Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Дворянское гнездо [1/22]

  Скачать полное произведение

    I
    
     Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки
    стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую
    глубь лазури.
     Перед раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц
    губернского города О... (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины -
    одна лет пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.
     Первую из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной. Ее муж, бывший
    губернский прокурор, известный в свое время делец, - человек бойкий и
    решительный, желчный и упрямый, - умер лет десять тому назад. Он получил
    изрядное воспитание, учился в университете, но, рожденный в сословии бедном,
    рано понял необходимость проложить себе дорогу я набить деньгу. Марья
    Дмитриевна вышла за него по любви: он был недурен собою, умен и, когда
    хотел, очень любезен. Марья Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве
    лишилась родителей, провела несколько лет в Москве, в институте, и,
    вернувшись оттуда, жила в пятидесяти верстах от О..., в родовом своем селе
    Покровском, с теткой да с старшим братом. Брат этот скоро переселился в
    Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном теле, пока внезапная
    смерть не положила предела его поприщу. Марья Дмитриевна наследовала
    Покровское, но не долго жила в нем; на второй же год после ее свадьбы с
    Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце, Покровское
    было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без
    усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О..., где и поселился
    с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад; одной
    стороной он выходил прямо в поле, за город. "Стало быть, - решил Калитин,
    большой неохотник до сельской тишины, - в деревню таскаться незачем". Марья
    Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском с веселой
    речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем не прекословила
    мужу и благоговела пред его умом и знанием света. Когда же, после
    пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья
    Дмитриевна уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама
    не захотела выехать из О...
     Марья Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой
    блондинки; и в пятьдесят лет черты ее не были лишены приятности, хотя
    немного распухли и сплылись. Она была более чувствительна, нежели добра, и
    до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко
    раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки; зато она была
    очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей не
    прекословил. Дом ее принадлежал к числу приятнейших в городе. Состояние у
    ней было весьма хорошее, не столько наследственное, сколько
    благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в одном из
    лучших казенных заведений в Петербурге.
     Старушка, сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая
    тетка, сестра ее отца, с которою она провела некогда несколько уединенных
    лет в Покровском. Звали ее Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла чудачкой,
    нрав имела независимый, говорила всем правду в глаза и при самых скудных
    средствах держалась так, как будто за ней водились тысячи. Она терпеть не
    могла покойного Калитина и, как только ее племянница вышла за него замуж,
    удалилась в свою деревушку, где прожила целых десять лет у мужика в курной
    избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась. Черноволосая и быстроглазая даже в
    старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна ходила живо, держалась
    прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском. 0,на постоянно
    носила белый чепец и белую кофту.
     - О чем ты это? - спросила она вдруг Марью Дмитриевну. - О чем
    вздыхаешь, мать моя?
     - Так, - промолвила та. - Какие чудесные облака!
     - Так тебе их жалко, что ли?
     Марья Дмитриевна ничего не отвечала.
     - Что это Гедеоновский нейдет? - проговорила Марфа Тимофеевна, проворно
    шевеля спицами (она вязала большой шерстяной шарф). - Он бы повздыхал вместе
    с тобою, - не то соврал бы что-нибудь.
     - Как вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович - почтенный
    человек.
     - Почтенный! - повторила с укоризной старушка.
     - И как он покойному мужу был предан! - проговорила Марья Дмитриевна, -
    до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.
     - Еще бы! тот его за уши из грязи вытащил, - проворчала Марфа
    Тимофеевна, и спицы еще быстрее заходили в ее руках.
     - Глядит таким смиренником, - начала она снова, - голова вся седая, а
    что рот раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну,
    и то оказать: попович!
     - Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей
    Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не говорит; но он,
    воля ваша, приятный человек.
     - Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, - эка беда!
    Я сама не сильна во французском "диалехте". Лучше бы он ни по-каковски не
    говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, - прибавила Марфа
    Тимофеевна, глянув на улицу. - Вон он шагает, твой приятный человек. Экой
    длинный, словно аист!
     Марья Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой
    посмотрела на нее.
     - Что это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку.
    Чего она смотрит?
     - Уж вы, тетушка, всегда... - пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и
    застучала пальцами по ручке кресела.
     - Сергей Петрович Гедеоновский! - пропищал краснощекий казачок,
    выскочив из-за двери.
    
    II
    
     Вошел человек высокого роста, в опрятном сюртуке, коротеньких
    панталонах, серых замшевых перчатках и двух галстуках - одном черном,
    сверху, другом белом, снизу. Все в нем дышало приличием и пристойностью,
    начиная с благообразного лица и гладко причесанных висков до сапогов без
    каблуков и без скрыпу. Он поклонился сперва хозяйке дома, потом Марфе
    Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к ручке Марьи Дмитриевны.
    Поцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не торопясь в кресла и с
    улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:
     - А Елизавета Михайловна здоровы?
     - Да, - отвечала Марья Дмитриевна, - она в саду.
     - И Елена Михайловна?
     - Леночка в саду тоже. - Нет ли чего новенького?
     - Как не быть-с, как не быть-с, - возразил гость, медленно моргая и
    вытягивая губы. - Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная:
    Лаврецкий Федор Иваныч приехал.
     - Федя! - воскликнула Марфа Тимофеевна. - Да ты, полно, не сочиняешь
    ли, отец мой?
     - Никак нет-с, я их самолично видел.
     - Ну, это еще не доказательство.
     - Очень поздоровели, - продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто не
    слышал замечания Марфы Тимофеевны, - в плечах еще шире стали, и румянец во
    всю щеку.
     - Поздоровел, - произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, - кажется,
    с чего бы ему здороветь?
     - Да-с, - возразил Годеоновский, - другой на его месте и в свет-то
    показаться посовестился бы.
     - Это отчего? - перебила Марфа Тимофеевна, - это что за вздор? Человек
    возвратился на родину - куда ж ему деться прикажете? И благо он в чем
    виноват был!
     - Муж всегда виноват, сударыня, осмелюсь вам доложить, когда жена
    нехорошо ведет себя.
     - Это ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был.
     Гедеоновский принужденно улыбнулся.
     - Позвольте полюбопытствовать, - спросил он после небольшого молчания,
    - кому назначается этот миленький шарф?
     Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.
     - А тому назначается, - возразила она, - кто никогда не сплетничает, не
    хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю я знаю
    хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он по
    любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, -
    прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. - А ты
    теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать
    не буду.
     И Марфа Тимофеевна удалилась.
     - Вот она всегда так, - проговорила Марья Дмитриевна, проводив свою
    тетку глазами, - всегда!
     - Лета ихние! Что делать-с! - заметил Гедеоновсвий. - Вот они изволят
    говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой
    приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что
    нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается - все норовит,
    как бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас
    истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
     Марья Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую
    руку с отделенным пятым пальчиком. Он приложился к ней губами, а она
    пододвинула к нему свое кресло и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:
     - Так видели вы его? В самом деле он - ничего, здоров, весел?
     - Веселее, ничего-с, - возразил Гедеоновский шепотом.
     - А не слыхали вы, где его жена теперь?
     - В последнее время в Париже была-с; теперь, слышно, в итальянское
    государство переселилась.
     - Эта ужасно, право, - Федино положение; я не знаю, как он переносит.
    Случаются, точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно сказать, на всю
    Европу распубликовали.
     Гедеоновокий вздохнул.
     - Да-с, да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и, как
    там по-ихнему, со львами да со зверями знакомство вела. Стыд потеряла
    совершенно...
     - Очень, очень жалко, - проговорила Марья Дмитриевна. -
    По-родственному: ведь он мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный
    племянник.
     - Как же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства
    относится? Помилуйте-с.
     - Придет он к нам, как вы думаете?
     - Должно полагать-с; а впрочем, они, слышно, к себе в деревню
    собираются.
     Марья Дмитриевна подняла глаза к небу.
     - Ах, Сергей Петрович, Сергей Петрович, как я подумаю, как нам,
    женщинам, нужно осторожно вести себя!
     - Женщина женщине розь, Марья Дмитриевна. Есть, к несчастию, такие -
    нрава непостоянного... ну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей
    Петрович достал из кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.)
    Такие женщины, конечно, бывают. (Сергей Петрович поднес угол платка
    поочередно к своим глазам.) Но вообще говоря, если рассудить, то есть...
    Пыль в городе необыкновенная, - заключил он.
     - Maman, maman, - вскричала, вбегая в комнату, смазливая девочка лет
    одиннадцати, - к нам Владимир Николаич верхом едет!
     Марья Дмитриевна встала; Сергей Петрович тоже встал и поклонился.
    "Елене Михайловне наше нижайшее", - проговорил он и, отойдя в угол для
    приличия, принялся сморкать свой длинный и правильный нос.
     - Какая у него чудесная лошадь! - продолжала девочка. - Он сейчас был у
    калитки и сказал нам с Лизой, что к крыльцу подъедет.
     Послышался топот копыт, и стройный всадник на красивом гнедом коне
    показался на улице и остановился перед раскрытым окном.
    
    III
    
     - Здравствуйте, Марья Дмитриевна! - воскликнул звучным и приятным
    голосом всадник. - Как вам нравится моя новая покупка?
     Марья Дмитриевна подошла к окну.
     - Здравствуйте, Woldemar! Ах, какая славная лошадь! У кого вы ее
    купили?
     - У ремонтера... Дорого взял, разбойник.
     - Как ее зовут?
     - Орландом... Да это имя глупо; я хочу переменить... Eh bien, eh bien,
    mon garcon... {Ну, ну, мой мальчик... (франц.).} Какой неугомонный!
     Конь фыркал, переступал ногами и махал опененною мордой.
     - Леночка, погладьте ее, не бойтесь...
     Девочка протянула из окна руку, но Орланд вдруг взвился на дыбы и
    бросился в сторону. Всадник не потерялся, взял коня в шенкеля, вытянул его
    хлыстом по шее и, несмотря на его сопротивление, поставил его опять перед
    окном.
     - Prenez garde, prenez garde {Осторожнее, осторожнее (франц.).}, -
    твердила Марья Дмитриевна.
     - Леночка, поласкайте его, - возразил всадник, - я не позволю ему
    вольничать.
     Девочка опять протянула руку и робко коснулась трепетавших ноздрей
    Орланда, который беспрестанно вздрагивал и грыз удила.
     - Браво! - воскликнула Марья Дмитриевна, - а теперь слезьте и придите к
    нам.
     Всадник лихо повернул коня, дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом
    по улице, въехал на двор. Минуту спусти он вбежал, помахивая хлыстиком, из
    двери передней в гостиную; в то же время на пороге другой двери показалась
    стройная, высокая, черноволосая девушка лет девятнадцати - старшая дочь
    Марьи Дмитриевны, Лиза.
    
    IV
    
     Молодой человек, с которым мы только что познакомили читателей,
    прозывался Владимиром Николаичем Паншиным. Он служил в Петербурге чиновником
    по особым поручениям в министерстве внутренних дел. В город О... он приехал
    для исполнения временного казенного поручения и состоял в распоряжении
    губернатора, генерала Зонненберга, которому доводился дальним родственником.
    Отец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок, человек с сладкими
    глазами, помятым лицом и нервической дерготней в губах, весь свой век терся
    между знатью, посещал английские клубы обеих столиц и слыл за ловкого, не
    очень надежного, но милого и задушевного малого. Несмотря на всю свою
    ловкость, он находился почти постоянно на самом рубеже нищеты и оставил
    своему единственному сыну состояние небольшое и расстроенное. Зато он,
    по-своему, позаботился об его воспитании: Владимир Николаич говорил
    по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно. Так оно и
    следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки; но пускать в
    ход германское словцо в некоторых, большею частью забавных, случаях - можно,
    c'est meme tres chic {это даже очень шикарно (франц.).}, как выражаются
    петербургские парижане. Владимир Николаич с пятнадцатилетнего возраста уже
    умел не смущаясь войти в любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати
    удалиться. Отец Паншина доставил сыну своему много связей; тасуя карты между
    двумя робберами или после удачного "большого шлема", он не пропускал случая
    запустить словечко о своем "Володьке" какому-нибудь важному лицу, охотнику
    до коммерческих игр. С своей стороны, Владимир Николаич во время пребывания
    в университете, откуда он вышел с чином действительного студента,
    познакомился с некоторыми знатными молодыми людьми и стал вхож в лучшие
    дома. Его везде охотно принимали; он был очень недурен собою, развязен,
    забавен, всегда здоров и на все готов; где нужно - почтителен, где можно -
    дерзок, отличный товарищ, un charmant garcon {прелестный малый (франц.).}.
    Заветная область раскрылась перед ним. Паншин скоро понял тайну светской
    науки; он умел проникнуться действительным уважением к ее уставам, умел с
    полунасмешливой важностью заниматься вздором и показать вид, что почитает
    все важное за вздор; танцевал отлично, одевался по-английски. В короткое
    время он прослыл одним из самых любезных и ловких молодых людей в
    Петербурге. Паншин был действительно очень ловок, - не хуже отца; но он был
    также очень даровит. Все ему далось: он мило пел, бойко рисовал, писал
    стихи, весьма недурно играл на сцене. Ему всего пошел двадцать восьмой год,
    а он был уже камер-юнкером и чин имел весьма изрядный. Паншин твердо верил в
    себя, в свой ум, в свою проницательность; он шел вперед смело и (весело,
    полным махом; жизнь его текла как по маслу. Он привык нравиться всем,
    старому и малому, я воображал, что знает людей, особенно женщин: он хорошо
    знал их обыденные слабости. Как человек не чуждый художеству, он чувствовал
    в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого
    позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с лицами, не
    принадлежавшими к свету, и вообще держался вольно и просто; но в душе он был
    холоден и хитр, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок все
    караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный юноша никогда не мог
    забыться и увлечься вполне. К чести его должно сказать, что он никогда не
    хвастался своими победами. В дом Марьи Дмитриевны он попал тотчас по приезде
    в О... и скоро освоился в нем совершенно. Марья Дмитриевна в нем души не
    чаяла.
     Паншин любезно раскланялся со всеми находившимися в комнате, пожал руку
    у Марьи Дмитриевны и у Лизаветы Михайловны, слегка потрепал Гедеоновского по
    плечу и, повернувшись на каблуках, поймал Леночку за голову и поцеловал ее в
    лоб.
     - И вы не боитесь ездить на такой злой лошади? - спросила его Марья
    Дмитриевна.
     - Помилуйте, она пресмирная; а вот, я доложу вам, чего я боюсь: я боюсь
    играть в преферанс с Сергеем Петровичем; вчера у Беленицыных он обыграл меня
    в пух.
     Гедеоновский засмеялся тоненьким и подобострастным смехом: он заискивал
    в молодом блестящем чиновнике из Петербурга, губернаторском любимце. В
    разговорах своих с Марьей Дмитриевной он часто упоминал о замечательных
    способностях Паншина. Ведь вот, рассуждал он, как не похвалить? И в высшей
    сфере жизни успевает молодой человек, и служит примерно, и гордости ни
    малейшей. Впрочем, Паншина и в Петербурге считали дельным чиновником: работа
    кипела у него в руках; он говорил о ней шутя, как оно и следует светскому
    человеку, не придающему особенного значения своим трудам, но был
    "исполнитель". Начальники любят таких подчиненных; сам он не сомневался в
    том, что, если захочет, будет со временем министром.
     - Вы изволите говорить, что я обыграл вас, - промолвил Гедеоновский, -
    а на прошлой неделе кто у меня выиграл двенадцать рублей? да еще...
     - Злодей, злодей, - перебил его Паншин с ласковой, но чуть-чуть
    презрительной небрежностью и, не обращая более на него внимания, подошел к
    Лизе.
     - Я не мог найти здесь увертюру "Оберона", - начал он. - Беленицына
    только хвасталась, что у ней вся классическая музыка, - на деле у ней, кроме
    полек и вальсов, ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы
    будете иметь эту увертюру. Кстати, - продолжал он, - я написал вчера новый
    романс; слова тоже мои. Хотите, я вам опою? Не знаю, что из этого вышло;
    Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова ничего не значат, - я желаю
    знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
     - Зачем же после? - вмешалась Марья Дмитриевна, - отчего же не теперь?
     - Слушаю-с, - промолвил Паншин с какой-то светлой и сладкой улыбкой,
    которая у него и появлялась и пропадала вдруг, - пододвинул коленом стул,
    сел за фортепьяно и, взявши несколько аккордов, запел, четко отделяя слова,
    следующий романс:
    
     Луна плывет высоко над землею
     Меж бледных туч;
     Но движет с вышины волной морскою
     Волшебный луч.
    
     Моей души тебя признало море
     Своей луной,
     И движется - и в радости и в горе -
     Тобой одной.
    
     Тоской любви, тоской немых стремлений
     Душа полна;
     Мне тяжело... Но ты чужда смятений,
     Как та луна.
    
     Второй куплет был спет Паншиным с особенным выражением и силой; в
    бурном аккомпанементе слышались переливы волн. После слов: "Мне тяжело..." -
    он вздохнул слегка, опустил глаза и понизил голос - morendo {замирая
    (итал.).}. Когда он кончил, Лиза похвалила мотив, Марья Дмитриевна сказала:
    "Прелестно", а Гедеоновский даже крикнул: "Восхитительно! и поэзия, и
    гармония одинаково восхитительны!.." Леночка с детским благоговением
    посмотрела на певца. Словом, всем присутствовавшим очень понравилось
    произведение молодого дилетанта; но за дверью гостиной в передней стоял
    только что пришедший, уже старый человек, которому, судя по выражению его
    потупленного лица и движениям плечей, романс Паншина, хотя и премиленький,
    не доставил удовольствия. Подождав немного и смахнув пыль с сапогов толстым
    носовым платкам, человек этот внезапно съежил глаза, угрюмо сжал губы,
    согнул свою, и без того сутулую, спину я медленно вошел в гостиную.
     - А! Христофор Федорыч, здравствуйте! - воскликнул прежде всех Паншин и
    быстро вскочил со стула.
     - Я и не подозревал, что вы здесь, - я бы при вас ни за что не решился
    спеть свой романс. Я знаю, вы не охотник до легкой музыки.
     - Я не слушиль, - произнес дурным русским языком вошедший человек и,
    раскланявшись со всеми, неловко остановился посреди комнаты.
     - Вы, мосье Лемм, - сказала Марья Дмитриевна, - пришли дать урок музыки
    Лизе?
     - Нет, не Лисафет Михайловне, а Елен Михайловне.
     - А! Н-у, что ж - прекрасно. Леночка, ступай наверх с господином
    Леммом.
     Старик пошел было вслед за девочкой, но Паншин остановил его.
     - Не уходите после урока, Христофор Федорыч, - сказал он, - мы с
    Лизаветой Михайловной сыграем бетговенскую сонату в четыре руки.
     Старик проворчал себе что-то под нос, а Паншин продолжал по-немецки,
    плохо выговаривая слова:
     - Мне Лизавета Михайловна показала духовную кантату, которую вы ей
    поднесли, - прекрасная вещь! Вы, пожалуйста, не думайте, что я не умею
    ценить серьезную музыку, - напротив: она иногда скучна, но зато очень
    пользительна.
     Старик покраснел до ушей, бросил косвенный взгляд на Лизу и торопливо
    вышел из комнаты.
     Марья Дмитриевна попросила Паншина повторить романс; но он объявил, что
    не желает оскорблять ушей ученого немца, и предложил Лизе заняться
    бетговенскою сонатой. Тогда Марья Дмитриевна вздохнула и, с своей стороны,
    предложила Гедеоновскому пройтись с ней по саду. "Мне хочется, - сказала
    она, - еще поговорить и посоветоваться с вами о бедном нашем Феде".
    Гедеоновский осклабился, поклонился, взял двумя пальцами свою шляпу с
    аккуратно положенными на одном из ее полей перчатками и удалился вместе с
    Марьей Дмитриевной. В комнате остались Паншин и Лиза; она достала и раскрыла
    сонату; оба молча сели за фортепьяно. Сверху доносились слабые звуки гамм,
    разыгрываемых неверными пальчиками Леночки.
    
    V
    
     Христофор Теодор Готлиб Лемм родился в 1786 году, в королевстве
    Саксонском, в городе Хемнице, от бедных музыкантов. Отец его играл на
    валторне, мать на арфе; сам он уже по пятому году упражнялся на трех
    различных инструментах. Восьми лет он осиротел, а с десяти начал
    зарабатывать себе кусок хлеба своим искусством. Он долго вел бродячую жизнь,
    играл везде - ив трактирах, и на ярмарках, и на крестьянских свадьбах, и на
    балах; наконец попал в оркестр и, подвигаясь все выше и выше, достиг
    дирижерского места. Исполнитель он был довольно плохой, но музыку знал
    основательно. На двадцать восьмом году переселился он в Россию. Его выписал
    большой барин, который сам терпеть не мог музыки, но держал оркестр из
    чванства. Лемм прожил у него лет семь в качестве капельмейстера и отошел от
    него с пустыми руками: барин разорился, хотел дать ему на себя вексель, но
    впоследствии отказал ему и в этом, - словом, не заплатил ему ни копейки. Ему
    советовали уехать; но он не хотел вернуться домой - нищим из России, из
    великой России, этого золотого дна артистов; он решился остаться и испытать
    свое счастье. В течение двадцати лет бедный немец пытал свое счастье:
    побывал у различных господ, жил и в Москве, и в губернских городах, терпел и
    сносил многое, узнал нищету, бился как рыба об лед; но мысль о возвращении
    на родину не покидала его среди всех бедствий, которым он подвергался; она
    только одна его и поддерживала. Судьбе, однако, не было угодно порадовать
    его этим последним и первым счастьем: пятидесяти лет, больной, до времени
    одряхлевший, застрял он в городе О... и остался в нем навсегда, уже
    окончательно потеряв всякую надежду покинуть ненавистную ему Россию и
    кое-как поддерживая уроками свое скудное существование. Наружность Лемма не
    располагала в его пользу. Он был небольшого роста, сутуловат, с криво
    выдавшимися лопатками и втянутым животом, с большими плоскими ступнями, с
    бледно-синими ногтями на твердых, не разгибавшихся пальцах жилистых красных
    рук; лицо имел морщинистое, впалые щеки и сжатые губы, которыми он
    беспрестанно двигал и жевал, что, при его обычной молчаливости, производило
    впечатление почти зловещее; седые его волосы висели клочьями над невысоким
    лбом; как только что залитые угольки, глухо тлели его крошечные, неподвижные
    глазки; ступал он тяжело, на каждом шагу перекидывая свое неповоротливое
    тело. Иные его движения напоминали неуклюжее охорашивание совы в клетке,
    когда она чувствует, что на нее глядят, а сама едва видит своими огромными,
    желтыми, пугливо и дремотно моргающими глазами. Застарелое, неумолимое горе
    положило на бедного музикуса свою неизгладимую печать, искривило и
    обезобразило его и без того невзрачную фигуру; но для того, кто умел не
    останавливаться на первых впечатлениях, что-то доброе, честное, что-то
    необыкновенное виднелось в этом полуразрушенном существе. Поклонник Баха и
    Генделя, знаток своего дела, одаренный живым воображением и той смелостью
    мысли, которая доступна одному германскому племени, Лемм со временем - кто
    знает? - стал бы в ряду великих композиторов своей родины, если б жизнь
    иначе его повела; но не под счастливой звездой он родился! Он много написал
    на своем веку - и ему не удалось увидеть ни одного своего произведения
    изданным; не умел он приняться за дело как следовало, поклониться кстати,
    похлопотать вовремя. Как-то, давным-давно тому назад, один его поклонник и
    друг, тоже немец и тоже бедный, издал на свой счет две его сонаты, - да и те
    остались целиком в подвалах музыкальных магазинов; глухо и бесследно
    провалились они, словно их ночью кто в реку бросил. Лемм, наконец, махнул
    рукой на все; притом и годы брали свое: он зачерствел, одеревенел, как
    пальцы его одеревенели. Один, с старой кухаркой, взятой им из богадельни (он
    никогда женат не был), проживал он в О... в небольшом домишке, недалеко от
    калитинского дома; много гулял, читал библию, да собрание протестантских
    псалмов, да Шекспира в шлегелевском переводе. Он давно ничего не сочинял;
    но, видно, Лиза, лучшая его ученица, умела его расшевелить: он написал для
    нее кантату, о которой упомянул Паншин. Слова этой кантаты были им
    заимствованы из собрания псалмов; некоторые стихи он сам присочинил. Ее пели
    два хора - хор счастливцев и хор несчастливцев; оба они к концу примирялись
    и пели вместе: "Боже милостивый, помилуй нас, грешных, и отжени от нас
    всякие лукавые мысля и земные надежды". На заглавном листе, весьма тщательно
    написанном и даже разрисованном, стояло: "Только праведные правы. Духовная
    кантата. Сочинена и посвящена девице Елизавете Калитиной, моей любезной
    ученице, ее учителем, X. Т. Г. Леммом". Слова: "Только праведные правы" и
    "Елизавете Калитиной" были окружены лучами. Внизу было приписано: "Для вас
    одних, fur Sie allein". - Оттого-то Лемм и покраснел и взглянул искоса на
    Лизу; ему было очень больно, когда Паншин заговорил при нем об его кантате.
    
    VI
    
     Паншин громко и решительно взял первые аккорды сонаты (он играл вторую
    руку), но Лиза не начинала своей партии. Он остановился и посмотрел на нее.
    Глаза Лизы, прямо на него устремленные, выражали неудовольствие; губы ее не
    улыбались, все лицо было строго, почти печально.
     - Что с вами? - опросил он.
     - Зачем вы не сдержали своего слова? - сказала она. - Я вам показала
    кантату Христофора Федорыча под тем условием, чтоб вы не говорили ему о ней.
     - Виноват, Лизавета Михайловна, - к слову пришлось.
     - Вы его огорчили - и меня тоже. Теперь он и мне доверять не будет.
     - Что прикажете делать, Лизавета Михайловна? От младых ногтей не могу
    видеть равнодушно немца: так и подмывает меня его подразнить.
     - Что вы это говорите, Владимир Николаич! Этот немец - бедный,
    одинокий, убитый человек - и вам его не жаль? Вам хочется дразнить его?
     Паншин смутился.
     - Вы правы, Лизавета Михайяовна, - промолвил он. - Всему виною - моя
    вечная необдуманность. Нет, не возражайте мне; я себя хорошо знаю. Много зла
    мне наделала моя необдуманность. По ее милости я прослыл за эгоиста.
     Паншин помолчал. С чего бы ни начинал он разговор, он - обыкновенно
    кончал тем, что говорил о самом себе, я это выходило у него как-то мило и
    мягко, задушевно, словно невольно.
     - Вот и в вашем доме, - продолжал он, - матушка ваша, конечно, ко мне
    благоволит - она такая добрая; вы... впрочем, я не знаю вашего мнения обо
    мне; зато ваша тетушка просто меня терпеть не может. Я ее тоже, должно быть,
    обидел каким-нибудь необдуманным, глупым словом. Ведь она меня не любит, не
    правда ли?
     - Да, - произнесла Лиза с небольшой запинкой, - вы ей не нравитесь.
     Паншин быстро провел пальцами по клавишам; едва заметная усмешка
    скользнула по его губам.
     - Ну, а вы? - промолвил он, - я вам тоже кажусь эгоистом?
     - Я вас еще мало знаю, - возразила Лиза, - но я вас не считаю за
    эгоиста; я, напротив, должна быть благодарна вам...
     - Знаю, знаю, что вы хотите сказать, - перебил ее Паншин и снова
    пробежал пальцами по клавишам, - за ноты, за книги, которые я вам приношу,
    за плохие рисунки, которыми я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее.
    Я могу все это делать - я все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы не
    скучаете со мною и что вы не считаете меня за дурного человека, но все же вы


  Сохранить

[ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ]

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо


Смотрите также по произведению "Дворянское гнездо":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis