Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо

Дворянское гнездо [4/22]

  Скачать полное произведение

    музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до того, что та в одно утро
    вбежала, как бешеная, в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей на стол,
    объявила, что не в силах больше заниматься хозяйством и не хочет оставаться
    в деревне. Надлежащим образом подготовленный, Лаврецкий тотчас согласился на
    ее отъезд. Этого Глафира Петровна не ожидала. "Хорошо, - сказала она, и
    глаза ее потемнели, - я вижу, что я здесь лишняя! Знаю, кто меня отсюда
    гонит, с родового моего гнезда. Только ты помяни мое слово, племянник: не
    свить же и тебе гнезда нигде, скитаться тебе век. Вот тебе мой завет". В тот
    же день она удалилась в свою деревеньку, а через неделю прибыл генерал
    Коробьин и, с приятною меланхолией во взглядах и движениях, принял
    управление всем имением на свои руки.
     В сентябре месяце Варвара Павловна увезла своего мужа в Петербург. Две
    зимы провела она в Петербурге (на лето они переселялись в Царское Село), в
    прекрасной, светлой, изящно меблированной квартире; много завели они
    знакомств в средних и даже высших кругах общества, много выезжали и
    принимали, давали прелестнейшие музыкальные и танцевальные вечеринки.
    Варвара Павловна привлекала гостей, как огонь бабочек. Федору Иванычу не
    совсем-то нравилась такая рассеянная жизнь. Жена советовала ему вступить на
    службу; он, по старой отцовской памяти, да и по своим понятиям, не хотел
    служить, но в угоду Варваре Павловне оставался в Петербурге. Впрочем, он
    скоро догадался, что никто не мешал ему уединиться, что недаром у него самый
    покойный и уютный кабинет во всем Петербурге, что заботливая жена даже
    готова помочь ему уединяться, - и с тех пор все пошло прекрасно. Он принялся
    опять за собственное, по его мнению недоконченное, воспитание, опять стал
    читать, приступил даже к изучению английского языка. Странно было видеть его
    могучую, широкоплечую фигуру, вечно согнутую над письменным столом, его
    полное, волосатое, румяное лицо, до половины закрытое листами словаря или
    тетради. Каждое утро он проводил за работой, обедал отлично (Варвара
    Павловна была хозяйка хоть куда), а по вечерам вступал в очарованный,
    пахучий, светлый мир, весь населенный молодыми веселыми лицами, - и
    средоточием этого мира была та же рачительная хозяйка, его жена. Она
    Порадовала его рождением сына, но бедный мальчик жил недолго; он умер
    весной, а летом, по совету врачей, Лаврецкий повез жену за границу, на воды.
    Рассеяние было ей необходимо после такого несчастья, да и здоровье ее
    требовало теплого климата. Лето и осень они провели в Германии и Швейцарии,
    а на зиму, как оно и следовало ожидать, поехали в Париж. В Париже Варвара
    Павловна расцвела, как роза, и так же скоро и ловко, как в Петербурге,
    сумела свить себе гнездышко. Квартиру она нашла премиленькую, в одной из
    тихих, но модных улиц Парижа; мужу сшила такой шлафрок, какого он еще и не
    нашивал; наняла щегольскую служанку, отличную повариху, расторопного лакея;
    приобрела восхитительную каретку, прелестный пианино. Не прошло недели, как
    уже она перебиралась через улицу, носила шаль, раскрывала зонтик и надевала
    перчатки не хуже самой чистокровной парижанки. И знакомыми она скоро
    обзавелась. Сперва к ней ездили одни русские, потом стали появляться
    французы, весьма любезные, учтивые, холостые, с прекрасными манерами, с
    благозвучными фамилиями; все они говорили скоро и много, развязно кланялись,
    приятно щурили глаза; белые зубы сверкали у всех под розовыми губами, - и
    как они умели улыбаться! Каждый из них приводил своих друзей, и la belle
    madame de Lavretzki {очаровательная мадам Лаврецкая (франц.).} скоро стала
    известна от Chaussee d'Antin до Rue de Lille {от Шоссе д'Антен до улицы
    Лилль (франц.).}. В те времена (дело происходило в 1836 году) еще не успело
    развестись племя фельетонистов и хроникеров, которое теперь кипит повсюду,
    как муравьи в разрытой кочке; но уж тогда появлялся в салоне Варвары
    Павловны некто m-r Jules, неблаговидной наружности господин, с скандалезной
    репутацией, наглый и низкий, как все дуэлисты и битые люди. Этот m-r Jules
    был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он
    пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me
    de L...tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguee, qui
    demeure rue de P... {эта знатная русская дама, такая изящная, которая живет
    на улице П... (франц.).}; рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням
    подписчиков, которым не было никакого дела до m-me de L...tzki, как эта
    дама, настоящая по уму француженка (une vraie francaise par l'esprit) - выше
    этого у французов похвал нет - мила и любезна, какая она необыкновенная
    музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно
    так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей
    одежды)... словом, пускал о ней молву по миру, - а ведь это, что ни
    говорите, приятно. Девица Марс уже сошла тогда со сцены, а девица Рашель еще
    не появлялась; тем не менее Варвара Павловна прилежно посещала театры. Она
    приходила в восторг от итальянской музыки и смеялась над развалинами Одри,
    прилично зевала во Французской комедии и плакала от игры г-жи Дорваль в
    какой-нибудь ультраромантической мелодраме; а главное, Лист у ней играл два
    раза и так был мил, так прост - прелесть! В таких приятных ощущениях прошла
    зима, к концу которой Варвара Павловна была даже представлена ко двору.
    Федор Иваныч, с своей стороны, не скучал, хотя жизнь подчас тяжела
    становилась у него на плечах, - тяжела, потому что пуста. Он читал газеты,
    слушал лекции в Sorbonne и College de France, следил за прениями палат,
    принялся за перевод известного ученого сочинения об ирригациях. "Я не теряю
    времени, - думал он, - все это полезно; но к будущей зиме надобно непременно
    вернуться в Россию и приняться за дело". Трудно сказать, ясно ли он
    сознавал, в чем собственно состояло это дело, и бог знает, удалось ли бы ему
    вернуться в Россию к зиме; пока он ехал с женою в Баден-Баден... Неожиданный
    случай разрушил все его планы.
    
    XVI
    
     Войдя однажды в отсутствие Варвары Павловны в ее кабинет, Лаврецкий
    увидал на полу маленькую, тщательно сложенную бумажку. Он машинально ее
    поднял, машинально развернул и прочел следующее, написанное на французском
    языке:
    
     "Милый ангел Бетси! (я никак не решаюсь назвать тебя Barbe или Варвара
    - Varvara). Я напрасно прождал тебя на углу бульвара; приходи завтра в
    половине второго на нашу квартирку. Твой добрый толстяк (ton gros bonhomme
    de mari) об эту пору обыкновенно зарывается в свои книги; мы опять споем ту
    песенку вашего поэта _Пускина_ (de votre poete Pouskine), которой ты меня
    научила: Старый муж, грозный муж! - Тысячу поцелуев твоим ручкам и ножкам. Я
    жду тебя.
     Эрнест".
    
     Лаврецкий не сразу понял, что такое он прочел; прочел во второй раз - и
    голова у него закружилась, пол заходил под ногами, как палуба корабля во
    время качки. Он и закричал, и задохнулся, и заплакал в одно мгновение.
     Он обезумел. Он так слепо доверял своей жене; возможность обмана,
    измены никогда не представлялась его мысли. Этот Эрнест, этот любовник его
    жены, был белокурый, смазливый мальчик лет двадцати трех, со вздернутым
    носиком и тонкими усиками, едва ли не самый ничтожный изо всех ее знакомых.
    Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая
    роковую записку в руке и бессмысленно глядя на пол; сквозь какой-то темный
    вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно замирало сердце; ему казалось,
    что он падал, падал, падал... и конца не было. Знакомый легкий шум шелкового
    платья вывел его из оцепенения; Варвара Павловна, в шляпе и шали, торопливо
    возвращалась с прогулки. Лаврецкий затрепетал весь и бросился вон; он
    почувствовал, что в это мгновенье он был в состоянии истерзать ее, избить ее
    до полусмерти, по-мужицки, задушить ее своими руками. Изумленная Варвара
    Павловна хотела остановить его; он мог только прошептать: "Бетси" - и
    выбежал из дому.
     Лаврецкий взял карету и велел везти себя за город. Весь остаток дня и
    всю ночь до утра пробродил он, беспрестанно останавливаясь и всплескивая
    руками: он то безумствовал, то ему становилось как будто смешно, даже как
    будто весело. Утром он прозяб и зашел в дрянной загородный трактир, спросил
    комнату и сел на стул перед окном. Судорожная зевота напала на него. Он едва
    держался на ногах, тело его изнемогало, а он и не чувствовал усталости, -
    зато усталость брала свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал,
    что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами,
    с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не
    понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу, и как могла она,
    зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и
    доверчивой с ним! "Ничего не понимаю! - шептали его засохшие губы. - Кто мне
    поручится теперь, что в Петербурге..." И он не доканчивал вопроса и зевал
    опять, дрожа и пожимаясь всем телом. Светлые и темные воспоминания одинаково
    его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при
    Эрнесте села за фортепьяно и спела: "Старый муж, грозный муж!" Он вспомнил
    выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, - и он поднялся со
    стула, он хотел пойти, сказать им: "Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой
    мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был мужик", - да убить их обоих. То
    вдруг ему казалось, что все, что с ним делается, сон, и даже не сон, а так,
    вздор какой-то; что стоит только встряхнуться, оглянуться... Он оглядывался,
    и, как ястреб когтит пойманную птицу, глубже и глубже врезывалась тоска в
    его сердце. К довершению всего, Лаврецкий через несколько месяцев надеялся
    быть отцом... Прошедшее, будущее, вся жизнь была отравлена. Он вернулся
    наконец в Париж, остановился в гостинице и послал Варваре Павловне записку
    г-на Эрнеста с следующим письмом:
     "Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати скажу вам, что я не узнал
    вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные бумаги. (Эту фразу
    бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я не могу
    больше вас видеть; полагаю, что и вы не должны желать свидания со мною.
    Назначаю вам 15 000 франков в год; больше дать не могу. Присылайте ваш адрес
    в деревенскую контору. Делайте что хотите; живите где хотите. Желаю вам
    счастья. Ответа не нужно".
     Лаврецкий написал жене, что не нуждается в ответе... но он ждал, он
    жаждал ответа, объяснения этого непонятного, непостижимого дела. Варвара
    Павловна в тот же день прислала ему большое французское письмо. Оно его
    доконало; последние его сомнения исчезли - и ему стало стыдно, что у него
    оставались еще сомнения. Варвара Павловна не оправдывалась: она желала только увидать его, умоляла не осуждать ее безвозвратно. Письмо было холодно и напряженно, хотя кой-где виднелись пятна слез. Лаврецкий усмехнулся горько и велел сказать через посланного, что все очень хорошо. Три дня спустя его уже не было в Париже: но он поехал не в Россию, а в Италию. Он сам не знал, почему он выбрал именно Италию; ему, в сущности, было все равно, куда ни ехать - лишь бы не домой. Он послал предписание своему бурмистру насчет жениной пенсии, приказывая ему в то же время немедленно принять от генерала Коробьина все дела по имению, не дожидаясь сдачи счетов, и распорядиться о выезде его превосходительства из Лавриков; живо представил он себе смущение, тщетную величавость изгоняемого генерала и, при всем своем горе, почувствовал некоторое злобное удовольствие. Тогда же попросил он в письме Глафиру Петровну вернуться в Лаврики и отправил на ее имя доверенность; Глафира Петровна в Лаврики не вернулась и сама припечатала в газетах об уничтожении доверенности, что было совершенно излишне. Скрываясь в небольшом италианском городке, Лаврецкий еще долго не мог заставить себя не следить за женою. Из газет он узнал, что она из Парижа поехала, как располагала, в Баден-Баден; имя ее скоро появилось в статейке, подписанной тем же мусье Жюлем. В этой статейке сквозь обычную игривость проступало какое-то дружественное соболезнование; очень гадко сделалось на душе Федора Иваныча при чтении этой статейки. Потом он узнал, что у него родилась дочь; месяца через два получил он от бурмистра извещение о том, что Варвара Павловна вытребовала себе первую треть своего жалованья. Потом стали ходить все более и более дурные слухи; наконец с шумом пронеслась по всем журналам трагикомическая история, в которой жена его играла незавидную роль. Все было кончено: Варвара Павловна стала "известностью".
     Лаврецкий перестал следить за нею, но не скоро мог с собою сладить.
    Иногда такая брала его тоска по жене, что он, казалось, все бы отдал, даже,
    пожалуй... простил бы ее, лишь бы услышать снова ее ласковый голос,
    почувствовать снова ее руку в своей руке. Однако время шло недаром. Он не
    был рожден страдальцем; его здоровая природа вступила в свои права. Многое
    стало ему ясно; самый удар, поразивший его, не казался ему более
    непредвиденным; он понял свою жену, - близкого человека только тогда и
    поймешь вполне, когда с ним расстанешься. Он опять мог заниматься, работать,
    хотя уже далеко не с прежним рвением: скептицизм, подготовленный опытами
    жизни, воспитанием, окончательно забрался в его душу. Он стал очень
    равнодушен ко всему. Прошло года четыре, и он почувствовал себя в силах
    возвратиться на родину, встретиться с своими. Не останавливаясь ни в
    Петербурге, ни в Москве, прибыл он в город О..., где мы расстались с ним и
    куда мы просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами.
    
    XVII
    
     На другое утро, после описанного нами дня, часу в десятом, Лаврецкий
    всходил на крыльцо калитинского дома. Ему навстречу вышла Лиза в шляпке и в
    перчатках.
     - Куда вы? - спросил он ее.
     - К обедне. Сегодня воскресенье.
     - А разве вы ходите к обедне?
     Лиза молча, с изумлением посмотрела на него.
     - Извините, пожалуйста, - проговорил Лаврецкий, - я... я не то хотел
    сказать, я пришел проститься с вами, я через час еду в деревню.
     - Ведь это отсюда недалеко? - спросила Лиза.
     - Верст двадцать пять.
     На пороге двери появилась Леночка в сопровождении горничной.
     - Смотрите, не забывайте нас, - промолвила Лиза и спустилась с крыльца.
     - И вы не забывайте меня. Да послушайте, - прибавил он, - вы идете в
    церковь; помолитесь кстати и за меня.
     Лиза остановилась и обернулась к нему.
     - Извольте, - сказала она, прямо глядя ему в лицо, - я помолюсь и за
    вас. Пойдем, Леночка.
     В гостиной Лаврецкий застал Марью Дмитриевну одну. От нее пахло
    одеколоном и мятой. У ней, по ее словам, болела голова, и ночь она провела
    беспокойно. Она приняла его с обычною своею томной любезностью и понемногу
    разговорилась.
     - Не правда ли, - спросила она его, - какой Владимир Николаич приятный
    молодой человек!
     - Какой это Владимир Николаич?
     - Да Паншин, вот что вчера здесь был. Вы ему ужасно понравились; я вам
    скажу по секрету, mon cher cousin {мой дорогой кузен (франц.).}, он просто
    без ума от моей Лизы. Что ж? Он хорошей фамилии, служит прекрасно, умен, ну,
    камер-юнкер, и если на то будет воля божия... я, с своей стороны, как мать,
    очень буду рада. Ответственность, конечно, большая; конечно, от родителей
    зависит счастие детей, да ведь и то сказать: до сих пор худо ли, хорошо ли,
    а ведь все я, везде я одна, как есть; и воспитала-то детей, и учила их, все
    я... я вот и теперь мамзель от госпожи Болюс выписала...
     Марья Дмитриевна пустилась в описание своих забот, стараний, своих
    материнских чувств. Лаврецкий слушал ее молча и вертел в руках шляпу. Его
    холодный, тяжелый взгляд смутил разболтавшуюся барыню.
     - А Лиза как вам нравится? - спросила она.
     - Лизавета Михайловна прекраснейшая девица, - возразил Лаврецкий,
    встал, откланялся и зашел к Марфе Тимофеевне. Марья Дмитриевна с
    неудовольствием посмотрела ему вслед и подумала: "Экой тюлень, мужик! Ну,
    теперь я понимаю, почему его жена не могла остаться ему верной".
     Марфа Тимофеевна сидела у себя в комнате, окруженная своим штатом. Он
    состоял из пяти существ, почти одинаково близких ее сердцу: из толстозобого
    ученого снегиря, которого она полюбила за то, что он перестал свистать и
    таскать воду, маленькой, очень пугливой и смирной собачонки Роски, сердитого
    кота Матроса, черномазой вертлявой девочки лет девяти, с огромными глазами и
    вострым носиком, которую звали Шурочкой, и пожилой женщины лет пятидесяти
    пяти, в белом чепце и коричневой кургузой кацавейке на темном платье, по
    имени Настасьи Карповны Огарковой. Шурочка была мещаночка, круглая сирота.
    Марфа Тимофеевна взяла ее к себе из жалости, как и Роску: и собачонку и
    девочку она нашла на улице; обе были худы и голодны, обеих мочил осенний
    дождь; за Роской никто не погнался, а Шурочку даже охотно уступил Марфе
    Тимофеевне ее дядя, пьяный башмачник, который сам недоедал и племянницу не
    кормил, а колотил по голове колодкой. С Настасьей Карповной Марфа Тимофеевна
    свела знакомство на богомолье, в монастыре; сама подошла к ней в церкви (она
    понравилась Марфе Тимофеевне за то, что, по ее словам, очень вкусно
    молилась), сама с ней заговорила и пригласила ее к себе на чашку чаю. С того
    дня она уже не расставалась с ней. Настасья Карповна была женщина самого
    веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову
    имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми
    чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой
    Тимофеевной, и та ее очень любила, хотя подтрунивала над ее нежным сердцем:
    она чувствовала слабость ко всем молодым людям и невольно краснела, как
    девочка, от самой невинной шутки. Весь ее капиталец состоял из тысячи
    двухсот рублей ассигнациями; она жила на счет Марфы Тимофеевны, но на ровной
    с ней ноге; Марфа Тимофеевна не вынесла бы подобострастья.
     - А! Федя! - начала она, как только увидала его. - Вчера вечером ты не
    видел моей семьи: полюбуйся. Мы все к чаю собрались; это у нас второй,
    праздничный чай. Всех поласкать можешь; только Шурочка не дастся, а кот
    оцарапает. Ты сегодня едешь?
     - Сегодня. - Лаврецкий присел на низкое стульце. - Я уже с Марьей
    Дмитриевной простился. Я и Лизавету Михайловну видел.
     - Зови ее Лизой, отец мой, что за Михайловна она для тебя? Да сиди
    смирно, а то ты Шурочкин стул сломаешь.
     - Она к обедне шла, - продолжал Лаврецкий. - Разве она богомольна?
     - Да, Федя, очень. Больше нас с тобою, Федя.
     - А вы разве не богомольны? - заметила, пришепетывая, Настасья
    Карповна. - И сегодня к ранней обедне не пошли, а к поздней пойдете.
     - Ан нет, - ты одна пойдешь: обленилась я, мать моя, - возразила Марфа
    Тимофеевна, - чаем уж очень себя балую. - Она говорила Настасье Карповне
    "ты", хотя и жила с ней на ровной ноге - недаром же она была Пестова: трое
    Пестовых значатся в синодике Ивана Васильевича Грозного; Марфа Тимофеевна
    это знала.
     - Скажите, пожалуйста, - начал опять Лаврецкий, - мне Марья Дмитриевна
    сейчас говорила об этом... как, бишь, его?.. Паншине. Что это за господин?
     - Экая она болтушка, прости господи! - проворчала Марфа Тимофеевна, -
    чай, под секретом тебе сообщила, что вот, мол, какой навертывается жених.
    Шушукала бы с своим поповичем; нет, видно, ей мало. И ведь нет еще ничего,
    да и слава богу! а она уже болтает.
     - Почему же слава богу? - спросил Лаврецкий.
     - А потому, что молодец мне не нравится; да и чему тут радоваться?
     - Не нравится он вам?
     - Да, не всех же ему пленять. Будет с него и того, что вот Настасья
    Карповна в него влюблена. Бедная вдова вся всполошилась.
     - Что вы это, Марфа Тимофеевна, бога вы не боитесь! - воскликнула она,
    и румянец мгновенно разлился у ней по лицу и по шее.
     - И ведь знает, плут, - перебила ее Марфа Тимофеевна, - знает, чем ее
    прельстить: табакерку ей подарил. Федя, попроси у ней табачку понюхать; ты
    увидишь, табакерка какая славная: на крышке гусар на коне представлен. Уж ты
    лучше, мать моя, не оправдывайся.
     Настасья Карповна только руками отмахивалась.
     - Ну, а Лиза, - спросил Лаврецкий, - к нему неравнодушна?
     - Кажется, он ей нравится, а впрочем, господь ее ведает! Чужая душа, ты
    знаешь, темный лес, а девичья и подавно. Вот и Шурочкину душу - поди
    разбери! Зачем она прячется, а не уходит, с тех пор как ты пришел?
     Шурочка фыркнула подавленным смехом и выскочила вон, а Лаврецкий
    поднялся с своего места.
     - Да, - промолвил он с расстановкой, - девичью душу не разгадаешь. Он
    стал прощаться.
     - Что ж? Скоро мы тебя увидим? - спросила Марфа Тимофеевна.
     - Как придется, тетушка: тут ведь недалеко.
     - Да, ведь ты в Васильевское едешь. Ты не хочешь жить в Лавриках - ну,
    это твое дело; только съезди ты, поклонись гробу матери твоей, да и бабкину
    гробу кстати. Ты там, за границей, всякого ума набрался, а кто знает, может
    быть, они и почувствуют в своих могилках, что ты к ним пришел. Да не забудь,
    Федя, по Глафире Петровне тоже панафиду отслужить; вот тебе и целковый.
    Возьми, возьми, это я по ней хочу отслужить панафиду. Я ее при жизни не
    любила, а нечего сказать, с характером была девка. Умница была; ну и тебя не
    обидела. А теперь ступай с богом, а то я тебе надоем.
     И Марфа Тимофеевна обняла своего племянника.
     - А Лизе за Паншиным не быть, не беспокойся; не такого мужа она стоит.
     - Да я нисколько и не беспокоюсь, - отвечал Лаврецкий и удалился.
    
    XVIII
    
     Часа четыре спустя он ехал домой. Тарантас его быстро катился по
    проселочной мягкой дороге. Недели две как стояла засуха; тонкий туман
    разливался молоком в воздухе и застилал отдаленные леса; от него пахло
    гарью. Множество темноватых тучек с неясно обрисованными краями расползались
    по бледно-голубому небу; довольно крепкий ветер мчался сухой непрерывной
    струей, не разгоняя зноя. Приложившись головой к подушке и скрестив на груди
    руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно
    мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью
    взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие
    чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел... и эта свежая,
    степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с
    приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы - вся эта,
    давно им не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же
    время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
    Мысли его медленно бродили; очертания их были так же неясны и смутны, как
    очертания тех высоких, тоже как будто бы бродивших, тучек. Вспомнил он свое
    детство, свою мать, вспомнил, как она умирала, как поднесли его к ней и как
    она, прижимая его голову к своей груди, начала было слабо голосить над ним,
    да взглянула на Глафиру Петровну - и умолкла. Вспомнил он отца, сперва
    бодрого, всем недовольного, с медным голосом, потом слепого, плаксивого, с
    неопрятной седой бородой; вспомнил, как он однажды за столом, выпив лишнюю
    рюмку вина и залив себе салфетку соусом, вдруг засмеялся и начал, мигая
    ничего не видевшими глазами и краснея, рассказывать про свои победы;
    вспомнил Варвару Павловну - и невольно прищурился, как щурится человек от
    мгновенной внутренней боли, и встряхнул головой. Потом мысль его
    остановилась на Лизе.
     "Вот, - подумал он, - новое существо только что вступает в жизнь.
    Славная девушка, что-то из нее выйдет? Она и собой хороша. Бледное, свежее
    лицо, глаза и губы такие серьезные, и взгляд честный и невинный. Жаль, она,
    кажется, восторженна немножко. Рост славный, и так легко ходит, и голос
    тихий. Очень я люблю, когда она вдруг остановится, слушает со вниманием, без
    улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы. Точно, мне самому
    сдается, Паншин ее не стоит. Однако чем же он дурен? А впрочем, чего я
    размечтался? Побежит и она по той же дорожке, по какой все бегают. Лучше я
    сосну". И Лаврецкий закрыл глаза.
     Заснуть он не мог, но погрузился в дремотное дорожное онемение. Образы
    прошедшего по-прежнему, не спеша, поднимались, всплывали в его душе, мешаясь
    и путаясь с другими представлениями. Лаврецкий, бог знает почему, стал
    думать о Роберте Пиле... о французской истории... о том, как бы он выиграл
    сражение, если б он был генералом; ему чудились выстрелы и крики... Голова
    его скользила набок, он открывал глаза... Те же поля, те же степные виды;
    стертые подковы пристяжных попеременно сверкают сквозь волнистую пыль;
    рубаха ямщика, желтая, с красными ластовицами, надувается от ветра... "Хорош
    возвращаюсь я на родину", - промелькнуло у Лаврецкого в голове, и он
    закричал: "Пошел!" - запахнулся в шинель и плотнее прижался к подушке.
    Тарантас толкнуло: Лаврецкий выпрямился и широко раскрыл глаза. Перед ним на
    пригорке тянулась небольшая деревенька; немного вправо виднелся ветхий
    господский домик с закрытыми ставнями и кривым крылечком; по широкому двору,
    от самых ворот, росла крапива, зеленая и густая, как конопля; тут же стоял
    дубовый, еще крепкий амбарчик. Это было Васильевское.
     Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого
    приподнялся на козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: "Гей!".
    Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки не показалось; лакей снова
    приготовился соскочить и снова закричал: "Гей!". Повторился дряхлый лай, и,
    спустя мгновенье, на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом
    кафтане, с белой как снег головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца, на
    тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного
    заметался на месте, потом бросился отворять ворота. Тарантас въехал на двор,
    шурша колесами по крапиве, и остановился перед крыльцом. Белоголовый
    человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив
    ноги, на последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно дернув кверху
    кожу, и, помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него руку.
     - Здравствуй, здравствуй, брат, - проговорил Лаврецкий, - тебя,
    кажется, Антоном зовут? Ты жив еще?
     Старик молча поклонился и побежал за ключами. Пока он бегал, ямщик
    сидел неподвижно, сбочась и поглядывая на запертую дверь; а лакей Лаврецкого
    как спрыгнул, так и остался в живописной позе, закинув одну руку на козлы.
    Старик принес ключи и, без всякой нужды изгибаясь, как змея, высоко поднимая
    локти, отпер дверь, посторонился и опять поклонился в пояс.
     "Вот я и дома, вот я и вернулся", - подумал Лаврецкий, входя в
    крошечную переднюю, между тем как ставни со стуком и визгом отворялись один
    за другим и дневной свет проникал в опустелые покои.
    
    XIX
    
     Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад
    скончалась Глафира Петровна, был выстроен в прошлом столетии, из прочного
    соснового леса; он на вид казался ветхим, но мог простоять еще лет пятьдесят
    или более. Лаврецкий обошел все комнаты и, к великому беспокойству старых,
    вялых мух с белой пылью на спине, неподвижно сидевших под притолоками, велел
    всюду открыть окна: с самой смерти Глафиры Петровны никто не отпирал их. Все
    в доме осталось, как было. Тонконогие белые диванчики в гостиной, обитые
    глянцевитым серым штофом, протертые и продавленные, живо напоминали
    екатерининские времена; в гостиной же стояло любимое кресло хозяйки, с
    высокой и прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась. На
    главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого;
    темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона;
    небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век;
    черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом. На угле
    портрета висел венок из запыленных иммортелей. "Сами Глафира Петровна
    изволили плести", - доложил Антон. В спальне возвышалась узкая кровать, под
    пологом из стародавней, весьма добротной полосатой материи; горка полинялых
    подушек и стеганое жидкое одеяльце лежали на кровати, а у изголовья висел
    образ "Введение во храм пресвятой богородицы", - тот самый образ, к которому
    старая девица, умирая одна и всеми забытая, в последний раз приложилась уже
    хладеющими губами. Туалетный столик из штучного дерева, с медными бляхами и
    кривым зеркальцем, с почернелой позолотой, стоял у окна. Рядом с спальней
    находилась образная, маленькая комнатка, с голыми стенами и тяжелым киотом в
    угле; на полу лежал истертый, закапанный воском коверчик; Глафира Петровна
    клала на нем земные поклоны. Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать
    конюшню и сарай; на место его явилась старушка, чуть ли не ровесница ему,
    повязанная платком по самые брови; голова ее тряслась и глаза глядели тупо,
    но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время
    - какое-то почтительное сожаление. Она подошла к ручке Лаврецкого и
    остановилась у двери в ожидании приказаний. Он решительно не помнил, как ее
    звали, не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее звали
    Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского
    двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума
    выжила, а глядела подобострастно. Кроме этих двух стариков да трех пузатых


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ]

/ Полные произведения / Тургенев И.С. / Дворянское гнездо


Смотрите также по произведению "Дворянское гнездо":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis