Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Бальзак О. / Шагреневая кожа
Шагреневая кожа [18/19]
белая, свежая кожа. Оба молча стояли рядом, с одним и тем же выражением на
лице, и взгляд их говорил о совершенной тождественности их одинаково
праздной жизни. Старик перенял у ребенка его игры, а ребенок у старика --
его прихоти, по особому договору между двумя видами слабости -- между силой,
уже иссякающей, и силой, еще не развившейся. Немного погодя на пороге
появилась женщина лет тридцати. Она на ходу сучила нитку. Это была овернка;
у нее были белые зубы, смуглое, веселое и открытое лицо, лицо настоящей
овернки, стан овернки, платье и прическа овернки, высокая грудь овернки и
овернский выговор, трудолюбие, невежество, бережливость, сердечность --
словом, все вместе взятое олицетворяло овернский край.
Она поклонилась Рафаэлю; завязался разговор. Собаки успокоились, старик
сел на скамью на солнышке, а ребенок ходил за матерью по пятам, молча
прислушивался и во все глаза смотрел на незнакомого человека.
-- Вы не боитесь здесь жить, голубушка?
-- А чего бояться? Когда загородим вход, кто сюда может войти? Нет, мы
ничего не боимся! И то сказать, -- добавила она, приглашая маркиза войти в
самую большую комнату в доме, -- что ворам и взять-то у нас?
Она обвела рукой закопченные стены, единственным украшением которых
служили разрисованные голубой, красной и зеленой красками картины: "Смерть
Кредита", "Страсти господни" и "Гренадеры императорской гвардии"; да еще
была в комнате старая ореховая кровать с колонками, стол на витых ножках,
скамьи, квашня, свиное сало, подвешенное к потолку, соль в горшке, печка и
на полке очага пожелтевшие раскрашенные гипсовые фигуры. Выйдя из дома,
Рафаэль заметил среди скал мужчину с мотыгой в руках, который, нагнувшись, с
любопытством посматривал на дом.
-- Хозяин, -- сказала овернка, и у нее появилась обычная для крестьянки
улыбка. -- Он там работает.
-- А старик -- ваш отец?
-- Нет, изволите ли видеть, это дед моего хозяина. От роду ему сто два
года. А все же на днях он сводил нашего мальчишку пешком в Клермон! Крепкий
был человек, ну, а теперь только спит, пьет да ест. С мальчишкой
забавляется, иной раз малыш тащит его в горы, и он ничего, идет.
Валантен сразу же решил поселиться со стариком и ребенком, дышать тем
же воздухом, есть тот же хлеб, спать тем же сном, наполнить свои жилы такою
же кровью, Причуды умирающего! Стать улиткой, прилепившейся к этим скалам,
на несколько лишних дней сберечь свою раковину, заглушить в себе работу
смерти стало для него основой поведения, единственной целью бытия,
прекрасным идеалом жизни, единственно правильной жизнью, настоящей жизнью.
Глубоко эгоистическая мысль вошла в самое его существо и поглотила для него
вселенную. Ему представлялось, что вселенной больше нет, -- вселенная
сосредоточилась в нем. Для больного мир начинается у изголовья постели и
кончается у его ног. Эта долина сделалась постелью Рафаэля.
Кто не следил хоть раз за хлопотливым муравьем, кто не просовывал
соломинок в единственное отверстие, через которое дышит белесая улитка? Кто
не наблюдал за причудливым полетом хрупкой стрекозы, не любовался множеством
жилок, ярко, точно витражи готического собора, выделяющихся на красноватом
фоне дубовых листьев? Кто не наслаждался, подолгу любуясь игрою дождя и
солнца на темной черепице крыши, не созерцал капель росы, лепестков или
разнообразного строения цветочных чашечек? Кто не погружался в такие грезы,
как бы слитые с самой природой, беспечные и сосредоточенные, бесцельные и
тем не менее приводящие к какой-нибудь мысли? Кто, иными словами, не вел
порою жизни ребенка, жизни ленивой, жизни дикаря, если изъять из нее труд?
Так прожил Рафаэль много дней, без забот, без желаний, -- он поправил свое
здоровье и чувствовал себя необычайно хорошо, и вот усмирились его тревоги,
затихли его страдания. Он взбирался на скалы и усаживался где-нибудь на
вершине, откуда было видно далеко-далеко. Там он оставался по целым дням,
как растение на солнце, как заяц в норе. Или, породнясь с явлениями
растительной жизни, с переменами, происходившими в небе, он следил за
развитием всех творений на земле, на воде, в воздухе. Он и сам пытался
приобщиться к внутренней жизни природы, как можно полнее проникнуться ее
пассивной покорностью, чтобы подпасть под владычество охранительного закона,
управляющего инстинктивным бытием. Он хотел освободиться от себя самого. В
древние времена преступники, преследуемые правосудием, спасались под сенью
храма, -- точно так же Рафаэль пытался укрыться в святилище бытия. Он достиг
того, что стал составной частью этого необъятного и могучего цветения; он
свыкся с переменами погоды, побывал во всех расщелинах скал, изучил нравы и
обычаи всех растений, узнал, как зарождаются и как текут воды, свел
знакомство с животными; словом, он так полно слился с этой одушевленной
землею, что до некоторой степени постиг ее душу и проник в ее тайны.
Бесконечные формы всех царств природы были для него развитием одной и той же
сущности, различными сочетаниями одного и того же движения, огромным
дыханием одного беспредельного существа, которое действовало, мыслило,
двигалось, росло и вместе с которым он сам хотел расти, двигаться, мыслить и
действовать. Он, как улитка, слил свою жизнь с жизнью скалы, он сросся с
ней. Благодаря таинственной этой просветленности, мнимому выздоровлению,
похожему на то благодетельное забытье, которое природа дарует, как отдых от
боли, -- Валантен в начале своего пребывания среди этой смеющейся природы
наслаждался радостями нового детства. Он мог целый день бродить в поисках
какого-нибудь пустяка, начинал тысячу дел и не кончал ни одного, забывая
назавтра вчерашние свои планы; не зная забот, он был счастлив и думал, что
он спасен.
Однажды он пролежал в постели до полудня, -- он был погружен в дремоту,
сотканную из яви и сна, которая придает действительности фантастический вид,
а грезам -- отчетливость действительной жизни; и вдруг, еще даже не
сознавая, что проснулся, он впервые услышал отчет о своем здоровье, который
хозяйка давала Ионафану, ежедневно приходившему справляться о нем. Овернка,
конечно, была уверена, что Валантен еще спит, и говорила во весь свой голос
-- голос жительницы гор.
-- Ни лучше, ни хуже, -- сообщила она. -- Опять всю ночь кашлял, --
того и гляди, думала, богу душу отдаст. Кашляет, харкает добрый наш господин
так, что жалость берет. Мы с хозяином диву даемся, откуда только у него силы
берутся так кашлять? Прямо сердце разрывается. И что это за проклятая у него
болезнь? Нет, плохо его дело! Всякий раз у меня душа не на месте, как бы не
найти его утром в постели мертвым. Бледный он, все равно как восковой Иисус!
Я вижу его, когда он встает, до чего же худ, бедняжка, -- как палка! Да уж и
дух от него идет тяжелый. А он ничего не замечает. Ему все едино, -- тратит
силы на беготню, точно у него здоровья на двоих хватит. Очень он бодрится,
виду не показывает! А ведь и то сказать: в земле ему лучше было бы, чем на
лугу, -- мучается он, как господь на кресте! Только мы-то этого не желаем,
-- какой нам интерес? Даже если б он и не дарил нам столько, мы бы любили
его не меньше, мы его не из-за интереса держим. Ах, боже ты мой, --
продолжала она, -- только у парижан и бывают такие гадкие болезни! Где они
их только схватывают? Бедный молодой человек! Уж тут добром не кончится! И
как же она его, эта лихорадка, точит, как же она его сушит, как же она его
изводит! А он ни о чем не думает, ничего-то не чует. Ничего он не
замечает... Только плакать об этом не надо, господин Ионафан! Надо сказать:
слава богу! -- когда он отмучается. Вам бы девятину в церкви заказать за его
здоровье. Я своими глазами видела, как больные выздоравливают от девятины. Я
сама бы свечку поставила, только бы спасти такого милого человека, такого
доброго, ягненочка пасхального...
Голос у Рафаэля стал настолько слаб, что он не мог крикнуть и был
принужден слушать эту ужасную болтовню. И все же он так был раздражен, что
поднялся с постели и появился на пороге.
-- Старый негодяй! -- крикнул он на Ионафана. -- Ты что же, хочешь быть
моим палачом?
Крестьянка подумала, что это привидение, и убежала.
-- Не смей больше никогда справляться о моем здоровье, -- продолжал
Рафаэль.
-- Слушаюсь, господин маркиз, -- отвечал старый слуга, отирая слезы.
-- И впредь ты прекрасно сделаешь, если не будешь сюда являться без
моего приказа.
Ионафан пошел было к дверям, но, прежде чем уйти, бросил на маркиза
взгляд, исполненный преданности и сострадания, в котором Рафаэль прочел себе
смертный приговор. Теперь он ясно видел истинное положение вещей, и
присутствие духа покинуло его; он сел на пороге, скрестил руки на груди и
опустил голову. Перепуганный Ионафан приблизился к своему господину:
-- Сударь...
-- Прочь! Прочь! -- крикнул больной.
На следующее утро Рафаэль, взобравшись на скалу, уселся в поросшей мхом
расщелине, откуда была видна тропинка, ведущая от курортного поселка к его
жилищу. Внизу он заметил Ионафана, снова беседовавшего с овернкой. Его
проницательность, достигшая необычайной силы, коварно подсказала, ему, что
означало покачивание головой, жесты безнадежности, весь простодушно-зловещий
вид этой женщины, и в тишине ветер донес до него роковые слова. Охваченный
ужасом, он укрылся на самых высоких вершинах и пробыл там до вечера, не в
силах отогнать мрачные думы, к несчастью для него навеянные ему тем жестоким
состраданием, предметом которого он был. Вдруг овернка сама выросла перед
ним, как тень в вечернем мраке; поэтическая игра воображения превратила для
него ее черное платье с белыми полосками в нечто похожее на иссохшие ребра
призрака.
-- Уже роса выпала, сударь вы мой, -- сказала она. -- Коли останетесь,
-- беды наживете. Пора домой. Вредно дышать сыростью, да и не ели вы ничего
с самого утра.
-- Проклятье! -- крикнул он. -- Оставьте меня в покое, старая колдунья,
иначе я отсюда уеду! Довольно того, что вы каждое утро роете мне могилу, --
хоть бы уж по вечерам-то не копали...
-- Могилу, сударь? Рыть вам могилу!.. Где же это она, ваша могила? Да я
вам от души желаю, чтобы вы прожили столько, сколько наш дедушка, а вовсе не
могилы! Могила! В могилу-то нам никогда не поздно...
-- Довольно! -- сказал Рафаэль.
-- Опирайтесь на мою руку, сударь!
-- Нет!
Жалость -- чувство, которое всего труднее выносить от других людей,
особенно если действительно подаешь повод к жалости. Их ненависть --
укрепляющее средство, она придает смысл твоей жизни, она вдохновляет на
месть, но сострадание к нам убивает нас, оно еще увеличивает нашу слабость.
Это -- вкрадчивое зло, это -- презрение под видом нежности или же
оскорбительная нежность. Рафаэль видел к себе у столетнего старика
сострадание торжествующее, у ребенка -- любопытствующее, у женщины --
назойливое, у ее мужа -- корыстное, но в какой бы форме ни обнаруживалось
это чувство, оно всегда возвещало смерть. Поэт из всего создает поэтическое
произведение, мрачное или же веселое, в зависимости от того, какой образ
поразил его, восторженная его душа отбрасывает полутона и всегда избирает
яркие, резко выделяющиеся краски. Сострадание окружающих создало в сердце
Рафаэля ужасную поэму скорби и печали. Пожелав приблизиться к природе, он,
вероятно, и не подумал о том, сколь откровенны естественные чувства. Когда
он сидел где-нибудь под деревом, как ему казалось -- в полном одиночестве, и
его бил неотвязный кашель, после которого он всегда чувствовал себя
разбитым, он вдруг замечал блестящие, живые глаза мальчика, по-дикарски
прятавшегося в траве и следившего за ним с тем детским любопытством, в
котором сочетается и удовольствие, и насмешка, и какой-то особый интерес,
острый, а вместе с тем бесчувственный. Грозные слова монахов-траппистов
"Брат, нужно умереть", казалось, были написаны в глазах крестьян, с которыми
жил Рафаэль; он не знал, чего больше боялся -- наивных ли слов их, или
молчания; все в них стесняло его. Однажды утром он увидел, что какие-то двое
в черном бродят вокруг него, выслеживают, поглядывают на него украдкой;
затем, прикидываясь, что пришли сюда прогуляться, они обратились к нему с
банальными вопросами, и он кратко на них ответил. Он понял, что это врач и
священник с курорта, которых подослал, по всей вероятности, Ионафан или
позвали хозяева, а может быть, просто привлек запах близкой смерти. Он уже
представил себе собственные свои похороны, слышал пение священников, мог
сосчитать свечи, -- и тогда красоты роскошной природы, на лоне которой, как
ему казалось, он вновь обрел жизнь, виделись ему только сквозь траурный
флер. Все, некогда сулившее ему долгую жизнь, теперь пророчило скорый конец.
На другой день, вдоволь наслушавшись скорбных и сочувственно-жалостливых
пожеланий, какими его провожали хозяева, он уехал в Париж.
Проспав в пути всю ночь, он проснулся, когда проезжали по одной из
самых веселых долин Бурбонне и мимо него, точно смутные образы сна,
стремительно проносились поселки и живописные виды. Природа с жестокой
игривостью выставляла себя перед ним напоказ. То речка Алье развертывала в
прекрасной дали блестящую текучую свою ленту; то деревушки, робко
притаившиеся в ущельях средь бурых скал, показывали шпили своих колоколен;
то, после однообразных виноградников, в ложбине внезапно вырастали мельницы,
мелькали там и сям красивые замки, лепившаяся по горному склону деревня,
дорога, обсаженная величественными тополями; наконец, необозримая,
искрящаяся алмазами водная гладь Луары засверкала среди золотистых песков.
Соблазнов -- без конца! Природа, возбужденная, живая, как ребенок, еле
сдерживая страсть и соки июня, роковым образом привлекала к себе угасающие
взоры больного. Он закрыл окна кареты и опять заснул. К вечеру, когда Кон
остался уже позади, его разбудила веселая музыка, и перед ним развернулась
картина деревенского праздника. Почтовая станция находилась возле самой
площади. Пока перепрягали лошадей, он смотрел на веселые сельские танцы, на
девушек, убранных цветами, хорошеньких и задорных, на оживленных юношей, на
раскрасневшихся, подгулявших стариков. Ребятишки резвились, старухи,
посмеиваясь, вели между собой беседу. Вокруг стоял веселый шум, радость
словно приукрасила и платья и расставленные столы. У площади и церкви был
праздничный вид; казалось, что крыши, окна, двери тоже принарядились. Как
всем умирающим, Рафаэлю был ненавистен малейший шум, он не мог подавить в
себе мрачное чувство, ему захотелось, чтобы скрипки умолкли, захотелось
остановить движение, заглушить крики, разогнать этот наглый праздник. С
сокрушенным сердцем он сел в экипаж. Когда же он снова взглянул на площадь,
то увидел, что веселье словно кто-то спугнул, что крестьянки разбегаются,
скамьи опустели. На подмостках для оркестра один только слепой музыкант
продолжал играть на кларнете визгливую плясовую. В этой музыке без танцоров,
в этом стоящем под липой одиноком старике с уродливым профилем, со
всклокоченными волосами, одетом в рубище, было как бы фантастически
олицетворено пожелание Рафаэля. Лил потоками дождь, настоящий июньский
дождь, который внезапно низвергается на землю из насыщенных электричеством
туч и так же неожиданно перестает. Это было настолько естественно, что
Рафаэль, поглядев, как вихрь несет по небу белесоватые тучи, и не подумал
взглянуть на шагреневую кожу. Он пересел в угол кареты, и вскоре она снова
покатила по дороге.
На другой день он был уже у себя дома, в своей комнате, возле камина.
Он велел натопить пожарче, его знобило. Ионафан принес письма. Все они были
от Полины. Он не спеша вскрыл и развернув первое, точно это была
обыкновенная повестка сборщика налогов. Он прочитал начало:
"Уехал! Но ведь это бегство, Рафаэль. Как же так?
Никто не может мне сказать, где ты. И если я не знаю, то кто же тогда
знает? "
Не пожелав читать дальше, он холодно взял письма и, бросив их в камин,
тусклым, безжизненным взглядом стал смотреть, как огонь пробегает по
надушенной бумаге, как он скручивает ее, как она отвердевает, изгибается и
рассыпается на куски.
На пепле свернулись полуобгоревшие клочки, и на них еще можно было
разобрать то начало фразы, то отдельные слова, то какую-нибудь мысль, конец
которой был уничтожен огнем, и Рафаэль машинально увлекся этим чтением.
"Рафаэль... сидела у твоей двери... ждала... Каприз... подчиняюсь...
Соперницы... я -- нет!.. твоя Полина любит... Полины, значит, больше нет?..
Если бы ты хотел меня бросить, ты бы не исчез так... Вечная любовь...
Умереть... "
От этих слов в нем заговорила совесть -- он схватил щипцы и спас от
огня последний обрывок письма.
"... Я роптала, -- писала Полина, -- но я не жаловалась, Рафаэль!
Разлучаясь со мной, ты, без сомнения, хотел уберечь меня от какого-то горя.
Когда-нибудь ты, может быть, убьешь меня, но ты слишком добр, чтобы меня
мучить. Больше никогда так не уезжай. Помни: я не боюсь никаких мучений, но
только возле тебя. Горе, которое я терпела бы из-за тебя, уже не было бы
горем, -- в сердце у меня гораздо больше любви, чем это я тебе показывала. Я
могу все вынести, только бы не плакать вдали от тебя, только бы знать, что
ты... "
Рафаэль положил на камин полуобгоревшие обрывки письма, но затем снова
кинул их в огонь. Этот листок был слишком живым образом его любви и роковой
его участи.
-- Сходи за господином Бьяншоном, -- сказал он Ионафану.
Орас застал Рафаэля в постели.
-- Друг мой, можешь ли ты составить для меня питье с небольшой дозой
опия, чтобы я все время находился в сонном состоянии и чтобы можно было
постоянно употреблять это снадобье, не причиняя себе вреда?
-- Ничего не может быть легче, -- отвечал молодой доктор, -- но только
все-таки придется вставать на несколько часов в день, чтобы есть.
-- На несколько часов? -- прервал его Рафаэль. -- Нет, нет! Я не хочу
вставать больше, чем на час.
-- Какая же у тебя цель? -- спросил Бьяншон.
-- Спать -- это все-таки жить! -- отвечал больной. -- Вели никого не
принимать, даже госпожу Полину де Вичнау, -- сказал он Ионафану, пока врач
писал рецепт.
-- Что же, господин Орас, есть какая-нибудь надежда? -- спросил старик
слуга у молодого доктора, провожая его до подъезда.
-- Может протянуть еще долго, а может умереть и нынче вечером. Шансы
жизни и смерти у него равны. Ничего не могу понять, -- отвечал врач и с
сомнением покачал головой. -- Нужно бы ему развлечься.
-- Развлечься! Вы его не знаете, сударь. Он как-то убил человека -- и
даже не охнул!.. Ничто его не развлечет.
В течение нескольких дней Рафаэль погружен был в искусственный сон.
Благодаря материальной силе опия, воздействующей на нашу нематериальную
душу, человек с таким сильным и живым воображением опустился до уровня иных
ленивых животных, которые напоминают своею неподвижностью увядшие растения и
не сдвинутся с места ради какой-нибудь легкой добычи. Он не впускал к себе
даже дневной свет, солнечные лучи больше не проникали к нему. Он вставал
около восьми вечера, в полусознательном состоянии утолял свой голод и снова
ложился. Холодные, хмурые часы жизни приносили с собой лишь беспорядочные
образы, лишь видимости, светотень на черном фоне. Он погрузился в глубокое
молчание, жизнь его представляла собою полное отрицание движения и мысли.
Однажды вечером он проснулся гораздо позже обыкновенного, и обед не был
подан. Он позвонил Ионафану.
-- Можешь убираться из моего дома, -- сказал он. -- Я тебя обогатил,
тебе обеспечена счастливая старость, но я не могу позволить тебе играть моей
жизнью... Я же голоден, негодяй! Где обед? Говори!
По лицу Ионафана пробежала довольная улыбка; он взял свечу, которая
мерцала в глубоком мраке огромных покоев, повел своего господина, опять
ставшего ко всему безучастным, по широкой галерее и внезапно отворил дверь.
В глаза больному ударил свет; Рафаэль был поражен, ослеплен неслыханным
зрелищем. Перед ним были люстры, полные свечей; красиво расставленные
редчайшие цветы его теплицы; стол, сверкавший серебром, золотом,
перламутром, фарфором; царский обед, от которого, возбуждая аппетит, шел
ароматный пар. За столом сидели его друзья и вместе с ними женщины,
разодетые, обворожительные, с обнаженной грудью, с открытыми плечами, с
цветами в волосах, с блестящими глазами, все по-разному красивые, все
соблазнительные в своих роскошных маскарадных нарядах; одна обрисовала свои
формы ирландской жакеткой, другая надела дразнящую андалузскую юбку; эта,
полунагая, была в костюме Дианы-Охотницы, а та, скромная, дышащая любовью,
-- в костюме де Лавальер, и все были одинаково пьяны. В каждом взгляде
сверкали радость, любовь, наслаждение. Лишь только мертвенно бледное лицо
Рафаэля появилось в дверях, раздался дружный хор приветствий, торжествующих,
как огни этого импровизированного празднества. Эти голоса, благоухания,
свет, женщины волнующей красоты возбудили его, воскресили в нем чувство
жизни. В довершение странной грезы звуки чудной музыки гармоническим потоком
хлынули из соседней гостиной, приглушая это упоительное бесчинство. Рафаэль
почувствовал, что его руку нежно пожимает женщина, готовая обвить его своими
белыми, свежими руками, -- то была Акилина. И, внезапно осознав, что все это
уже не смутные и фантастические образы его мимолетных туманных снов, он дико
вскрикнул, захлопнул дверь и ударил своего старого почтенного слугу по лицу.
-- Чудовище! Ты поклялся убить меня! -- воскликнул он.
Затем, весь дрожа при мысли об опасности, которой только что подвергся,
он нашел в себе силы дойти до спальни, принял сильную дозу снотворного и
лег.
"Что за чертовщина! -- придя в себя, подумал Ионафан. -- Ведь господин
Бьяншон непременно велел мне развлечь его".
Было около полуночи. В этот час лицо спящего Рафаэля сияло красотой --
один из капризов физиологии; белизну кожи оттенял яркий румянец, приводящий
в недоумение и отчаяние медицинскую мысль. От девически нежного лба веяло
гениальностью. Жизнь цвела на его лице, спокойном, безмятежном, как у
ребенка, уснувшего под крылышком матери. Он спал здоровым, крепким сном, из
алых губ вылетало ровное, чистое дыхание, он улыбался, -- верно, ему
грезилась какая-то прекрасная жизнь. Быть может, он видел себя столетним
старцем, видел своих внуков, желавших ему долгих лет жизни; быть может,
снилось ему, что, сидя на простой скамье, под сенью ветвей, освещенный
солнцем, он, как пророк с высоты гор, различал в блаженной дали обетованную
землю!..
-- Наконец-то!
Это слово, произнесенное чьим-то серебристым голосом, рассеяло туманные
образы его снов. При свете лампы он увидел, что на постели сидит его Полина,
но Полина, ставшая еще красивей за время разлуки и горя. Рафаэля поразила
белизна ее лица, светлого, как лепестки водяной лилии, и оттененного
длинными черными локонами. Слезы проложили у нее на щеках две блестящих
дорожки и остановились, готовые упасть при малейшем движении. Вся в белом, с
опущенной головою, такая легкая, что она почти не примяла постели, Полина
была точно ангел, сошедший с небес, точно призрак, готовый исчезнуть при
первом мгновении.
-- Ах, я все забыла! -- воскликнула она, когда Рафаэль открыл глаза. --
Я могу сказать тебе только одно: я твоя! Да, сердце мое полно любви. Ах,
никогда, ангел жизни моей, ты не был так прекрасен! Глаза твои сверкают...
Но я все поняла, все! Ты искал без меня здоровья, ты меня боялся... Ну что
ж...
-- Беги, беги! Оставь меня! -- глухо проговорил, наконец, Рафаэль. --
Иди же! Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?
-- Умер? -- переспросила она. -- Разве ты можешь умереть без меня?
Умереть? Но ведь ты так молод! Умереть? Но ведь я люблю тебя! Умереть! --
еще раз повторила она глубоким, грудным голосом и вне себя схватила его
руки. -- Холодные! -- сказала она. -- Или мне только кажется?
Рафаэль вытащил из-под подушки жалкий лоскуток шагреневой кожи,
маленький, как лист барвинка, и, показывая его, воскликнул:
-- Полина, прекрасный образ прекрасной моей жизни, скажем друг другу:
прости!
-- Прости?! -- повторила она с изумлением.
-- Да. Вот талисман, который исполняет мои желания и показывает, как
сокращается моя жизнь. Смотри, сколько мне остается. Взглянешь еще на меня,
и я умру.
Полина подумала, что Валантен сошел с ума; она взяла талисман и
поднесла поближе лампу. При мерцающем свете, падавшем на Рафаэля и на
талисман, она с напряженным вниманием рассматривала и лицо своего
возлюбленного и остаток волшебной кожи. Видя, как прекрасна сейчас Полина,
охваченная страстной любовью и ужасом, Рафаэль не мог совладать с собою:
воспоминания о ласках, о буйных радостях страсти воспрянули в его дремотной
душе и разгорелись, как разгорается огонь, тлевший под пеплом в погашенном
очаге.
-- Полина, иди сюда!.. Полина!
Страшный крик вырвался из груди молодой женщины, глаза ее расширились,
страдальчески сдвинутые брови поднялись от ужаса: в глазах Рафаэля она
читала яростное желание, которым она гордилась некогда, -- но, по мере того
как оно возрастало, лоскуток шагреневой кожи, щекоча ей руку, все сжимался и
сжимался! Опрометью бросилась Полина в соседнюю гостиную и заперла за собою
дверь.
-- Полина! Полина! -- кричал умирающий, бросаясь за нею. -- Я люблю
тебя, обожаю тебя, хочу тебя!.. Прокляну, если не откроешь! Я хочу умереть в
твоих объятьях!
С необыкновенной силой -- последней вспышкой жизни -- он выломал дверь
и увидел, что его возлюбленная, полунагая, скорчилась на диване. После
тщетной попытки растерзать себе грудь Полина решила удавить себя шалью,
только бы скорее умереть.
-- Если я умру, он будет жив! -- говорила она, силясь затянуть
наброшенную на шею петлю.
Волосы у нее растрепались, плечи обнажились, платье расстегнулось, и в
этой схватке со смертью, плачущая, с пылающими щеками, извиваясь в
мучительном отчаянии, тысячью новых соблазнов она привела в исступление
Рафаэля, опьяневшего от страсти; стремительно, как хищная птица, бросился он
к ней, разорвал шаль и хотел сдавить ее в объятиях.
Умирающий искал слов, чтобы выразить желание, поглощавшее все его силы,
но только сдавленный хрип вырвался у него из груди, в которой дыхание,
казалось, уходило все глубже и глубже. Наконец, не в силах больше проронить
ни единого звука, он укусил Полину в грудь. Напуганный долетевшими до него
воплями, явился Ионафан и попытался оторвать молодую женщину от трупа, над
которым она склонилась в углу.
-- Что вам нужно? -- сказала она. -- Он мой, я его погубила, разве я
этого не предсказывала!
ЭПИЛОГ
-- А что же сталось с Полиной?
-- Ах, с Полиной? Так слушайте. Случалось ли вам тихим зимним вечером,
сидя у домашнего камелька, предаваться сладостным воспоминаниям о любви или
о юности и смотреть, как огонь исчерчивает дубовое полено? Вон там на
горящем дереве вырисовываются красные клеточки шахматной доски, а здесь
полено отливает бархатом; на огненном фоне пробегают, играют и скачут синие
огоньки. И вот является неведомый живописец, -- пользуясь красками этого
пламени, с непередаваемым искусством набрасывает он среди лиловых и
пурпуровых огоньков женский профиль какой-то сверхъестественной красоты,
неслыханной нежности -- явление мгновенное, которое никогда больше не
повторится; волосы этой женщины развевает ветер, а черты ее дышат дивной
страстью, -- огонь в огне! Она улыбается, она исчезает, вы больше ее не
увидите. Прощай, цветок, расцветший в пламени! Прощай, явление
незавершенное, неожиданное, возникшее слишком рано или слишком поздно для
того, чтобы стать прекрасным алмазом!
-- А Полина?
-- Так вы не поняли? Я начинаю снова. Посторонитесь! Посторонитесь! Вот
она, венец мечтаний, женщина, быстролетная, как поцелуй, женщина, живая, как
молния, и, как молния, опаляющая, существо неземное, вся -- дух, вся --
любовь! Она облеклась в какое-то пламенное тело, или же ради нее само пламя
на мгновение одухотворилось! Черты ее такой чистоты, какая бывает только у
небожителей. Не сияет ли она, как ангел? Не слышите ли вы воздушный шелест
ее крыльев? Легче птицы опускается она подле вас, и грозные очи ее чаруют;
ее тихое, но могучее дыхание с волшебной силой притягивает к себе ваши уста;
она устремляется прочь и увлекает вас за собой, и вы не чувствуете под собою
земли. Вы жаждете хоть единый раз исступленным движением руки коснуться
этого белоснежного тела, жаждете смять ее золотистые волосы, поцеловать
искрящиеся ее глаза. Вас опьяняет туман, вас околдовывает волшебная музыка.
Вы вздрагиваете всем телом, вы весь -- желание, весь -- сплошная мука. О
неизреченное счастье! Вы уже прильнули к устам этой женщины, но вдруг вы
пробуждаетесь от страшной боли! Ах! Вы ударились головой об угол кровати, вы
поцеловали темное красное дерево, холодную позолоту, бронзу или же медного
амура.
-- Ну, а Полина?
-- Все еще мало? Так слушайте же. Один молодой человек, выезжая
чудесным утром из Тура на пароходе "Город Анжер", держал в своей руке руку
красивой женщины. И долго они любовались белой фигурой, которая нежданно
возникла в тумане, над широкой гладью Луары, как детище воды и солнца или же
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
/ Полные произведения / Бальзак О. / Шагреневая кожа
|
Смотрите также по
произведению "Шагреневая кожа":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
