    и к сему, если от сего польза видится, - мудрое слово Джорджево положили на
    сердце свое и... А-а, не все ли равно теперь! О миллиончике человечьих голов
    еще когда Достоевский-то говорил, что в расход для опыта выпишут дерзатели
    из кладовой человечьей, а вот ошибся на бухгалтерии: за два миллиона
    пересегнули - и не из мировой кладовой отчислили, а из российского
    чуланчишки отпустили. Bот это - опыт! Дерзание вши бунтующей, пустоту в
    небесах кровяными глазками узревшей! И вот...
     Доктор развел руками. Да, и вот! Смотрит на нас калека-дачка на
    пустыре, с дохлой клячей под сенью вонючих "уксусных" деревьев.
    Глядит-нюхает из-за уголка тощая Белка, ждет. Идет за пустырем дядя Андрей в
    новом парусиновом костюме - ободрал недавно на дачке Тихая Пристань складные
    кресла полковничьи и теперь разгуливает без дела, высматривает новую
    "работу".
     - И все это вымрет... - тоном пророка говорит доктор. - И они уже
    умирают. И этот Андрей кончится. Мой сосед Григорий Одарюк тоже кончится...
    и Андрей Кривой с машковцевых виноградников... Они уже все обработали, а не
    чуют... Увидите. Убьют и меня, возможно. Еще считают за богача... Когда
    наступит зима... увидите результаты. Опыт и их захватит. Вчера умер от
    голода тихий работящий маляр... когда-то у меня красил... А на берегу
    красноармейцы избили сумасшедшего Прокофия, сапожника... Ходил по берегу и
    пел "Боже царя храни"! Избили голодного и больного, своего брата... О-пыт! Я
    и сам теперь опыт делаю... Сухим горохом питаюсь.
     Он шарит в кармане своего лондонского пиджака и бросает горошину
    приглядывающейся к нему Жаднюхе.
     - Этим самым. У меня фунтов десять имеется, в собачьей конуре
    припрятал, не изъяли "излишки". И вот - по горсточке в день. Во рту катаю.
    Зубы у меня плохи совсем, а челюсти у меня украли при обыске, вынули из
    стакана, - золотая была пластинка! Покатаю, обмякнет - и проглочу. Ничего,
    двенадцатый день сегодня. И еще - миндаль горький. Жарю. Обратите внимание,
    очень важно. Амигдалин улетучивается, яд-то самый. Тридцать штук в день
    теперь могу принимать. Это, пожалуй, самый безболезненный путь - "от помойки
    в ничто"! Пульс ускоряется, сердце нарабатывается быстрей, и...
     Доктор запнулся, уставил глаза, рот разинул и смотрит в ужасе...
     - Мы... распадаемся на глазах... и не сознаем! Да вы вглядитесь,
    вглядитесь... Умремте, скорей умремте... ведь ужасно теперь... теперь!.,
    сойти с ума! Ведь тогда мы не сумеем уйти... может не прийти в голову уйти!
    Будем живыми лежать в могиле, как теперь Прокофий!..
     На меня это никак не действует. Я проверяю себя, пытаюсь постигнуть,
    как я сойду с ума, как они будут бить тяжелыми кулаками... Нет, не
    действует. Почему?
     - Доктор, чем бы мне... кур поддержать?
     - Ку-ур? Как - под-держать? Зачем - поддержать? Сжарить и съесть!
    со-жрать! У вас есть даже индюшка?! Почему же ее еще никто не убил? Это
    живой нонсенс! Надо все сожрать и - уйти. Вчера я "опыт" тоже делал... Я
    собрал и сжег все фотографии и все письма. И - ничего. Как будто не было у
    меня ничего и никогда. Так, чья-то праздная мысль и выдумка... Понимаете, мы
    приближаемся к величайшему откровению, быть может... Быть может, в
    действительности ни-ничего нет, а так, случайная мысль, для нее самой
    облекающаяся на миг в доктора Михаила?! А тогда все муки и провалы наши, и
    все гнусности - только сон! Сон-то, как материя, не суть ведь?! И мы не
    суть...
     Он смотрит неподвижно, как уже не сущий. И улыбается своей мысли.
     - Мы теперь можем создать новую философию реальной ирреальности! новую
    религию "небытия помойного"... когда кошмары переходят в действительность, и
    мы так сживаемся с ними, что былое нам кажется сном. Нет, это невыразимо!
    Да, куры... вы спрашивали... У меня была одна курица, любимица Натальи
    Семеновны... Я думал было заклать ее, как жертву, и положить с покойницей в
    шкап. Но... бросил эту игривую мысль. Горошком кормил. Подойдет к
    балкончику... - последнее время она мало ходила, сидела больше,
    нахохлившись, - спрошу: "Ну, что Галочка, чувствуешь опыт-то?" А она только
    головкой повертывает. И я сейчас ей пару горошин. На ночь в комнаты запирал,
    понятно. И вот - самоубийством покончила!
     - Да что вы?!
     - Отравилась. Весь горький миндаль поела. Приготовил прожаривать, а она
    утром проснулась раньше меня, нашла и... в страшных конвульсиях! Ну, пошел
    я. У вас есть горький? Ну, так имейте в виду... если штук сотню сразу...
    лучше, конечно, в толченом виде - сеанс может успешно кончиться. Абсолютно.
    А сейчас надо проведать горемыку нашу, - в Па-ри-же жила когда-то! Видела
    сон прекрасный! А слышали новость? В Бахчисарае татарин жену посолил и съел!
    Какой же отсюда вывод? Значит, Баба-Яга завелась...
     - Баба-Яга?! Да. Я сам только подумал.
     - Вот видите. Значит, сказка. А раз уже наступила сказка, жизнь уже
    кончилась, и теперь ничего не страшно. Мы - последние атомы прозаической,
    трезвой мысли. Все - в прошлом, и мы уже лишние. А это, - показал он на
    горы, - это только так кажется.
     Такие бывают человечьи разговоры.
     Он уходит к соседке. У него под мышкой мешочек. Над ним белый широкий
    зонт, весь в заплатках. Идет - колышется. Навстречу ему - голосок Ляли:
     - Михайла Василич в гости!
     И Ляля, и Вова прыгают перед ним, заглядывают на мешочек. Пшеничка или,
    может быть, кукуруза? И не знают еще, что там самое для них вкусное, что так
    любят дети и голуби: последняя горсть гороха.
     А я долго еще сижу на краю Виноградной балки, смотрю на сказку. На
    радужном опахале хвоста, на чудесном своем экране, павлин танцует у дачки, у
    дохлой Лярвы. У ее головы недвижной, распластавшись на брюхе, тянется-вьется
    Белка, вывертывая морду, будто целует Лярву. Доносится до меня урчанье и
    влажный хруст... Она выгрызает у Лярвы язык и губы! Так скоро? Ведь только
    сейчас ходила по пустырю кляча... Вот так миленькое "трио"! Жаднюха на меня
    смотрит. Что, горошку? Я беру ее на руки, разглядываю ее лапки... Что
    смотришь? Вот начну тебя с лапки... что?!.. Теперь все можно. Она уснула,
    так скоро, доверчиво уснула...
     Я долго еще сижу на краю балки, смотрю на леса в горах. Веки мои
    устали, глаза не видят. Сплю и не сплю, сижу. Поторкивает-трещит, шумят
    шумы, шумит дремучее... Погасает солнце. Шумит водопадами в голове...
    Сорвешься туда, к камням... А, не страшно. Теперь ничего не страшно. Теперь
    все - сказка. Баба-Яга в горах...
    
    ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых