/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане

Мещане [20/22]

Скачать полное произведение

    - Вы хуже, чем мальчишка, - перебила его уже со слезами на глазах больная, - вы старый волокита... Домна Осиповна хорошо вас знает... Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.
     - Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. - продолжал ее успокаивать Бегушев.
     - Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! - говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.
     Бегушев не выдержал и тоже вспылил.
     - В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. - сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.
     - А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. - почти кричала она.
     Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.
     - Целуйте меня!.. Целуйте... - бормотала между тем Елизавета Николаевна.
     Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.
     - Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, - прошептала она.
     Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.
     Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, - ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.
     - Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, - сказал он укоризненным голосом.
     - Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. - отвечала безумица веселым тоном.
     Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.
     Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.
     - Это какими судьбами? - воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.
     - Приехал совсем с женой в Москву.
     - А где же его сиятельство вы подцепили? - спрашивал Бегушев.
     - В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, - говорил генерал с гримасой.
     - Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! - сострил граф Хвостиков.
     - Именно! - подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей.
     - Вы главное скажите Александру Ивановичу, - напомнил Трахову граф.
     - Главное, - продолжал тот невеселым голосом, - что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire*... будут читать драму жены... Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр...
     ______________
     * маленький литературный вечер... (франц.).
     - Драма будет ко времени... ко времени... - подхватил опять Хвостиков.
     - Может быть, - согласился генерал и отнесся к Бегушеву: - Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает.
     Бегушев молчал.
     - Приедете? - повторил генерал. - А в противном случае она меня со света сгонит.
     Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть.
     - Merci, тысячу раз merci... - произнес генерал. - Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина... Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки "Капля"... Vous connaissez cet ouvrage?*
     ______________
     * Вы знаете это произведение? (франц.).
     - Слыхал об нем, - отвечал Бегушев.
     - On dit*, что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas...** Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был - вы, вероятно, слыхали - заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями.
     ______________
     * говорят (франц.).
     ** Что касается меня, то я, простите, его не понимаю... (франц.).
     - Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? - спросил Бегушев.
     - Ссылается на голос... говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали... Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: "Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа"*.
     ______________
     * Эта рифмованная шутка означает: "Я не хочу, я не могу, я не ем репы".
     - По-моему, вот какой тут самый практический путь! - отозвался граф Хвостиков. - Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает... Единственное средство - ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.
     Генерала покоробило.
     - C'est impossible!..* - воскликнул было он сначала.
     ______________
     * Это невозможно!.. (франц.).
     - Иначе она не поедет! - повторил граф настойчиво.
     - Но когда же ехать? - спросил генерал.
     - Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! - отвечал граф.
     Генерал вопросительно взглянул на Бегушева.
     - Как вы, cousin, думаете: можно? - сказал он тому.
     - Это дело вашего вкуса, - отвечал ему Бегушев.
     - Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! - воскликнул генерал плачевным голосом.
     - Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне... Она так щепетильна и строга в этом отношении! - проговорил Бегушев.
     - Для драмы своей она готова идти на все... человека, кажется, убить способна! - заметил генерал.
     - Ничего, поедемте! - ободрил его Хвостиков.
     Генерал пожал плечами и согласился.
     Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок.
     Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов - какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей.
     - Прошу покорнейше сюда, - сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал.
     - Чем могу служить? - спросил он.
     - Очень многим и очень малым, - отвечал развязнейшим тоном граф. - Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.
     Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил:
     - Вы нас очень обяжете вашим посещением.
     Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного.
     - Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, - проговорил он.
     - Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, - настаивал граф.
     - И я вас прошу об этом, - повторил за ним генерал.
     - Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. - расписывал Хвостиков.
     - Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! - изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа.
     - Мы будем очень рады ее посещению, - произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.
     - Приедет! - повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям.
     Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги!
     Глава IX
     Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить "гурмана" - кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что "будет непременно!"
     Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.
     - Вы поедете к Траховым? - спросил он его.
     - Поеду! - отвечал ему тот с досадой.
     - Пора! - сказал граф. - Я распорядился, чтобы карета была готова.
     - Куда вы едете? - проговорила Елизавета Николаевна недовольным голосом: Бегушев обыкновенно просиживал у ней целые дни.
     - На один родственный вечер, - объяснил он ей.
     - Это вас папа все подговаривает: ему всегда куда-нибудь - только да из дому уехать! - продолжала с тем же недовольством Мерова.
     - Почему же я?.. Нельзя же Александру Ивановичу не выезжать никуда! - возразил граф.
     - Я скажу сестре, чтобы она без нас посидела с вами, - проговорил Бегушев.
     - Хорошо!.. Аделаида Ивановна такая добрая... Мы с ней гранпасьянс будем раскладывать!
     - Отлично это! - одобрил Бегушев и зашел к сестре, которой сказав, что он едет к Траховым, просил ее, чтобы она провела вечер с Елизаветой Николаевной.
     - Непременно!.. Очень рада тому! - полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате.
     Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил:
     - Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете?
     - Вот еще что выдумали... Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке!
     - Но ловко ли это будет? - осмелился заметить граф.
     - Отвяжитесь, пожалуйста! - обрезал его Бегушев.
     Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.
     - Представьте себе: этой кухарочки парижской - Чуйкиной все еще нет! - сказал он им встревоженным голосом.
     - Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, - успокоил его граф.
     Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой.
     - Благодарю вас, благодарю! - говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами.
     - А ужин будет? - спросил ее злившийся в душе Бегушев.
     - Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!.. - воскликнула Татьяна Васильевна.
     Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную.
     - Господин Кликушин... театральный критик!.. - проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву.
     Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо.
     - А вы, конечно, знакомы? - поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу.
     - Давно! - отвечал тот.
     - Давно! - подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу.
     Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов.
     - Опоздал? - спросил он.
     - Нет, нет! - сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок{310}.
     - Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, - ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, - прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне.
     - У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, - напротив, - вы не поверите, чего он мне стоил!.. - объясняла она ему.
     - Я думаю, я думаю!.. - шамкал старичок.
     - Мне удивительно, как я не ослепла!.. - продолжала Татьяна Васильевна. - Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал...
     Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил, чего и ему стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: "Есть ли что хуже на свете этих bas bleux!..* Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!"
     ______________
     * синих чулок!.. (франц.).
     - Я не похожа на нынешних писателей, - продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, - они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь...
     - Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!.. - остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены.
     - А я против того мнения Татьяны Васильевны, - подхватил Бегушев, - что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.
     Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен!
     - А сколько я писал прежде о любви! - зашамкал старичок. - Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?
     На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева.
     - Вы правее вашего противника! - сказал он ему. - Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь?
     - Не я унижаю, а вы, вы - мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, - ублажала она ужасного кузена.
     Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей.
     Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон.
     - Я думала, что вы и не приедете, - сказала Татьяна Васильевна актрисе.
     - Нет, отчего? - отвечала та обязательным тоном.
     Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила:
     - Вы у нас такой замечательный деятель!
     Все разместились, наконец.
     Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант.
     - Мы можем начать чтение, - сказала Татьяна Васильевна актрисе, а вместе с тем пододвинула ей свою драму, переписанную щегольским писарским почерком.
     Чуйкина взяла рукопись, бегло и почти не глядя перелистовала ее и сказала:
     - Всю драму я должна читать?
     - Всю!.. Вы знаете, как я люблю ваше чтение, - произнесла Татьяна Васильевна заискивающим голосом.
     - Драма "Смерть Ольги", - прочитала актриса заглавие.
     - Нашей знаменитой Ольги, жены князя Игоря! - поспешила ей объяснить Татьяна Васильевна.
     - Я знаю! - ответила актриса и соврала: ни о какой исторической Ольге она не слыхивала. Далее читала:
     - "Ночь, крепостные ворота.
     Привратник
     Стой, кто идет?
     Молодой оруженосец
     Идут свои!
     Привратник
     Княгиня не велела никого впускать!
     Оруженосец
     Врешь, я более преданный слуга княгине, чем ты!
     Между ними начинается борьба; оруженосец убивает привратника и проходит в крепость".
     - Я не могу этого читать: тут все мужские роли! - объявила актриса.
     - Вы хоть сцену Ольги прочтите! - почти простонала испугавшаяся Татьяна Васильевна и, развернув тетрадь, показала то явление, которое происходило между Ольгой и молодым оруженосцем.
     Актриса снова начала читать:
     - "Ольга (стоявшая на коленях перед божницей).
     Вот так, как эти слезы, исходит из меня и жизнь моя!
     Оруженосец
     Княгиня, дайте мне упасть перед вами на колени и на ковре вашу слезу облобызать".
     - Хорошо! - отозвался Долгов.
     - Прочитано отлично! - заметил критик.
     Старичок от восторга разводил только руками и утирал катящиеся из глаз его слезы.
     - Теперь далее, далее! - торопила свою исполнительницу Татьяна Васильевна.
     - Далее я не могу читать: опять все идут мужские роли, - отозвалась актриса.
     - Отчего же не читать и за мужчин! - заметил ей Офонькин.
     - Оттого, что я не мужчина! - ответила ему Чуйкина.
     Офонькин слегка пожал плечами. Он знал, что возлюбленная его была недалека и капризна, но чтобы до такой степени простиралась ее глупость, - не подозревал даже: не хотеть читать при таком обществе и при таких похвалах!..
     - Но как же тут быть? - спросила Татьяна Васильевна, почти в отчаянии взглядывая на мужа.
     - Позвольте, я буду читать! - воскликнул Долгов.
     - Ах, пожалуйста! - провопияла Татьяна Васильевна.
     Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква "р": "Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!" - кричал он на весь дом.
     Женские же роли произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: "Нет, я скверно читаю!"
     Татьяна Васильевна грустно потупила глаза.
     Бегушева начинало уже все это забавлять.
     - Да вы дайте читать вашему прежнему учителю, - посоветовал он ей, показывая на старичка.
     - Готов, готов! - сказал тот.
     Татьяна Васильевна, не меняя грустного выражения лица, пододвинула к нему свою тетрадь.
     Старик зашамкал:
     - "Терем князя. Вдали слышится пение: "Ах, подружки, отчего же нейдете вы в леса!.. Там грибов и ягод много!.. Наберите мне цветов душистых!.."
     - Кузина, позвольте мне заметить, что эти стихи очень напоминают "Аскольдову могилу"{313}: "Ах, подруженьки, как грустно!.." - проговорил Бегушев.
     - Напоминать хорошее всегда не мешает! - ответила она ему резко и просила старичка продолжать.
     Тот продолжал; но только вдруг на одном очень поэтическом, по мнению Татьяны Васильевны, монологе начал кашлять, чихать и в заключение до того докашлялся, что заставил дам покраснеть и потупиться, а мужчин усмехнуться, и вместе с ними сам добродушно рассмеялся.
     - Стар, чувствую это! - проговорил он.
     - И мы тоже чувствуем! - подхватил Бегушев.
     - Кузен! - прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна.
     - Позвольте мне читать! - предложил себя граф Хвостиков.
     Татьяна Васильевна разрешила ему.
     Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно.
     Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали.
     - Как же вам, господа, понравилась моя драма? - спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие.
     - Драма превосходная! - сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это.
     - Неправду говорите, - я вам не верю, - отнеслась она к нему, махнув рукой.
     - И по-моему, драма превосходная! - подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.
     Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.
     - В драме есть единство, - заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. - Единство времени, места и действия, - дообъяснил он.
     Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:
     - Тут все есть!
     - Все! - не опровергнул и граф Хвостиков.
     Критик тоже против этого ничего не высказал.
     В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.
     - А что именно будут читать? - спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.
     - Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! - предупредил его Хвостиков.
     - Можно! - согласился критик.
     - Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! - добавил граф.
     - И то недурно! - отозвался критик.
     Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.
     - Чтение окончилось, и мы можем уехать? - сказала она, не вытерпев более, Офонькину.
     Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис - за пьесу и за исполнение.
     Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: "Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!" Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: "Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!"
     - Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! - сказал Бегушев генералу - опять-таки с единственною целью побесить кузину.
     - Сейчас! - отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.
     - Поди, узнай, готово ли там? - позволила ему Татьяна Васильевна.
     Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.
     Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:
     - Прошу вас!
     Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.
     - И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, - проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.
     - Увидите! - воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: - Экземпляр пьесы мы будем иметь!
     Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся.
     Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.
     - А вы будете играть в моей пьесе? - спросила Татьяна Васильевна актрису.
     - Мы все играем! - проговорила та.
     Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.
     Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: "Это не так, этого не бывает". У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.
     Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!
     Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:
     - Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!
     Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.
     - Как?.. - сказал он.
     - Узка! - повторил Долгов. - Шекспир выше греческих трагиков.
     - Чем? - спрашивал лаконически критик.
     - Шекспир всеобъемлющ, - лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, - как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли - власть!.. У него есть тени, ведьмы - фатум!.. У него есть народ - сила!
     - Где народ у Шекспира? - рассчитал было подшибить его критик.
     - В могильщиках{317}, в "Кориолане" и целая масса в его хрониках!..
     - Кто народ в хрониках? - допытывал его строго критик.
     - Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый{317}! - отпарировал его Долгов.
     Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.
     Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:
     - Как вы позволяете себе так решительно судить?
     - Судить, я полагаю, всякий может! - возразил критик.
     - Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
     - Превосходно! Превосходно! - закричал добродушный Долгов.
     Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.
     - Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! - произнес он.
     Бегушев ответил ему презрительным взглядом.
     - Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, - заметил генерал.
     Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.
     Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.
     - Туркам англичане очень помогают! - сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.
     - А нам бог поможет, - отозвался тот.
     - Меня в этой войне одно радует, - продолжал Бегушев, - что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!
     - Так, верно! - подхватил Трахов.
     - Верно! - согласился и граф Хвостиков.
     "Верно!.." - хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.
     Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.
     - Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, - проговорил он своим монотонным голосом.
     Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.
     - Ты врешь!.. Не может быть! - едва имел силы сказать Бегушев.
     - Все кончено! - воскликнул, опуская голову, граф.
     - Умерла! - повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.
     - А доктор был ли позван? - спрашивал Бегушев.
     - Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча - за доктором, - отвечал Прокофий, оттенив слова "старичонку Дормидоныча" величайшим презрением.
     Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.
     Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Мещане