/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Солнце мертвых
Солнце мертвых [10/13]
 |
Скачать полное произведение |
 |
- А чего вы с ними сделали! И с людьми, и с садами?.. Молчите, не
переговорите меня! А теперь - нет работы?! Да побий меня Боже, да чтобы вас
загодя черви не съели...
- Да сто усе полытика, Марина Семеновна! Я ж говорю, усе глупая
политика. А мы шо? Мы... нам Господь как положил? Усе православные
християне... шоб каждый трудывся... А уж за свою корову... голову ей,
гадюке, отмотаю! Надо и о зиме подумать... Ладно!..
У него назревает драма - всем известно.
С революцией дядя Андрей "занесся". Пришел с Альмы, из-под Севастополя,
к жене - к Лизавете-чернявой, - служила она при пансионе. Не пришел, а
верхом приехал! Не вышло из него дрогаля, да и возить стало нечего, - лошадь
продал. Пробовали с Одарюком спирт гнать - и тут не вышло. И стал дядя
Андрей при Лизавете жить, при корове. Вырастила Лизавета великими трудами
корову, с телушки воспитала. Выдала девчонку Гашку за матроса-головореза, с
морского пункта. Тут-то дядя Андрей и напоролся: думал корову себе забрать,
на свое хозяйство садиться, а тут - матрос!
- А в Чеку?! Выведу в расход в две минуты!
Это тебе не господин Синявин!
Засело семь человек матросов в наблюдательный пункт, на докторскую дачу
- смотреть за морем: не едет ли корабль контрреволюционный! Выгнали доктора
в пять минут, пчел из улья швырнули-подавили, мед поели. Сад весь
запакостили в отделку. Семеро молодцов - бугай бугаем.
- Командное у нас дело! На море в бинокли смотрим!
Народ отборный: шеи - бычьи, кулаки - свинчатки, зубы - слоновая кость.
Ходят - баркас баркасом, перекачиваются, - девкам и сласть, и гибель. На
пальцах перстни, на руках часики-браслетики, в штанах отборные портсигары -
квартирная добыча. Кругом голод, у матросов - бараньи тушки, сала, вина -
досыта. Дело сурьезное - морской пункт!
Попала Лизавета под высокую руку. Забрал к себе в пункт матрос девку
Гашку, забрал и приданое - корову, поставил в подвал под пункт. Стал матрос
молоко пить, девку любить. И сел дядя Андрей на мель: не возьмешь матроса!
Ходят матросы веселые, гладкие, по ночам из винтовок в море палят, по
садам остатния розы дорывают - для дам сердца.
- Роза - царица цветов, народное достояние! Пожгли заборы, загадили
сады - доломали. Пошли по садам догладывать коровы.
- Коровы - народное достояние! Пошли пропадать коровы. Вот и надумывает
дядя Андрей, как овладеть коровой.
- Из-под земли достану! Суд теперь наш народный!
Уходит дядя Андрей к себе, в исправничью дачку-флигель. Мы сидим в
темном дворике, под верандой. Вадик и Кольдик спят. Прелесть и Бубик-Сударь
- в надежной крепости.
- На глазах погибает человек... - говорит с сердцем Марина Семеновна. -
Говорю ему: налаживайте хозяйство! Видите я - старуха, и то борюсь, а вы и
свой и мой огородик стравили поросенку, пень попивать стало! Говорит,
порядку нет, не сообразишься! Вот где развал всего! Мы еще напрягаем
последние силы, а он готов. Как мухи гибнут! А все кричали - наше!
Меня трогает это упорное цеплянье, борьба за жизнь. Не удержать ей
мотыжку! Я беру ее сухенькую руку, благодарю за табак...
- Жизнь умирать не хочет, - говорит она с болью. - Ей нужно, нужно
помочь!..
Не может она поверить, что жизнь хочет покоя, смерти: хочет покрыться
камнем; что на наших глазах плывет, как снег на солнце. На ее глазах умирает
"розовое царство", валится черепица, тащут из плетня колья, рубят в саду
деревья. Чудачка... Останутся только разумные?! Останутся только - дикие,
сумеют урвать последнее. Я не хочу тревожить верующую душу, - у ней
внучки...
Приходит учительница с добычи. Приносит падалку и мешок виноградных
листьев. С утра она ничего не ела. Она хочет испечь лепешку. Хотят угостить
меня. Спасибо, я ел сегодня. Я даже пил молоко! Откуда? А добрая душа
принесла - сказала:
- Курочки занесутся, может... яичком отдадите.
Нет, мои курочки никогда не занесутся. Они все тают, не обрастают
зимним пером: и на перо нет сил...
ЧАТЫРДАГ ДЫШИТ
Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою
мазанку, свистали, выли... - Чатырдаг ударил!
Вчера кроткое облачко лежало на его гребне. Сегодня он бурно "дышит".
Последняя позолота слетела с гор - почернели они зимней смертью. Вымело
догола кругом, и хоронившиеся за сенью дачки пугливо забелели. Теперь не
спрячешься, когда Чатырдаг дышит. Сколько же их раскидано, сирот горьких!
Вышли из лесов камни - смотрят. Теперь будут лежать - смотреть. Открыли горы
каменные глаза свои, недвижные и пустые... Когда Чатырдаг дышит, все горы
кричат - готовься! Татары это давно знают. И не боятся.
Ветер гонит меня к татарину - просить зерна за рубашку, проданную еще
летом. Не дает... Хоть табаку достану.
Туда, через городок, под кладбище. Иду по балкам, - глядят зевами на
меня. Виноградники ощетинились черными рогами - отдали чубуки на топливо.
Вот и сарай-дача, у пшеничной котловины, - жило здесь Рыбачихино семейство.
Прощай, Рыбачихино семейство! Потащились девчонки за перевал, поволокли
тощее свое тело - кому-нибудь на радость. Гудит ветер в недостроенной даче,
в пустом бетоне. Воет в своей лачуге Рыбачиха - над мальчиком - над
трехлеткой плачет, детолюбивая. Я знаю ее горе: помер мальчик. Послала
судьба на конец дней радость: к полдюжине девчонок прикинула мальчишку, -
придет время, будет с отцом в море ездить!
Приходила на горку девочка от Рыбачихи, плакалась:
- Один ведь у нас мальчишка-то... все жалеем! Помрет - больше мать-то и
сродить не сможет... уж очень теперь харчи плохие! Мать-то у нас еще
крепкая, сорок два годочка... еще бы сколько народила на харчах-то...
Все проели: и корову, и пай артельный. Помер на прошлой неделе старый
рыбак, наелся виноградного жмыху досыта, на сковородке жарил. Народил детей
полон баркас, дождался наконец своей власти и... ушел в дальнее плавание, а
детей оставил.
Гонит меня, сшибает ветром от Чатырдага. Проволока путается в ногах,
сорванная с оград. Не думаю я о ветре. Стоит передо мной Николай, рыбак
старый. На море никогда не плакал, а гоняло его штормягами и под Одессу, и
под Батум, - куда только не гоняло! А на земле заплакал. Сидел у печурки,
жарил "виноградные пироги". Сбились девчонки в кучку. Сидел и я у печурки,
смотрел, как побитым сизым кулаком мешал на сковородке старик "сладкую
пищу". Рассказывал - цедил по слову, - как ходил поговорить начистоту с
представителем своей власти, с товарищем Дерябой...
- Они... в "Ялы-Бахче"... все управление... сколько комнат! а мы...
дожидаем... из комнаты в комнату нас... гоняют... то девки стрыженые... то
мальчишки с этими... левонверами... печатками все стучат... хозяева наши
новые... неведомо откуда... в гроб заколачивают... с бородкой ни одного не
видал, солидного... все шатия...
Понимаю твою обиду, старик... понимаю, что и ты мог заплакать. От слез
легче. Калечный, кривобокий, просоленный морем, ты таки добился до комнаты Э
1, - прошел все камни, все нужные лавировки сделал, и потянуло тебе удачей:
увидал товарища Дерябу! Крепкого, в бобровой шапке, в хорьковой шубе - за
заслуги перед тобой! - широкорожего, зычного товарища Дерябу! Ты, чудак,
товарищем называл его, душу ему открыл... рассказал, что у тебя семеро
голодают, а ты - больной, без хлеба и без добычи. Надоел ты ему, старик. Не
надо было так хмуро, волком, ворчать, что обещала власть всем трудящимся...
Сказал тебе товарищ Деряба:
- Что я вам... рожу хлеба?!
Кулаком на тебя стучал товарищ Деряба. Не дал тебе ни баранины, ни
вина, ни сала. Не подарил и шапки. A когда ты, моряк старый, сел в коридоре
и вытянул из рваных штанов грязную тряпицу: мимо тебя ходили в офицерских
штанах галифе, после расстрелов поделенных, и колбасу жевали, а ты потирал
гноившиеся глаза и хныкал, поводил носом, потягивал колбасный запах... Взяло
тебя за сердце, остановил ты одного, тощенького, с наганом, и попросил
тоненьким голоском - откуда взялся:
- Товарищ... Весной на митинге... про народ жалели, приглашали к
себе... припишите уж все семейство в партию... в коммунисты... с голоду
подыхаем!..
Тебе повезло: попал ты на секретаря товарища Дерябы. Спросил тебя
секретарь с наганом:
- А какой у вас стаж, товарищ?
Ты, понятно, простак, не понял, что над тобой смеются. Ты и слова-то
того не понял. А если бы ты и понял, ну, что сказал бы? Твой стаж - полвека
работы в море. Этого, старик, мало. Твой стаж - кривой бок, разбитый, когда
ты упал в трюм на погрузке, руки в мозолях, ноги, разбитые зимним морем... и
этого, чудак, мало! У тебя нет самого главного стажа - не пролил ты ни капли
родной крови! А у того имеется главный стаж: расстреливал по подвалам! За
это у него и колбасы вдоволь, за это и с наганом ходит, и говорит с тобой
властно!
Ты поднялся, оглянул живые его глаза - чужие, его тонкие и кривые
ноги... И хрипнул: - Значит, дохнуть?! Да хоть ребят возьмите!
Ты грозил привести ребят. Тебе сказали:
- Приводи, твое дело. Выведем на крыльцо... Ты крикнул ему угрозу: -
Та-ак?! в море кину!..
- Дети твои, кидай! Вот чудак... если всем не хватает!
Пошел ты к себе, спустился в свою лачугу... Не пошел к рыбакам своим: у
всех ты позабирал, а теперь и у них пусто. Наелся жмыху и помер. Спокойней в
земле, старик. Добрая она - всех принимает щедро.
Валит меня ветром на винограднике, на лошадиные кости. Стоят на
площадке, на всех ветрах, остатки дачки-хибарки Ивана Московского, - две
стенки. За ними передохнуть можно. Когда Чатырдаг дышит - дышать человеку
трудно. Смотрю - хоронится от ветра Пашка, рыбак, лихой парень. Тащит домой
добро - выменял где-то на вино пшеницы, сверху запустил соломки, чтобы люди
не кляли.
- Ну, как живется?
Он ругается, как на баркасе:
- А-а......... под зябры взяли, на кукане водят!
Придешь с моря - все забирают, на всю артель десять процентов
оставляют! Ловко придумали - коммуна называется. Они правют, своим места
пораздавали, пайки гонят, а ты на их работай! Чуть что - подвалом грозят. А
мы...- нас шестьдесят человек дураков-рыбаков - молчим. Глядели-глядели...
не желаем! Еще десять процентов прибавили. Запасу для себя не загонишь,
рыба-то временем ход имеет. Пойдешь в море - ладно, думаешь, выгрузим, где
поглуше, - стерегут! Пристали за Черновскими камнями, только баркас
выпрастывать принялись, - а уж он тут как тут! "Это вы чего выгружаете?
против власти?!" Ах, ты, паршивый! Раза дал... не дыхнул бы! А за им -
стража! Наши же сволочи, красноармейцы, с винтовками из камней лезут! За то
им рыбки дают... Отобрал! Да еще речь произнес, ругал: пролетарскую
дисциплину подрываете! Комиссар, понятно...
- Власть-то ваша.
Пашка сверкнул глазами и стиснул зубы.
- Говорю - под зябры ухватили! А вы - ва-ша! Всю нашу снасть, дорожки,
крючья, баркасы - все забрали, в Комитет, под замок. Прикажут: выходи в
море! Рабочие сапоги, как на берег сошли, - отбирают! Совсем рабами
поделали. Ладно, не выезжать! В подвал троих посадили, - некуда податься!
Депутата послали в центр, шум сделали... Три недели в море не выходили!
Отбили половину улова, а уж ход камсы кончился. Седьмой месяц и вертимся,
затощали. Что выдумали: "Вы - говорят - весь город должны кормить, у нас
коммуна!" Присосались - корми! Белужку как-то закрючили... - выдали по
кусочку мыла, а белужку... в Симферополь, главным своим, в подарок! Бы-ло
когда при царе?! Тогда нам за белужку, бывало... любую цену, как Ливадия
знак подаст! Свобода-то когда была, мать их!.. Да раньше-то я на себя, ежели
я счастливый, сколько мог добывать? У меня тройка триковая была, часы на
двенадцати камнях, сапоги лаковые... от девок отбою не было. А теперь вся
девка у них, на прикорме, каких полюбовниц себе набрали... из хорошего даже
роду! Попа нашего два раза забирали, в Ялты возили! Уж мы ручательство
подавали! Нам без попа нельзя, в море ходим! Уйду, мочи моей не стало... на
Одест подамся, а там - к румынам... А что народу погубили! Которые у
Врангеля были по мобилизации солдаты, раздели до гульчиков, разули, голыми
погнали через горы! Пла-кали мы, как сбили их на базаре... кто в одеялке,
кто вовсе дрожит в одной рубахе, без нижнего... как над людями измывались! В
подвалах морили... потом, кого расстрелили, кого куда... не доищутся. А
всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики... всех до единого
расстрелили! Сколько-то тыщ. И все этот проклятый... Бэла-Кун, а у него
полюбовница была, секретарша, Землячка прозывается, а настоящая фамилия
неизвестна... вот зверь, стерьва! Ходил я за одного хлопотать... показали
мне там одного, главного чекиста... Михельсон, по фамилии... рыжеватый,
тощий, глаза зеленые, злые, как у змеи... главные эти трое орудовали... без
милосердия! Мой товарищ сидел, рассказывал... Ночью - тревога! Выстроят на
дворе всех, придет какой в красной шапке, пьяный... Подойдет к какому,
глянет в глаза... - р-раз! - кулаком по морде. А потом - убрать! Выкликнут
там сколько-нибудь - в расход!
Я говорю Пашке: - Вашим же именем все творится.
Нет, он не понимает.
- Вашим именем грабили, бросали людей в море, расстреливали сотни
тысяч...
- Стойте! - кричит Пашка. - Это самые паскуды!
Мы стараемся перекричать ветер.
- Ва-шим же... именем!
- Подменили! окрутили!
- Воспользовались, как дубинкой! Убили будущее, что в народе было...
поманили вас на грабеж... а вы предали своих братьев!.. Теперь вам же на шею
сели! Заплатили и вы!.. и платите! Вон и Николай заплатил, и Кулеш, и...
Он пучит глаза на меня, он уже давно сам чует.
- На Волге уж... миллионы... заплатили! Не проливается даром кровь!..
Возме-рится!
- Дурак наш народ... - говорит Пашка, хмурясь. - Вот когда всех на
берегу выстроят да в руки по ложке дадут, да прикажут - море выхлебывай,
туды-ть твою растуды-ть!.. - вот тогда поймут. Теперь видим, к чему вся
склока. Кому могила, а им светел день. Уйду! На Гирла уйду, ну их к ляду!..
Пашка забирает мешок. Только теперь я вижу, как его подтянуло и как
обносился он.
- Пшени-чка-а... Пять верст гнались...
Голос срывается ветром. Он безнадежно машет и пригибается от вихря к
земле, хватается за рогульки на винограднике, путается за них ногами.
Дальше, ниже. Вот и миндальные сады доктора. В ветре мальчишки рубят...
а, пусть! Прощай, сады! Не зацветут по весне, не засвищут дрозды по зорям.
Шумит Чатырдаг... долло... ййййййй.... - север по садам свищет, ревет в
порубках... И море через сады видно... - погнал Чатырдаг на море купать
барашков! Визжат-воют голые миндали, секутся ветками, - хлещет их Чатырдаг
бичами - до-лоййййй...- давний пустырь зовет, стирает сады миндальные, воли
хочет. Забился под горку доктор... да жив ли?..
Ветром срывает меня с тропинки, и я круто срываюсь в балку, цапаюсь за
шиповник. Вот куда я попал! Ну, что же... зайду проститься - совершаю
последний круг! Взгляну на праведницу в проклятой жизни...
ПРАВЕДНИЦА-ПОДВИЖНИЦА
Лачуга, слепленная из глины. Сухие мальвы треплются на ветру, тряпки
рвутся на частоколе. Одноногий цыпленок уткнулся головкой в закрытую
сараюшку, стынет - калека. И все - калечное. На крыше - флюгер, работа
покойного Кулеша-соседа, - арап железный подрыгивает, лягает ногой
серебряной, сапогом: веселенькая работа-дар. Помер Кулеш, и сапожник помер,
Прокофий, что читал Библию. Остался арап железный лягать сапогом ветер.
Познал Прокофий Антихриста - и помер. Знаю, как он помер. Все ходил по
заборам, по пустым окнам - читал приказы, разглядывал печати: "антихристову
печать" отыскивал. Придет в лачугу и сядет в угол.
- Ну, чего ты, Прокофья... вон починка! - скажет ему жена Таня.
- Де-крет! декрет!! - шепчет Прокофий в ужасе. - Полотенца, рубахи
приносить велит! Жду, все жду...
- Ну, чего ждешь-то, глупый? Хоть бы пожалел детей-то!..
- Знака настоящего жду... тогда!..
- Измучил ты меня! ...Ну, какого тебе знака еще... Господи!
- Декрет готовит! Кресты чтобы ему приносили, тогда и печать положит...
слежу...
Понес Прокофий полотенце - "по декрету". Подал полотенце.
- А рубахи нету? - спросили. - Рубахи очень нужны шахтерам, товарищ!..
- По-следняя! - дрогнувшим голосом сказал Прокофий и приложил руку к
сердцу. - А когда крест... снимать будете?
Его хотели арестовать, но знающие сказали, что это сумасшедший
сапожник. Он вышел на набережную, пошел к военному пункту и запел: "Боже,
Царя храни!" Его тяжко избили на берегу, посадили в подвал и увезли за горы.
Он скоро помер.
Я смотрю на сиротливую лачугу. Вот плетешок на обрывчике - его работы.
Пустой хлевок: давно проданы свинки, последнее хозяйство. "Одноножка" одна
осталась - детям. Две девочки-голоножки возят на ниточках щепки - играют в
пароходы. За окошком мальчик грозится сухою косточкой.
Я хочу повидать Таню. А, вот она. Куда собралась она в такой ветер,
сдувающий с гор камни? Она стоит на пороге - уже в пути.
- Здравствуйте. А я за горы, вино менять...
На ней кофта, на голове ситцевый платок, босая. За спиной - бочонок на
полотенце, пудовый. На груди, на веревках, перевитые тряпками - чтобы не
побились! - четыре бутылки. Походное снаряжение.
Я понимаю, что значит это - "за горы". За полсотни верст, через
перевал, где уже снег выпал, она понесет трудовое свое вино, - потащит через
леса, через мосты над оврагами, где боятся ездить автомобили. Там
останавливают проезжих. Там - зеленые, красные, кто еще?.. Там висят над
железным мостом, на сучьях, - семеро. Кто они - неизвестно. Кто их повесил -
никто не знает. Там прочитывают бумаги, выпрастывают карманы... Коммунист? -
в лес уводят. Зеленый? - укладывают на месте. Гражданин? - пошлину заплати,
ступай. Там волчья грызня и свалка. Незатихающий бой людей железного века -
в камнях.
И она, слабенькая, мать Таня, - идет туда. Сутки идет - не ночует, не
останавливается, несет и несет вино. Выгадает пять фунтов хлеба. Идет оттуда
с мукой. А через три дня опять - вино, и опять горы, горы...
- Трудно, да ведь де-ти... Пять раз ходила, в шестой. Сплю когда, во
сне вижу - иду, иду... лес да горы, а вино за спиной - буль-буль...
плещется. Когда идешь - спишь... буль-буль... Ноги обила, а обувку где же!
Кормимся...
Когда-то она жила, как люди, стирала на приезжих. Чисто водила детей,
сытенькая всегда была. Прокофий сапожничал, читал Библию и поджидал Правду.
Пришла - навалила камень.
- Не обижают на дороге?
- Всего бывало. Вышли из лесу, остановили. Ну, еще молодая я... "Пойдем
жить в лес с нами!" Дети у меня, говорю, а то бы с вами осталась!
Посмеялись, хлебушка дали... Попались добрые люди, страдающих понимают...
- "Зеленые", что не хотят неволи?
- А не знаю... - робко говорит Таня. - Один сала кусок сунул. Говорит -
снеси детям... у меня, говорит, тоже дети... А то было, под городом... вот
дойду!.. вино у меня отняли... В ногах валялась... "Молчи, - говорит, -
спикулянка!" Пошла назад, холодная-голодная, насилу добралась... Спасибо,
татаре в долг опять вина дали.
Звери, люди - все одинаковые, с лицами человечьими, бьются, смеются,
плачут. Выдернутся из камня - опять в камень. Камней, лесов и бурь не боится
Таня. Боится: потащат в лес, досыта насмеются, вино все выпьют, ее всю
выпьют... - ступай, веселая!
- Приду - испеку им хлебца. Едят, меня дожидаются, одни...
Когда-то мальвы в саду цвели, голуби ворковали, постукивала швейная
машинка. Когда-то она, нарядная, ходила с Прокофием к обедне, девочек вела
за ручки, а Прокофий нес на руках наследника.
- Боюсь - не выдержу. Только судьбу обманываю. Если помощи не дадут -
все погибнем.
Востроносенькая, синеглазая, приветливая, она недавно была красива.
Теперь - скелет большеглазый, большеглазы и девочки. Спасется, если примет
повадившегося заглядывать толстошею-матроса с пункта. Пусть, хоть матросом
спасет семью. Все летит в прах, горит.
- Ну, живите... хлебца я вам порезала, по бумажкам. Христос с вами...
Соседка заглядывает когда...
Прощай, подвижница!
На меня смотрит девочка, показывает на щепку: - Па... ла... ход...
у-у-у...
Мальчик косточкой по стеклу стучит.
Ушла Таня. Смотрю на Чатырдаг - ясный-ясный. Там выпал снег. Туда, за
его громаду, полезет с бочонком Таня, а он будет ее сдувать. Будут орлы
кружиться... А вино - весело за спиной - буль-буль-буль...
ПОД ВЕТРОМ
Миндальные сады доктора... Надо зайти проститься. Я совершаю последний
круг, последнее нисхождение. Делать внизу мне нечего: сидеть на горе легче.
Охлестывает меня ветвями, воет-визжит кругом. Покалывает и прячет синее
море - играют на нем барашки. Белеет через деревья дом доктора. Дубовые
колоды вделаны на века. Стены - крепость. Водоемы хранят и в жары студеную -
зимних дождей - воду. Продал доктор свой крепкий дом и перебрался в новый -
из тонких досок, - в скворешник-гробик.
А вот и доктор. Он стоит перед домиком, неподвижно, раскинув руки, как
огородное чучело. Ветер треплет его лохмотья.
- Ветром занесло к вам... доктор... проститься перед... зимой!
- Да-да... - бросает он озабоченно, а его, кисель киселем, лицо
продолжает смотреть кверху. - Зрение проверяю... Вчера отчетливо различал, а
сегодня шишек не вижу...
- Ветром посбивало!
- Вы думаете... Но я и сучков не вижу. Десять дней принимаю один
миндаль... горький. Нет, оставьте! Я не имею охоты продолжаться. Обидно, что
не кончу работу, потеряю глаза... Заключительные главы - "апофеоз русской
интеллигенции", не успею! Слепну, ясно. Вчера один коллега, который каждый
день умеет есть пирожки, прислал пирожок... но такие боли... опиум принял и
уснул. Перед утром видел ее, Наталью Семеновну... Положила голову на
плечо... "Скоро... Миша!" Конечно - скоро. А ведь должен же быть хоть там
какой-нибудь мир, где есть какой-нибудь смысл?! Ибо хотим смысла! И вот, под
опиумом мне все открылось, но... забыл! Два часа вспоминал... а как я был
счастлив! Помню... про "дядюшку" что-то...
- Как, про "дядюшку"?!
- Как будто смешно... но... У чeловества, у нас, у нас! дядюшки не
было! Такого, положительного, с бородой честной, с духом-то земляным,
своим... с чемоданчиком-саквояжиком, пусть хоть и рыженьким, потертым, в
котором и книги расчетные, и пряники с богомолья, и крестики от
преподобного... и водица святая... и хоро-шая плетка!
- Не понимаю, доктор!..
- Может быть, это от миндаля с опиумом? - прищурился доктор хитро. - Я
про интеллигенцию говорю! Были в ней только... полюсы, северный и южный!
Стойте, ветра не бойтесь... нам с вами ветер не повредит! не может
повредить! Один полюс, хоть северный, - "высоты духа"! Рафинад! Они только
тем и занимались, что из банкротства в банкротство... и дух испустили! Гнили
сладостно и в том наслаждение получали. Одну и ту же гнилушку под разными
соусами подавали, - какое же, скажите, питание в... гнилушке, хоть бы с
фимиамами?! А другой полюс... - плоть трепетная и... гну-усная, тоже под
соусами ароматными... - дерзатели-рвачи-стервецы! Эти ничего не подавали, а
больше по санитарной части: все - долой! и - хочу жрать! Но под музыку! с
барабаном! жрать хочу всенародно и даже... всечеловечно! А между ними
"болть" колыхалась, молочишко снятое! Оно теперь, понятно, сквасилось и... А
"дядюшки"-то и не было! который ни туда, ни сюда! А - погоди, малец: тебя
надо в бане выпарить, голову вычесать, рубаху чистую на тебя надеть, вот
тебе крестик от преподобного и... букварь! и плетка на случай! Ядра-то не
было! Молочишко-то всю посуду заквасило... Не понимаете?! Aга! Я эту формулу
могу содержанием наполнить на двадцать томов, с историческими и всякими
комментариями! В лучшем случае у нас вместо дядюшки-то кузен был! А чего от
кузена ждать?! Рецептики у кузена всегда больше презервативного и ртутного
характера. Он из "Варьете" на две минуты к бабушке перед соборованием, а
потом к мадам Анго, на утренний туалет, а там к кузине, а там пищеварением
занимается, стишками побалует и в клуб - друзья дожидаются доклад об
"устремлениях" послушать... И подметки у него всегда протертые! Да, дядюшка!
По нем скоро весь земной шар будет тосковать... ибо уж если ступит - знает,
куда нога попадет! И в саквояже у него
всегда свое! И в книжке у него все, до "нищему на паперти подано - 2
копейки"! А у кузена больше на манжетке написано - "в "Палермо" метрдотелю
5", и не поймешь, как и за что, да и пять ли!
Он потер глаза и принялся проверять по шишкам.
- Да, слабеют. Вчера дубовую дверь ночью ломали, лезли... да крепка! А
окна, как видите, на три аршина, - предусмотрено! Так они все мотыги и
лопаты забрали. Так с культурой! Передком еще тащилась, а как передок со
шкворня, - задний то стан и налетел - хряп! Ну... звери сломали клетку, змеи
разбили стеклянный ящик...
Я вижу, как он задыхается от ветра, пригибающего кипарисы, но уходить
не хочет и к себе не зовет. Просит стоять за деревом: так не дует.
- Конечно, отвлеченности теперь страшно утомляют, но без них нельзя
даже здесь! А теперь обобщения неизбежны, ибо итоги, итоги подводим! Решать
надо! Вот вчера умер уже семнадцатый! от голода! По... третьего дня в Алупке
расстреляли двенадцать офицеров! Вернулись из Болгарии на фелуге, по семьям
стосковались. И я как раз видел тот самый автомобиль, как поехали
расправляться за то, что воротились к родине, от тоски по ней!! Сидел там...
по-эт, по виду! Волосы по плечам, как вороново крыло... в глазах -
мечтательное, до одухотворенности! что-то такое - не от мира сего!
Героическое дерзание! Он, в каких-то облаках пребывающий, приказал!!! рабам
приказал убить двенадцать русских героев, к родине воротившихся! Стойте!! -
подбежал ко мне доктор и схватил за руку... - Чего-то мы не учитываем! Не
все умирают! Значит, жизнь будет идти... она идет, идет уже тем, что есть
которые убивают! и только! в этом и жизнь - в убивании! Телефоны работают:
"Убить?" - "Убить". - "Едем!" - "Торопитесь!" Это уже вид функции
принимает!! Значит, ясно: надо... уходить.
- А надежда, доктор? А расплата?!
- Функция! - говорю. Какая может быть тут надежда?! А расплата -
укрепление функции. Мерси покорно. Гниение конституциональное! Вы имеете
понятие о газоидальной гангрене? Вы не слышите этого шипенья?! Ну, слушайте.
Почему вчера не были на собрании? Смот-рите, могут и убить! Я вам сейчас...
Доктор вытащил из какой-то складки заплат розовенький листок бумаги,
затрещавший в ветре.
- Стой, не дерись... сейчас выпущу... Читайте, на розовеньком-то: "Явка
обязательна, под страхом предания суду революционного трибунала!" Значит,
вплоть до... функции! Я не потому пошел, а... выступал сам маэстро! Н-ну,
хоть маэстро функций! сам товарищ Дерябин! Раньше парнишка с Путиловского
заводу наших профессоров пушил и учителям носы утирал, а они улыбались не
без приятности, а тут сам Дерябин! Все козыри ихние! Чтобы вся интеллигенция
явилась! Она любит "Голгофу"-то, ну, с ее вкусами-то и считаются. Ведь
они-то, центр-то, пси-хологи! Все перепоночки интеллигенции-то знают... Все
и явились. С зубками больными даже, с катарами... кашлю что было, насморку!
Они не являлись, когда их на борьбу звали, от Дерябиных-то защищать и себя,
и... Но тут явились на порку аккуратно, заблаговременно! Хоть и в лоскутках
пришли, но в очках! некоторые воротнички надели, может быть для поддержания
достоинства и как бы в протест. Без сапог, но в воротничке, но... покорен!
Доктора, учителя, артисты... Эти - с лицом хоть и насмешливо-независимым, но
с дрожью губ. В глазах хоть и тревожный блуд, и как бы подобострастие, но и
сознание гордое - служение свободному искусству! Кашлянет по театральному,
львенком этаким салонным, будто на сцене, и... испугается - будто
поперхнулся. Товарищ Дерябин в бобровой шапке, шуба внакидку, лисья... как у
Пугачева!
- Но... у него хорьковая шуба...
- Ну да! У него и хорьковая есть. А тут в лисьей. Фи-гу-ра! Или мясник
он был, или в борцах работал... а может быть, и урядник, в хлебном селе
такие попадаются... широкорылый, скуластый... Наган на стол! О просвещении
народа! Что уж он говорил!.. Ну... Да ка-ак зы-кнет!.. - так все и...
"Такие-сякие.... за народную пот-кровь... набили себе головы всяческими
науками! Требую!! раскройте свои мозги и покажите пролетариату! А не
рас-кро-ете... тогда мы их... раскроим!" И наганом! В гроб прямо положил!
Ти-ши-на... Ведь рукоплескать бы надо, а? Дождались какого торжества-то!
Власть ведь наконец-то на просвещение народное призывает! Ведь, бывало,
самоеды как живут, или как свободные американцы гражданские праздники
празднуют, и как отдыхают, и развлекаются, через волшебный фонарь народу
показать тщились, как бы хоть кусочком своего ума-знания-мозга поделиться,
[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ]