• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Хождение по мукам [55/65]

Скачать полное произведение

    До Марусиного возвращения лечь спать не хотелось, и, чтобы отогнать дремоту, он снова вставал и ходил. Ему ужасно нравилась эта выбеленная мелом, крошечная комната; Марусиных вещей здесь было немного: юбка на гвозде, гребешок и зеркальце на комоде да несколько книжек из библиотеки... У стены - коротенькая железная кровать, Маруся уступила ее Рощину, а сама стелила себе на полу, на кошме.
     Хлопала дверь в сенях, осторожно скрипела дверь на кухне. Появлялась Маруся, румяная от холода. Разматывая платок, говорила:
     - Вот и хорошо, что вы меня подождали. Знаете новость? Махно будет здесь через три дня. Завтра вам уже надо представить план. А ночь какая, мамыньки! Тихо, звезд высыпало!..
     Маруся до того была поглощена важными делами, разными впечатлениями, до того простодушна, что, постлав себе на полу, без стеснения раздевалась при Вадиме Петровиче. Юбку, кофту, чулки швыряла как попало. Секунду сидела на кошме, обхватив коленки: "Ой, устала", - и, ткнув кулаком в подушку, укладывалась, натаскивая на голову ватное одеяло. Но сейчас же высовывалось ее лицо, с неугасаемым румянцем, с ямочкой, с коротеньким носом. Она бросала голые руки поверх одеяла.
     - Вот так жарко! Слушайте, вы не спите?
     - Нет, Маруся, нет.
     - Это правда, что вы были белым офицером?
     - Правда, Маруся.
     - Вот я сегодня спорила... Некоторые товарищи вам не верят. Есть у нас такие, знаете, угрюмые... Мать родная у них на подозрении... Да как же не верить в человека, если верится! Уж лучше я ошибусь, чем про каждого думаю, что - гад. С кем, говорю, вы революцию будете делать, если кругом одни гады? А ведь мы - всемирную делаем... Революция, говорю, - это особенная сила... Понятно вам? Ну что бы я делала без революции? Мазала бы столярным клеем по двенадцати часов в картонажной мастерской... Одна радость - в воскресенье погрызть семечки на Екатерининском бульваре... Ну, разжилась бы высокими ботинками, - подумаешь, радость! Так как же, говорю, вы, товарищи, не верите: интеллигент ошибался, ну, - хорошо, - служил своему классу, но ведь он тоже человек... Революция и не таких затягивала. Может он свой классишко паршивый променять на всемирную? Может... И он сознательно приходит к нам - драться за наше рабочее дело... Угрюмым надо быть, если не верить в это... Ну! Я многих убедила.
     Рощин, подобравшись, лежал на коротенькой кровати и глядел на Марусю. Она то взмахивала голыми руками, то страстно сжимала их. Низенькая комната, казалось, была наполнена ее девичьей свежестью, точно внесли сюда ветку белой сирени.
     - Другое дело, слушайте, что интеллигентов надо перевоспитывать... Мы и вас будем перевоспитывать... Чего смеетесь?
     - Я не смеюсь, Маруся... За много, много лет я не чувствовал себя таким пригодным для хорошего дела... Вот что я сейчас думаю: с первым отрядом для занятия моста - пойду я...
     - Ой, ей-богу, пойдете?
     Маруся живо вылезла из-под одеяла и присела к нему на край койки:
     - Вот теперь верю, что вы наш по-настоящему... А то - кричала, кричала, спорила, спорила, а все-таки, знаешь, доказательства-то прямого нет.
     Днем двадцать шестого по железным плитам моста через Днепр с грохотом пронеслась полусотня конных петлюровцев, наскочила на товарную станцию, порубила рабочих, стоявших на охране состава из четырех платформ, бронировавшихся мешками с песком, и рассыпалась по путям, стреляя в вагоны, - все это торопливо, с опаской. Налет предполагался на штаб ревкома, но петлюровцы побоялись засады в тесноте между составами, поскорее выскочили в поле и ушли, откуда пришли.
     На мосту с той стороны они поставили пулеметы и у каждого проходящего спрашивали документы. Напряжение росло. Из городских районов поступали сведения о повальных обысках. Пригородные крестьяне приходили в этот день уже не поодиночке, а десятками, налегке, в туго подпоясанных кожухах. Ревком формировал из них отдельный полк. Формальности были короткие, - каждого спрашивали:
     - Зачем пришел?
     - А затем пришел - давай оружие.
     - Зачем тебе оружие?
     - Советы надо ставить, а то чепуха опять начинается.
     - Советскую власть признаешь без оговорки?
     - Да уж какие там оговорки...
     - Ступай во вторую роту.
     Но с оружием было плохо, покуда в середине дня неожиданно на паровозе с одним вагоном не прикатил Чугай, привез триста австрийских винтовок с патронами. Это несколько облегчило положение. И, наконец, поздно вечером загремело, застучало в степи, - начала подходить долгожданная армия батьки Махно.
     Первой появилась в поселке конная сотня - гвардия "имени Кропоткина", - дюжие батькины сынки - рост в рост. Они сейчас же заняли школу, выкинули оттуда книжки, парты и учительницу и пошли властно стучать по хатам. За ними въехало до двухсот телег и тачанок с пехотой. И позже всех около школы остановилась большая, по видимости архиерейская, дорожная карета - четверней в ряд - с Великим Немым на козлах, из нее важно вышел Махно с Левкой и Каретником.
     Батько немедленно потребовал к себе на совещание штаб ревкома. К тому времени около ревкомовского вагона собралось уже немало взволнованных рабочих. Они кричали председателю:
     - Мирон Иванович, ты поди сам взгляни - какие это советские войска, это ж бандиты... Вот послушай-ка тетку Гапку - она тебе скажет, что они с ней сделали...
     Тетка Гапка заливалась слезами.
     - Мирон Иванович, прожитки мои ты знаешь... Шасть ко мне в хату два хлопца... Давай молока, давай сала... Ну, такие великаны голодные... Веди на двор, показывай - где кабан, где птица... Все слизнули, чтоб им на пупе нарвало, проклятым...
     Председателю пришлось суровым голосом растолковать, что, коль скоро дело сделано, - Махну с войском позвали, - пятиться поздно, и теперь одна задача: штурмом взять город и передать власть Советам. И вдруг прикрикнул на тетку Гапку:
     - Двух кабанов, - мало тебе? - стадо кабанов тебе подарим... Перестань народ смущать...
     На заседании Махно вел себя странно, - нахально и трусливо. Он потребовал, чтобы его назначили главнокомандующим всеми силами, и пригрозил: в противном случае армия сама повернет коней обратно. Он повторял, что у Советской власти нет еще другой такой боевой единицы и эту единицу надо беречь, а не разбазаривать в непродуманных выступлениях. Он грыз ногти и нет-нет - да запускал руку под куртку и почесывался. Выяснилось, что он больше всего на свете боится шестнадцати орудий у петлюровцев. Тогда Чугай сказал ему:
     - Хорошо! Если у тебя свербит от этих пушек, - нынче ночью я съезжу в город, поговорю с командиром артиллерии.
     - То есть - как поговоришь?
     - А уж это мое дело - как...
     - Врешь!
     - Нет, не вру. Кто у них командир артиллерии? Мартыненко. Наш - балтиец, комендор с броненосца "Гангут", мой земляк, а может - свояк, а может - кум... Он по нас стрелять не станет...
     - Врешь! - повторил Махно, вцепляясь ногтями ему в рукав. И, видимо, поверил, и вдруг успокоился, и приосанился:
     - Рассказывайте - какой у вас план наступления...
     Ревком представил ему такой план: отряд рабочих, вооруженных гранатами, ночью переправляется на ту сторону, люди поодиночке сходятся близ железнодорожного моста, на рассвете атакуют пулеметчиков у предмостного укрепления, захватывают пулеметы и держат под обстрелом улицы, выходящие к мосту. Когда раздадутся взрывы гранат, - бронепоезд (из четырех платформ), с вооруженными рабочими и частью только что сформированного крестьянского полка, двинется через мост и атакует городской вокзал. В то же время штаб оповещает по одному ему известным адресам и телефонам районные большевистские комитеты, и те поднимают восстание в городе, - сбор у вокзала, где будет роздано оружие, привезенное на бронепоезде. Туда же к тому времени перенесет свои операции штаб. Конница Махно врывается в город по пешеходному мосту. Пехота двумя колоннами переправляется через Днепр выше и ниже моста и соединяется в указанных местах на Екатерининском проспекте, оттуда ведет наступление вверх для захвата городских учреждений и казарм. Успех восстания зависит от быстроты и неожиданности нападения, поэтому штурм нужно назначить сегодня ночью.
     - Люди приустали в походе, кони побились, надо ковать, - сказал Махно.
     Председатель ревкома ответил ему на это:
     - Люди отдохнут, когда заберем город, а коней перековывай уж на советские подковы.
     Чугай сказал:
     - Ты что, батько, расположился табором на виду у всего города, - отдыхать? Попотчуют тебя завтра из шестидюймовых. Коротко говори: или нынче в ночь, или уходи...
     Днепр в эту ночь стал, но лед был ненадежный. Рабочие всю ночь таскали на берег доски для переправы, приволакивали половинки ворот, целые плетни. Работали наравне и все члены ревкома вместе с председателем.
     Одни батькины сынки, роскошно увешанные оружием, похаживали по берегу, боясь вспотеть, и подмигивали друг другу на редкие городские огни на той стороне. Велик и богат был Екатеринослав!
     Часа за два до рассвета двадцать четыре человека вышли на лед. Их вел Рощин. Все было заранее объяснено. Лед потрескивал в спайках между льдинами, местами приходилось бросать доски, которые несли в руках. Один только раз блеснуло на берегу близ черной и смутной громады решетчатого моста, раскатился одинокий выстрел. Все прилегли. И отсюда уже поползли, насколько возможно отделяясь друг от друга.
     Рощин вылез на берег там, где он и наметил, около полузатопленной баржи. Отсюда в гору шла глухая уличка. Он поднялся по ней и свернул к задней стороне как раз того двора, - торгового склада, теперь опустевшего, - где был назначен сбор. Огни вокзала посылали сюда неясный свет. Весь город крепко спал. Рощин некоторое время ходил вдоль забора легкими шагами, повторяя одну и ту же фразу: "Ишь ты, поди ж ты, что же говоришь ты". Он с удовольствием посматривал на высокий забор, зная, как без усилия перебросить через него свое невесомое тело. Поодиночке, как тени, стали появляться товарищи. Всем он велел прыгать на двор и идти к воротам. И опять ходил легким шагом.
     Из двадцати четырех человек собралось двадцать три, один или заблудился, или был взят разъездами. Рощин подпрыгнул, подтянулся на руках, зацарапал носками сапог по доскам и не так легко, как думалось, перекинулся на ту сторону и спрыгнул в битые кирпичи.
     Рабочие стояли у ворот, молча глядя на подходившего Рощина. Некоторые сидели на земле, опустив лица в поднятые коленки. До рассвета оставалось недолго. Решающими и самыми томительными были эти последние минуты ожидания, в особенности у людей, впервые идущих в бой. Рощин смутно различал стиснутые волевым напряжением рты, сухой блеск немигающих глаз. Это были честные ребята, доверчиво и просто думающие, тяжелорукие русские люди. По своей воле пошли черт знает на какое опасное дело. За всемирную, - как говорила Маруся в белой комнатушке, озаренной свечой. К нему подступило чувство налетающего восторга и опять та же легкость, - волнением стиснуло горло.
     Все это было не похоже ни на что, все - небывалое...
     - Товарищи, - сказал он, нахмуриваясь. - Если мы спокойно сделаем это дело, - будет удача и дальше. От нас сейчас зависит успех всего восстания. (Те, кто сидел на земле, поднялись, подошли.) Еще раз повторяю - хитрости тут большой нет, главное - быстрота и спокойствие. Этого враг боится больше всего, - не оружия, а самого человека... Вот если у тебя... - Он взглянул снизу вверх на юношу с оголенной сильной шеей. - Если у тебя, товарищ... - Ему неудержимо захотелось, и он положил руку ему на плечо, коснулся его теплой шеи. - Если у тебя под сердцем холодок, так ведь и у врага тоже под сердцем холодок... Значит, кто прямее, - тот и взял.
     Юноша мотнул головой и засмеялся.
     - А ведь и верно ты говоришь, - кто кого надует... Они дураки, а мы умные... Мы-то знаем, за что... - Он вдруг освободил надувшуюся шею, красивый рот его исказился. - Мы-то знаем, за что помирать...
     Другой, протискиваясь, спросил:
     - Ты вот скажи - я кинул гранаты, что я дальше буду, без оружья-то?
     Кто-то сиплым шепотом ответил ему:
     - А руки у тебя на что? Дурила!
     - Товарищи, еще раз повторяю вам всю операцию, - сказал Рощин. - Мы разделимся на две группы...
     Рассказывая, он поглядывал - когда же наконец в непроглядной тьме за Днепром забрезжит утренняя заря... Плотные тучи скрывали ее. Дальше томить людей было неблагоразумно.
     - Пора. - Он осунул кушак. - Разделяйся. Отворяй ворота.
     Осторожно отворили ворота. Вышли по одному и, крадучись, дошли до того места, где кончался забор. Отсюда хорошо был виден мост на пелене замерзшей реки. Перед ним неясно различался бугор предмостного окопа, с пулеметами и, видимо, спящей командой. Второй такой же окоп находился по другую сторону полотна.
     - Бери гранаты... Побежали...
     Побежали разом все двадцать три человека молча, из всей силы, как бегают в лапту, - половина людей - прямо на окоп, другие тринадцать человек - сворачивая направо к полотну. Рощин старался не отстать. Он видел, как длинные тени в подпоясанных куртках высоко перепрыгивают через железнодорожную насыпь. Он свернул туда, за ними. Он понял, что произошла ошибка, - они не успеют добежать до второго окопа, нарвутся на тревогу. За спиной его раздался взрыв, дико закричали голоса, еще, и еще, и еще рвались гранаты... Первый окоп взят... Не оборачиваясь, захватывая разинутым ртом режущий воздух, он карабкался на насыпь. Тринадцать человек - впереди него - неслись огромными прыжками... Они подбегали... Навстречу им забилось бешеной бабочкой пламя пулемета. Будто ветер пронесся над головой Рощина... "Господи, сделай чудо, это бывает, - подумал он, - иначе - только погибнуть..." Он видел, как тот, - высокий парень с голой шеей, - не пригибаясь, бросил гранату, и все тринадцать, живые, свалились в окоп. Он увидел барахтающиеся, хрипящие тела. Один, бородатый, в погонах, выдираясь, приподнялся и шашкой остервенело колол тех, кто хватался за него. Рощин выстрелил, - бородатый осел, уронил голову. И сейчас же оттуда полез другой в офицерской шинели, лягаясь и вскрикивая. Рощин схватил его, офицер, вырвав руки, вцепился ему в шею: "Сволочь, сволочь!" - и вдруг разжал пальцы:
     - Рощин!..
     Черт его знает, кто это был, - кажется, из штаба Эверта. Не отвечая, Рощин ударил его револьвером в висок...
     И этот окоп был взят. Рабочие поворачивали пулеметы. За Днепром выл паровоз. И по мосту, грохоча, пополз бронепоезд на штурм вокзала.
     Солнце давно поднялось и жгло, и не грело. Бронепоезд опять, черно дымя, пошел через мост, перевозя к Захваченному вокзалу людей и оружие. Ребята криками проводили его из окопов. Дела шли хорошо. Махновская пехота давно уже переправилась по льду, как мураши, полезла на крутой берег, сбила полицейские заставы и рассыпалась по улицам. Не ослабевая, грохотали выстрелы то издалека, то - вот-вот - близко.
     - Сашко, ступай на вокзал, найди главнокомандующего и скажи, что мы здесь сидим с пяти утра, зазябли и не ели, пускай нас сменят, - сказал Рощин парню с голой шеей. Безусое, лишь опушенное кудрявыми волосиками, мужественное и ребячье лицо его было в кровавых царапинах, - так его давеча обработал дюжий пулеметчик, прощаясь с жизнью.
     Сашко прозяб в легкой куртке и резво побежал по открытому месту, хотя в воздухе часто посвистывали пули. Ему кричали: "Пропадешь, дура... Сашко, папирос принеси..." Он скоро вернулся, присел на корточки перед окопом, кинул товарищам пачку папирос и Рощину передал записку со свежесмазанным штампом: "Ожидайте, пришлю. Махно".
     - Вам поклон от Маруси, - сказал он Рощину.
     Вадим Петрович от неожиданности разинул рот, с минуту глядел из окопа на присевшего Сашко.
     - Товарищ Рощин, хорошая девочка, повезло тебе, слышь...
     - Ты где видел ее?
     - На вокзале шурует... Без нее я бы к Махне и не пробился. Что делается, ребята, - народу! Не поспевают оружие раздавать... Наш Екатеринослав!
     Штаб Махно расположился на вокзале. Батько сидел в зале I - II класса за буфетной стойкой с искусственными пальмами - с нее смахнули только на пол всякую стеклянную ерунду - и писал приказы. Каретник хлопал по ним печатью. Тот, кто получал их, опрометью кидался прочь. Не переставая вбегали возбужденные люди, требуя патронов, подкреплений, походных кухонь, папирос, хлеба, санитаров... Иной командир, разъяренный тем, что уже вплотную подобрался к торгово-промышленному банку, - осталось два шага до двери, - за недостатком огнеприпасов залег, кусая от досады землю, - подходил к батьке и, захватив висящие у пояса гранаты, для устрашения с грохотом бросал их на стойку:
     - Ты что тут - богу молишься? В душу, в веру, в мать, - гони патроны!..
     Батько отдавал приказы только тем, кто их требовал. Устрашающе шевеля челюстями, он делал вид, что распоряжается. На самом деле в голове его была невообразимая путаница. Продирая бумагу, он ставил крестики на карте города - там, где наступали или отступали части войск. В этом чертовом городе негде было развернуться, всюду теснота, враг - сверху, сбоку, сзади... Таращась на карту, батько не видел ни этих улиц, ни этих домов. Он терял всякую ориентировку. Игра шла вслепую. Недаром он всегда называл города вредной вещью, всем заразам - заразой.
     Кроме того, тревожила его неопределенность с Мартыненко. Чугай подтвердил, что Мартыненко стрелять по своим не хочет. Виделся ли Чугай с ним этой ночью или они сговорились раньше, - действительно, в артиллерийском парке было все спокойно, половина орудийной прислуги разбежалась, и сам Мартыненко, должно быть, от щекотливости, напился вдребезги пьян. Из его парка только две полевые пушки стояли у вокзала, брошенные петлюровцами. Махно обрадовался, - пушек он никогда не захватывал, - приказал выкатить их на проспект и сам дернул за спусковой шнур; лицо его морщинисто засмеялось, когда пушка рявкнула, - люди даже присели, - и снаряд завыл над высокими тополями.
     Штаб ревкома помещался на привокзальной площади. Там горели костры, и около них кучками стояли рабочие, прибывающие из всех районов. Члены ревкома знали почти каждого в лицо и откуда он. Выкрикивали товарищей по заводам и мастерским - металлистов, мукомолов, кожевников, текстильщиков, - рабочие отходили от костров и строились человек по пятьдесят. Если среди них находился подходящий, - его назначали командиром, или команду принимал кто-нибудь из членов ревкома. Раздавали винтовки, тут же показывая незнающим - как с ними обращаться. Отряду давалась боевая задача. Командир поднимал винтовку, потрясал ею:
     - Вперед, товарищи!..
     Рабочие тоже поднимали эту дорогую вещь, наконец-то попавшую им в руки:
     - За власть Советов!..
     Отряды уходили в сторону Екатеринославского проспекта, в бой.
     Рощин протискался к главнокомандующему и подробно рапортовал о занятии предмостных укреплений и о потерях в личном составе: четверо раненых, один задавленный насмерть. Махно, кусая карандаш, глядел на коричневое, осунувшееся лицо Рощина с твердым до дерзости и почти безумным взглядом.
     - Хорошо, будешь награжден серебряными часами, - сказал он и на край стойки подвинул лежавшую перед ним карту города. - Гляди сюда. - И повел карандашом линию по крестикам. - Наступление задерживается. Мы доскочили вон куда, - улица, кривой переулок, бульвар... И дальше - вон куда кресты загибают... Я хочу знать причину - почему топчемся, как в дерьме? - крикнул он резким, птичьим голосом. - Ступай и выясни. - На клочке бумаги он нацарапал несколько слов, и Каретник из-под его локтя, дыхнув на печать, стукнул по подписи. - Можешь расстреливать трусов, - даю тебе право...
     Рощин вышел на площадь, где продолжали строиться неровными рядами рабочие отряды, раздавались крики команды и крики "ура!". От дыма костров, на которых уже кое-где пристроили варить в котлах кашу, у него закружилась голова, и в памяти проплыло: знакомый чугун со щами, который Маруся, вскочив из-за стола, подхватывала из рук матери, и Марусины зубы, кусающие ломоть душистого хлеба. Ну, ладно!
     За Рощиным шли с винтовками Сашко и еще двое из команды: один - рябой, веселый, плотный, как казанок, по фамилии Чиж, другой - все время усмехающийся красивый юноша, с жестоким лицом и подбитым глазом, прикрытым низко надвинутым козырьком черного картузика, - водопроводчик, называл он себя Роберт. По Екатерининскому проспекту пришлось пробираться, хоронясь за выступами домов, от подъезда к подъезду. Пули так и пели. Бульвар был пуст, но повсюду за окнами, заваленными тюфяками, появлялись и прятались любопытствующие лица. В подъезде ювелирного магазина сидел человек в тулупе, - маленькое, высосанное нуждою лицо его было запрокинуто, будто он поднял его вместе с седой бородой к старому, еврейскому небу, вопрошая: что же это, господи?
     - Ты что тут делаешь? - спросил Чиж.
     - Что я делаю? - скорбно ответил человек. - Жду, когда меня убьют...
     - Иди домой.
     - Зачем я пойду домой? Господин Паприкаки скажет: что дороже - твоя паршивая жизнь или мой магазин?.. Так лучше я умру около магазина...
     Не успели они отойти, сторож высунул бороду из-за дверного выступа:
     - Молодые люди, там дальше убивают...
     Когда дошли до угла, - над головами по штукатурке резанула очередь пулемета. Нагнувшись, побежали в боковую улицу и прижались в углублении ворот. Тяжело дыша, увидели и сосчитали: на перекрестке, на мостовой - семь лежащих трупов и отброшенные винтовки. Здесь нарвался на огонь один из рабочих отрядов. Роберт, усмехаясь и раздельно, со злобой произнося слова, сказал:
     - Режут с чердака гостиницы "Астория". Предлагаю ликвидировать эту точку.
     Предложение показалось дельным. Гостиница "Астория", где два месяца жил Рощин, находилась на той стороне бульвара, подойти к ней можно было только под огнем. Рощин раскинутыми руками прижал товарищей к воротам:
     - Только по одному, с интервалами, быстро, риска никакого.
     Нагнувшись, почти падая, он пробежал до перекрестка и прилег за труп. С чердака "Астории" стукнуло два раза. Вскочив, он кинулся зигзагами, как заяц, к тополям, на середину бульвара. С чердака, с опозданием, торопливо застучало, но он был уже в "мертвом" пространстве. Прислонясь к стволу тополя, сняв шапку, вытер ею лицо, забрал воздуху, крикнул:
     - Сашко, беги ты...
     В зеркальную дверь гостиницы пришлось постучать ручными гранатами, - тогда изнутри отвалили комод и дверь открыли. Роберт оттолкнул солидного швейцара, завопившего было: "Ромка, куда ты, стервец..." - и кинулся с поднятой гранатой. В вестибюле было полно постояльцами, спустившимися со всех этажей, - при виде романтически настроенного юноши с гранатой и за ним еще троих вооруженных публика молча начала удирать вверх по лестнице. Запыхавшиеся приплющивались к перилам. Рощин, поднимаясь, узнавал многих. И его узнали, - если бы можно было убить взглядом, он бы сто раз упал мертвым. Один только благодушный помещик, тот, на чьей шее висели три незамужние дочери, выйдя с запозданием из своего номера, где он в это время обедал всухомятку, едва не заключил Рощина в объятия, обдав запахом мадеры:
     - Голубчик, Вадим Петрович, так это вы, а мои-то девки трещат, будто какие-то большевики ворвались...
     Но слова замерли у него, когда он увидел огромного Сашко с кровавыми царапинами на щеках, и прикрытый козырьком глаз водопроводчика, и веселого, розового, но мало расположенного к классовому снисхождению Чижа...
     Водопроводчик знал в гостинице все ходы и выходы. Когда взбежали на третий этаж, он повел на черную лестницу и оттуда - на чердак. Железная дверь туда была приотворена... "Здесь они", - прошептал он и, распахнув дверь, кинулся с такой злобой, будто ждал этого всю жизнь... Когда Рощин, нагибаясь в полутьме под балками, добежал до слухового окна, Роберт все колол штыком какого-то человека в шубе, лежавшего ничком около пулемета.
     - Я говорил - это сам хозяин!
     Когда спускались с чердака, мальчик вдруг сплоховал, у него так задрожали губы - сел на ступени и закрыл лицо картузиком. Сашко, приняв у него винтовку, сказал грубо: "Ждать нам тебя!" - и Чиж сказал ему: "Эх, ты, а еще Роберт..." Он вскочил, вырвал у Сашко свою винтовку и побежал вниз, прыгая через ступени. Его и Чижа Вадим Петрович оставил стеречь гостиницу. Сашко послал в штаб с запиской, чтобы в "Асторию" выслали наряд, и один вернулся на бульвар.
     День был уже на исходе. Рабочие отряды заняли почту и телеграф, городскую думу и казначейство. Все эти места Рощин обошел и отовсюду послал в штаб связистов. По всем признакам, бой затягивался. Махновская пехота, исчерпав первый отчаянный порыв, начала скучать в городских условиях... Будь драка в степи, - давно бы уже делили трофеи, варили на кострах кулеш да, собравшись в круг, глядели бы, как заядлые плясуны чешут гопака в добрых сапожках, содранных с убитых. Петлюровцы в свой черед оправились от растерянности, - отступив до середины проспекта, окопались и уже начали кое-где переходить в контратаки.
     Только в сумерки Рощин вернулся на вокзал. Но Махно там не было, свой штаб он перенес в гостиницу "Астория". Рощин пошел в "Асторию". Со вчерашнего дня не ел, выпил только кружку воды. Ноги от усталости подвертывались в щиколотках, бекеша висела на плечах как свинцовая.
     В гостиницу его не пустили. У дверей стояло два пулемета, и по тротуару похаживали, звеня шпорами, батькины гвардейцы, с длинными, по гуляй-польской моде, волосами, набитыми на лоб. Чтобы не застудиться, один поверх кавалерийского полушубка напялил хорьковую шубу, другой обмотал шею собольей шалью. Гвардейцы потребовали у Рощина документы, но оба оказались неграмотными и пригрозили шлепнуть его тут же на тротуаре, если он будет настаивать и ломиться в дверь. "Идите вы к такой-сякой матери со своим батькой", - вяло сказал им Рощин и опять пошел на вокзал.
     Там, в полутемном, разоренном буфете, куда сквозь высокие окна падали отблески костров, он лег на дубовый диван и сейчас же заснул, - какие бы там ни раздавались крики, паровозные свистки и выстрелы. Но сквозь тяжелую усталость плыли и плыли беспорядочные обрывки сегодняшнего дня. День прожит честно... Не совсем, пожалуй... Зачем ударил того в висок? Ведь человек сдался... Чтобы концы, что ли, в воду? Да, да, да... И увиделось: карты на столе, стаканчики глинтвейна... И тут же - убитый - капитан Веденяпин, карьеристик, с кариозными зубами и мокрым ртом, как куриная гузка, сложенным, будто для поцелуя в афедрон командующему армией, генералу Эверту, сидящему за преферансом... Ну, и черт с ним, правильно ударил...
     Сон и тревожные удары сердца боролись. Рощин открыл глаза и глядел на спокойное, прелестное лицо, озаренное красноватым светом из окна. Вздохнул и пробудился. Рядом сидела Маруся, держа на коленях кружку с кипятком и кусок хлеба.
     - На, поешь, - сказала она.
     В эту ночь Чугай и председатель ревкома пробрались в артиллерийский парк, где на охране остались только свои люди, разбудили Мартыненко, и Чугай сказал ему так:
     - Пришли по твою черную совесть, товарищ, хуже, как ты поступаешь, - некуда... Либо ты определенно качайся к Петлюре, но живым мы тебя не отпустим, либо - впрягай орудия...
     - А что ж, можно, - утречком приведу к вам пушки...
     - Не утречком, давай сейчас... Эх, проспишь ты царствие небесное, Мартыненко...
     - Да я что ж, сейчас - так сейчас...
     На следующий день все окна в Екатеринославе задребезжали от пушечной стрельбы. На проспекте полетели в воздух булыжники, ветви тополей, куски бульварных киосков. Увлекаемые этой суровой музыкой, рабочие отряды, крестьянский полк и махновская пехота кинулись на петлюровцев и оттеснили их до полугоры. Тогда представители различных партийных и беспартийных организаций, а также Паприкаки младший, неся на тросточках белые флаги, с великими опасностями добрались до ревкома и предложили посредничество для скорейшего достижения перемирия и прекращения гражданской войны.
     Мирон Иванович, сидя - сутулый, в пальтишке с оторванными пуговицами и в засаленной кепке - у стола в вестибюле "Астории" и без малейшего выделения слюнных желез жуя черствый хлеб, сказал делегатам:
     - Нам самим не интересно разрушать город. Предлагаем ультиматум: к трем часам пополудни все петлюровские части складывают оружие, контрреволюционные дружинники прекращают стрельбу с чердаков. В противном случае в три часа одну минуту наша артиллерия открывает огонь по городу в шахматном порядке.
     Председатель говорил медленно, жевал еще медленнее, лицо его было темное от копоти. Делегаты упали духом. Долго шепотом совещались и захотели спорить. Но в это время на мраморной лестнице в вестибюль с шумом спустились пестро и разнообразно одетые люди: впереди шли двое, держа в руках - в обнимку - пулеметы Льюиса, за ними - дюжина нахальных парней, обвешанных оружием, и в середине - длинноволосый человечек с окаянными глазами...
     Делегаты выхватили из рук председателя ультиматум и поспешили на бульвар, на свежий воздух, под летящие пули.
     Петлюровское командование отклонило ультиматум. В три часа одну минуту батько Махно бесновался и стучал револьвером по столу, за которым заседал реввоенсовет, требуя раскатать город без пощады в шахматном порядке. Членам реввоенсовета, местным рабочим, родившимся здесь, жалко было города. Все же слабости обнаруживать было нельзя, решили попугать буржуев. С запозданием, четырнадцать пушек Мартыненко рявкнули. Кое-где из стен больших домов, поднимавшихся уступами, брызнули осколки кирпича и штукатурки. Представители комитетов забегали, как мыши, от петлюровцев в реввоенсовет. Атаки рабочих отрядов не прекращались. Петлюровцы стали отступать в конец бульвара, на самую гору.

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Смотрите также по произведению "Хождение по мукам":

• Краткое содержание