• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Хождение по мукам [26/65]

Скачать полное произведение

    Рощин поморщился, поднялся:
     - Ты бы уж лучше про девочек рассказывал, Теплов.
     - А что - не нравится?
     - Да, не нравится. - Рощин твердо посмотрел в рыжеватые глупые глаза Теплова.
     У того длинный рот углом пополз на сторону.
     - То-то видно, ты забыть не можешь красный паек...
     - Что? - Рощин сдвинул брови, придвинулся. - Что ты сказал?
     - То сказал, что у нас в полку все говорят... Пора тебе дать отчет, Рощин, по работе в Красной Армии...
     - Мерзавец!
     Только то обстоятельство, что у Теплова одна рука была на перевязи и он еще считался на положении, раненого, спасло его от пощечины. Рощин не ударил его. Заведя руку за спину, он круто повернулся и, весь как деревянный, с поднятыми плечами, пошел между могил.
     Теплов поднакинул сползшую шинель и, обиженно усмехаясь, глядел на его прямую спину. Подошли корнет фон Мекке и неразлучный с ним веснушчатый юноша с большими светлыми, мечтательными глазами, - сын табачного фабриканта из Симферополя, Валерьян Оноли, одетый в поношенную, в бурых пятнах, студенческую шинель с унтер-офицерскими погонами.
     - Что тут у вас произошло - поругались? - резким голосом, как бывает у глуховатых людей, спросил фон Мекке. Все еще недоумевающий Теплов, дергая себя за висячие усы, передал весь разговор с подполковником Рощиным.
     - Странно, вы все еще удивляетесь, господин штабс-капитан, - скучающе, с мечтательными глазами, проговорил Оноли. - Мне с первого дня было ясно, что подполковник Рощин - шпион.
     - Брось, Валька. - Фон Мекке мигнул всей левой стороной лица, пораженного контузией. - Гвоздь в том, что его лично знает генерал Марков. Тут сплеча не руби... Но я ставлю мой шпалер, что Рощин - большевик, сволочь и дерьмо...
     До конца мая на Северном Кавказе было сравнительное затишье. Обе стороны готовились к решительной борьбе. Добровольцы - к тому, чтобы захватить главные узлы железных дорог, отрезать Кавказ и с помощью белого казачества очистить область от красных. ЦИК Кубано-Черноморской республики - к борьбе на три фронта: с немцами, с белым казачеством и со вновь ожившими - "бандами Деникина".
     Красная кавказская армия, состоявшая в подавляющей массе из фронтовиков бывшей царской закавказской армии, из иногородних и малоземельной казачьей молодежи, насчитывала до ста тысяч бойцов. Главком ее - Автономов - подозревался членами Кубано-Черноморского ЦИКа в диктаторских стремлениях и непрерывно ссорился с правительством. На огромном митинге в Тихорецкой он обозвал ЦИК немецкими шпионами и провокаторами. В ответ на это ЦИК "заклеймил" Автономова и примкнувшего к нему Сорокина бандитами и врагами народа и предал их проклятию и вечному позору.
     Вся эта "буза" парализовала армию. Вместо того чтобы начать концентрическое наступление тремя группами на Добровольческую армию, находившуюся в центре расположения этих групп, Красная Армия волновалась, митинговала, скидывала командиров и в лучшем случае способна была на трагическую гибель.
     Наконец московские декреты продолбили упрямство краевых властей. Автономов был назначен инспектором фронта, командование северной группой армии перешло к угрюмому латышу, подполковнику Калнину. Сорокин остался командующим западной группой.
     В это как раз время к Добровольческой армии присоединился полковник Дроздовский с трехтысячным отрядом отборных и свирепых офицеров, стоивших в бою каждый десяти рядовых бойцов; подтягивалось на конях станичное казачество; из Петрограда, Москвы, со всей России просачивалось, поодиночке и кучками, офицерство, прослышавшее про чудеса "ледяного похода"; атаман Краснов, хотя и скуповато, снабжал оружием и деньгами. С каждым днем Добровольческая армия крепла, и настроение ее раскалялось умелой пропагандой генералов и общественных деятелей, неумелыми действиями краевой советской власти и рассказами прибывающих с севера очевидцев.
     В конце мая ее уже не могли раздавить местные силы красных. Она сама перешла в наступление и нанесла северной группе Красной Армии Калнина страшный удар на станции Торговая.
     - Что же вы, ребята, бросили петь?
     - Охрипли.
     - А ну-ка, я уголек достану. - Иван Ильич Телегин присел у костра, в котором ярко горел брошенный сверху железнодорожный щит, и, раскурив трубку, остался послушать.
     Час был поздний. Почти все костры вдоль полотна погасли. Свежая ночь пышно раскинулась звездами. Огонь освещал наверху, на насыпи, товарные составы - кирпично-красные вагончики, ободранные и разбитые. Иные прибежали от берегов Тихого океана, иные из полярных болот, из песков Туркестана, с Волги, из Полесья. На каждом имелась пометка: "Срочный возврат". Но все сроки давно прошли. Построенные для мирной работы, многотерпеливые вагончики с немазаными осями и проломанными боками готовились сейчас, - отдыхая под звездами, - к совершенно уже фантастической деятельности. Их будут сбрасывать целыми составами со всем содержимым под откосы; набив в них, как сельдь в бочку, пленных красноармейцев и наглухо заколотив двери и окошки, угонят за тысячи верст с пометкой мелом: "Непортящийся груз, медленная скорость". Они превратятся в кладбище сыпнотифозных, в рефрижераторы для перевозки мороженых трупов. Они будут взлетать в огненных взрывах под самое небо... В сибирских дебрях их двери и стенки будут растаскиваться на заборы и скотные дворы... И, - уцелевшие, обгорелые, разбитые, - они еще не скоро, очень не скоро приплетутся по требованию срочного возврата и станут на ржавых путях в ремонт.
     - А что, товарищ Телегин, как в Москве пишут, скоро кончится гражданская война?
     - Покуда не победим.
     - Видишь ты... Значит - надеются на нас...
     Несколько человек у костра, бородатые, обгорелые, черные, лежали лениво... Спать не хотелось, шибко разговаривать тоже не хотелось. Один попросил у Телегина махорки.
     - Товарищ Телегин, а кто это такие - чехословаки? Откуда они взялись у нас? Раньше будто бы не было таких людей...
     Иван Ильич объяснил, что чехословаки - австрийские военнопленные, из них царское правительство начало формировать корпус, чтобы перебросить к французам, но не успело...
     - А теперь Советская власть не может их выпустить, раз они едут на империалистический фронт... Потребовали, чтобы они разоружились. Они и взбунтовались...
     - Что же, товарищ Телегин, неужели и с ними будем воевать?
     - Никто сейчас ничего не знает... Сведения самые неопределенные... Думаю, что вряд ли... Их всего тысяч сорок...
     - Ну, это побьем...
     Опять замолчали у костра. Тот, кто попросил табачку у Телегина, покосившись, сказал, видимо, только так, для уважения:
     - Гнали нас при царе под Саракамыш. Ничего нам не объясняли: за что должны бить турок, за что мы должны помирать. А горы там ужасные. Посмотришь - ах, думаешь, родила тебя мать не в добрый час... А теперь - не то: эта война - для себя, отчаянная... И все понятное - и кто и за что...
     - Ну, вот я, скажем, по прозвищу - Чертогонов, - густо проговорил другой солдат, поднявшись на локте, и сел так близко к огню, что стало удивительно, как не загорится у него борода. Вид его был страшный, черные волосы падали на лоб, на дубленом лице горели круглые глаза. - Два раза был на Дальнем Востоке, в кутузках сидел без счета за бродяжничество... Хорошо. Все-таки меня заключили - в казарму, воинский билет и - на войну... Шесть ранений... Вот, гляди. - Он залез пальцем в рот, отодрал его на сторону, показал корешки выбитых зубов. - Изловчился я попасть в Москву, в лазарет, а тут - и большевики... Конец моим мукам. Вопрос: "Социальное положение?" Я им: "Дальше не ищите, я - тут, потомственный почетный батрак, роду-племени не знаю". Как они засмеются! Мне - винтовку, мне - мандат. И стали мы в то время обходить город, искать буржуев... Зайдешь в хорошую квартиру, хозяева, конечно, заробеют... Смотришь - где у них что попрятано: мука, сахар... Сволочи, ведь боятся, дрожат, а разговору не выходит и не выходит... Иной раз остервенишься, - не человек, что ли, гладкая твоя морда, - разговаривай, ругайся, умоляй меня... Пустишь его матюгом, а разговора не выходит... В чем, думаю, дело?.. И так мне стало обидно, - весь век молчал, на них, дьяволов гладких, работал, кровь за них проливал... И меня за человека не считают... Вот они, думаю, каковы, буржуи! И стала меня жечь классовая ненависть. Хорошо... Надо было реквизировать особняк купца Рябинкина. Пошли мы туда четверо с пулеметом, для паники. Стучим в парадное. Через некоторое время отворяет нам аккуратненькая горничная, вся, голубушка, побледнела и заметалась: ах, ах - на цыпочках... Мы ее отстранили, входим в залую, - громадная комната со столбами, посереди стоит стол, за ним Рябинкин с гостями едят блины. Дело было на масленицу, все, конечно, пьяные... Это в то самое время, когда пролетариат погибает от голоду!.. Как я винтовкой стукнул об пол, как я на них за это закричал! Смотрю, - сидят, улыбаются... И подбегает к нам Рябинкин, красный весь, веселый, глаза выпученные: "Дорогие товарищи, говорит, ведь я давно знаю, что вы мой особняк со всем имуществом реквизируете! Дайте доесть блины, а между прочим, садитесь с нами... Это не стыдно, потому что это все народное достояние", - и показывает на стол... Мы потоптались, но сели к столу, держим винтовки, хмуримся... А Рябинкин нам - водки, блинов, закуски... И говорит и хохочет... Про что он только не рассказывал, все в лицах, с подковыркой... Гости хохочут, и мы стали смеяться. Пошли разные шутки про похождения буржуев, начались споры, но чуть кто из нас ощетинится, хозяин глушит его водкой: чайный стакан, - из другой посуды не пили... Начали откупоривать шампанское, и мы винтовки поставили в уголок... "Чертогонов, думаю, ты ли это ходишь по залую, цепляешься за столбы?" Песни начали петь хором. А к вечеру поставили на крыльце пулемет, чтобы никто посторонний не вломился. Полтора суток пили. Отыгрался я за всю мою бессловесную жизнь. Но все-таки Рябинкин нас обманул, - ах, дошлый купец!.. Покуда мы гуляли, он успел, - горничная ему помогала, - все бриллианты, золото, валюту, разные стоящие вещицы переправить в надежное место... Реквизировали мы одни стены да обстановку... Уж как с нами прощался Рябинкин, с похмелья, конечно: "Дорогие товарищи, берите, берите все, мне ничего не жалко, из народа я вышел, в народ и вернусь..." И в тот же день скрылся за границу. А меня - в Чеку. Я им: "Виноват, расстреливайте". За бессознательность только не расстреляли. А я и сейчас рад, что погулял... Есть что вспомнить...
     - Много злодеев среди буржуев, но и среди нас не мало, - проговорил кто-то сидевший за дымом. В его сторону посмотрели. Тот, кто спрашивал махорку у Телегина, сказал:
     - Раз уж кровь переступили в четырнадцатом году, народ теперь ничем не остановишь...
     - Я не про то, - повторил голос из-за дыма. - Враг - враг, кровь - кровь... А я - про злодеев.
     - А сам-то ты кто?
     - Я-то? Я и есть злодей, - ответил голос тихо.
     Тогда все замолчали, стали глядеть на угли в догоревшем костре. Холодок пробежал по спине Телегина. Ночь была свежа. Кое-кто у костра поворочался и лег, положив шапку под щеку.
     Телегин поднялся, потянулся, расправляясь. Теперь, когда дым сошел, можно было видеть по ту сторону огня сидевшего, поджав ноги, злодея. Он кусал стебелек полыни. Угли освещали его худое, со светлым и редким пушком, почти женственно мягкое, длинное лицо. На затылке - заношенный картуз, на узких плечах - солдатская шинель. Он был по пояс голый. Рубашка, в которой он, должно быть, искал, - лежала подле него. Заметив, что на него смотрят, он медленно поднял голову и улыбнулся медленно, по-детски.
     Телегин узнал - это был боец из его роты, Мишка Соломин, из-под Ельца, из пригородных крестьян, взят был как доброволец еще в Красную гвардию и попал на Северный Кавказ из армии Сиверса.
     Он только на секунду встретился взором с Телегиным и сейчас же опустил глаза, будто от смущения, и тут только Иван Ильич вспомнил, что Мишка Соломин славился в роте как сочинитель стихов и безобразный пьяница, хотя пьяным видали его редко. Ленивым движением плеча он сбросил шинель и стал надевать рубашку. Иван Ильич полез по насыпи к классному вагону, где бессонно в одном окошке у командира полка, Сергея Сергеевича Сапожкова, горела керосиновая лампа, Отсюда, с насыпи, были яснее видны звезды и внизу, на земле, - красноватые точки догорающих костров.
     - Кипяток есть, иди, Телегин, - сказал Сапожков, высовываясь с кривой трубкой в зубах в окошко.
     Керосиновая лампа, пристроенная на боковой стене, тускло освещала ободранное купе второго класса, висящее на крючках оружие, книги, разбросанные повсюду, военные карты. Сергей Сергеевич Сапожков, в грязной бязевой рубашке и подтяжках, обернулся к вошедшему Телегину:
     - Спирту хочешь?
     Иван Ильич сел на койку. В открытое окно вместе с ночной свежестью долетало бульканье перепела. Пробухали спотыкающиеся шаги красноармейца, вылезшего спросонок из теплушки за надобностью. Тихо тренькала балалайка. Где-то совсем близко загорланил петух, - был уже первый час ночи.
     - Это как так - петух? - спросил Сапожков, кончая возиться с чайником. Глаза его были красны, и румяные пятна проступали на худом лице... Он пошарил позади себя на койке, нашел пенсне и, надев его, стал глядеть на Телегина: - Каким образом в расположении полка мог оказаться живой петух?
     - Опять беженцы прибыли, я уже доложил комиссару. Двадцать подвод с бабами, ребятами... Черт знает что такое, - сказал Телегин, помешивая в кружке с чаем.
     - Откуда?
     - Из станицы Привольной. Их большой обоз шел, да казаки по пути побили. Все иногородние, беднота. У них в станице два казачьих офицера собрали отряд, ночью налетели, разогнали Совет, сколько-то там повесили.
     - Словом, обыкновенная история, - проговорил Сапожков, отчетливо произнося каждую букву. Кажется, он был сильно пьян и зазвал Телегина, чтобы отвести душу... У Ивана Ильича от усталости гудело все тело, но сидеть на мягком и прихлебывать из кружки было так приятно, что он не уходил, хотя мало чего могло выйти толкового из разговора с Сергеем Сергеевичем.
     - Где у тебя, Телегин, жена?
     - В Питере.
     - Странный человек. В мирной обстановке вышел бы из тебя преблагополучнейший мещанин. Добродетельная жена, двое добродетельных детей и граммофон... На кой черт ты пошел в Красную Армию? Тебя же убьют...
     - Я тебе уже объяснял...
     - Ты что же, в партию, быть может, ловчишься?
     - Нужно будет для дела, пойду и в партию.
     - А меня, - Сапожков прищурился за мутными стеклами пенсне, - вари в трех котлах, коммунистом не сделаешь...
     - Вот уж, если кто странный, так это ты странный, Сергей Сергеевич...
     - Ничего подобного. У меня мозги не диалектические... Дикая порода, - один глаз всегда в лес смотрит. Гм! Так ты говоришь - я странный? (Он усмехнулся, видимо, с удовлетворением.) С октября месяца дерусь за Советскую власть. Гм! А ты Кропоткина читал?
     - Нет, не читал...
     - Оно и видно... Скучно, братишка... Буржуазный мир подл и скучен до адской изжоги... А победим мы, - коммунистический мир будет тоже скучен и сер, добродетелен и скучен... А Кропоткин хороший старик: поэзия, мечта, бесклассовое общество. Воспитаннейший старик: "Дайте людям анархическую свободу, разрушьте узлы мирового зла, то есть большие города, и бесклассовое человечество устроит сельский рай на земле, ибо основной двигатель в человеке - это любовь к ближнему..." Хи-хи...
     Сапожков, точно обижая кого-то, пронзительно засмеялся, пенсне запрыгало на костлявом его носу. Смеясь, полез под койку, вытащил жестяной бидончик со спиртом, налил в чашку, выпил и хрустко разгрыз кусочек сахару.
     - Наша трагедия, милый друг, в том, что мы, русская интеллигенция, выросли в безмятежном лоне крепостного права и революции испугались не то что до смерти, а прямо - до мозговой рвоты... Нельзя же так пугать нежных людей! А? Посиживали в тиши сельской беседки, думали под пенье птичек: "А хорошо бы, в самом деле, устроить так, чтобы все люди были счастливы..." Вот откуда мы пошли... На Западе интеллигенция - это мозговики, отбор буржуазии - выполняют железное задание: двигать науку, промышленность, индустрию, напускать на белый свет утешительные миражи идеализма... Там интеллигенция знает, зачем живет... А у нас, - ой, братишки!.. Кому служим? Какие наши задачи? С одной стороны, мы - плоть от плоти славянофилов, духовные их наследники. А славянофильство, знаешь, что такое? - расейский помещичий идеализм. С другой стороны, деньги нам платит отечественная буржуазия, на ее иждивении живем... А при всем том служим исключительно народу... Вот так чудаки: народу!.. Трагикомедия! Так плакали над горем народным, что слез не хватило. И когда у нас эти слезы отняли, - жить стало нечем... Мы мечтали - вот-вот дойдут наши мужички до Цареграда, влезут на кумпол, воздрузят православный крест над Святой Софией... Земной шар мечтали мужичкам подарить. А нас, энтузиастов, мечтателей, рыдальцев, - вилами... Неслыханный скандал! Испуг ужасный... И начинается, милый друг, саботаж... Интеллигенция попятилась, голову из хомута тащит: "Не хочу, попробуйте-ка - без меня обойдитесь..." Это когда Россия на краю чертовой бездны... Величайшая, непоправимая ошибка. А все - барское воспитание, нежны очень: не в состоянии постигнуть революции без книжечки... В книжечках про революцию прописано так занимательно... А тут - народ бежит с германского фронта, топит офицеров, в клочки растерзывает главнокомандующего, жжет усадьбы, ловит купчих по железным дорогам, выковыривает у них из непотребных мест бриллиантовые сережки... Ну, нет, мы с таким народом не играем, в наших книжках про такой народ ничего не написано... Что тут делать? Океан слез пролить у себя в квартире, так мы же и плакать разучились, - вот горе!.. Вдребезги разбиты мечты, жить нечем... И мы - со страха и отвращения - головой под подушку, другие из нас - дерка за границу, а кто позлее - за оружие схватился. Получается скандал в благородном семействе... А народ, на семьдесят процентов неграмотный, не знает, что ему делать с его ненавистью, мечется, - в крови, в ужасе... "Продали, говорит, нас, пропили! Бей зеркала, ломай все под корень!" И в нашей интеллигенции нашлась одна только кучечка, коммунисты. Когда гибнет корабль, - что делают? Выкидывают все лишнее за борт... Коммунисты первым делом вышвырнули за борт старые бочки с российским идеализмом... Это все "старик" орудовал - российский, брат, человек... И народ сразу звериным чутьем почуял: это свои, не господа, эти рыдать не станут, у этих счет короткий... Вот почему, милый друг, я - с ними, хотя произращен в кропоткинской оранжерее, под стеклом, в мечтах... И нас не мало таких, - ого! Ты зубы-то не скаль, Телегин, ты вообще эмбрион, примитив жизнерадостный... И есть, видишь ли, такие, которым сознательно приходится вывернуть себя наизнанку, мясом наружу и, чувствуя каждое прикосновение, утвердить в себе одну волевую силу - ненависть... Драться без этого нельзя... Мы сделаем все, что в силах человеческих, - поставим впереди цель, куда пойдет народ... Но ведь нас - кучка... А враги - повсюду... Ты слыхал про чехословаков? Придет комиссар, он тебе расскажет... Знаешь, чего боюсь? Боюсь, что у нас это самоубийство. Не верю, - месяц, два, полгода - больше не продержимся... Обречены, брат... Кончится все - генералом... И я тебе говорю, - виноваты во всем славянофилы... Когда началось освобождение крестьян, надо было кричать: "Беда, гибнем, нам нужно интенсивное сельское хозяйство, бешеное развитие промышленности, поголовное образование... Пусть приходит новый Пугачев, Стенька Разин, все равно, - вдребезги разбить крепостной костяк..." Вот какую мораль нужно было тогда бросить в массы, вот на чем воспитывать интеллигенцию... А мы изошли в потоках счастливых слез: "Боже мой, как необъятна, как самобытна Россия! И мужичок теперь свободен, как воздух, и помещичьи усадьбы с тургеневскими барышнями целы, и таинственная душа у народа нашего, - не то что на скаредном Западе..." И вот я теперь - топчу всякую мечту!
     Сапожков больше не мог говорить. Лицо его пылало. Но, видимо, самого главного он так и не сказал. Телегин, оглушенный водопадом его слов, сидел, открыв рот, с остывшей кружкой на коленях. В проходе вагона послышались шаги, как будто шел кто-то неимоверно тяжелый. Дверь купе приотворилась, и показался широкий, среднего роста человек с прилипшими к большому лбу темными волосами. Он молча сел под лампой, положив на колени большие руки. На обветренном грубом лице его редкие морщины казались шрамами, глаз не было видно в тени глазниц и нависших бровей. Это был начальник особого отдела полка, товарищ Гымза.
     - Опять шпирт достал? - спросил он негромко и серьезно. - Смотри, товарищ...
     - Какой такой спирт? Ну тебя к свиньям. Видишь, чай пьем, - сказал Сапожков.
     Гымза, не шевелясь, прогудел:
     - Так еще хуже, что врешь. Спиртищем из окна так и тянет, в теплушках шевеление началось, бойцы принюхиваются... Бузы у нас мало? Во-вторых, опять философию завел, дурацкую волынку, отсюда я заключаю, что ты пьяный.
     - Ну, пьяный, ну, расстреляй меня.
     - Расстрелять мне тебя недолго, это ты хорошо знаешь, и если я терплю, то принимая во внимание твои боевые качества...
     - Дай-ка табаку, - сказал Сапожков.
     Гымза важно достал из кармана тряпичный кисет. Затем, обращаясь к Телегину, продолжал медленным голосом, точно тер жернова:
     - Каждый раз одна и та же недопустимая картина: на прошлой неделе расстреляли троих подлецов, я сам допрашивал, - гниль, во всем сознались. И он сейчас же достает шпирту... Сегодня расстреляли заведомую сволочь, деникинского контрразведчика, он же сам его и поймал в камышах... Готово: нализался и тянет философию. Такая у него получается капуста, ну, вот я сейчас стоял под окном, слушал, - рвет, как от тухлятины... За эту философию другой, не я, давно бы его отправил в особый отдел, потому что он же разлагается... Он потом два дня болен, не может командовать полком...
     - А если ты расстрелял моего университетского товарища? - Сапожков прищурился, ноздри у него затрепетали.
     Гымза ничего не ответил, будто и не слышал этих слов. Телегин опустил голову... Сапожков говорил, придвигая потный нос к Гымзе:
     - Деникинский разведчик, ну да. А мы вместе с ним бегали на "Философские вечера". Черт его знает, зачем он полез в белую армию... Может быть, с отчаяния... Я сам его к тебе привел... Довольно с тебя, что я исполнил долг? Или тебе нужно, чтобы я камаринского плясал, когда его в овраг повели?.. Я сзади шел, я видел. - Он в упор глядел Гымзе в темные впадины глаз. - Могу я иметь человеческие чувства, или я уже все должен в себе сжечь?
     Гымза ответил не спеша:
     - Нет, не можешь иметь... Другой кто-нибудь, там уж не знаю... А ты все должен в себе сжечь... От такого гнезда, как в тебе, контрреволюция и начинается.
     Долго молчали. Воздух был тяжелый. За темным окном затихли все звуки. Гымза налил себе чаю, отломил большой кусок серого хлеба и медленно стал есть, как очень голодный человек. Потом глухим голосом начал рассказывать о чехословаках. Новости были тревожны. Чехословаки взбунтовались во всех эшелонах, растянутых от Пензы до Владивостока. Советские власти не успели опомниться, как железные дороги и города оказались под ударами чехов. Западные эшелоны очистили Пензу, подтянулись к Сызрани, взяли ее и оттуда двигаются на Самару. Они отлично дисциплинированы, хорошо вооружены и дерутся умело и отчаянно. Пока еще трудно сказать, что это - простой военный мятеж или ими руководят какие-то силы извне? Очевидно, - и то и другое. Во всяком случае, от Тихого океана до Волги вспыхнул, как пороховая нить, новый фронт, грозящий неимоверными бедствиями.
     К окну снаружи кто-то подошел. Гымза замолчал, нахмурился, обернулся.
     Голос позвал его:
     - Товарищ Гымза, выдь-ка...
     - Что тебе? Говори...
     - Секретное.
     Опустив брови на впадины глаз, Гымза оперся руками о койку, сидел так секунду, пересиленным движением поднялся и вышел, задев плечами за-оба косяка двери. На площадке он сел на ступени, наклонился. Из темноты к нему пододвинулась высокая фигура в кавалерийской шинели, звякнули шпоры. Человек этот торопливо зашептал ему у самого уха.
     Сапожков, как только Гымза вышел, стал шибко раскуривать трубку, яростно плюнул несколько раз в окно. Снял, швырнул пенсне и вдруг рассмеялся.
     - Вот в чем весь секрет: прямо ответить на поставленный вопрос... Есть бог? - нет. Можно человека убить? - можно. Какая ближайшая цель? - мировая революция... Тут, братишка, без интеллигентских эмоций...
     Он вдруг оборвал, вытянулся, слушая. Весь вагон вздрогнул, - это кулаком в стенку ударил Гымза. Свирепо-хриплый голос его прорычал:
     - Ну, уж если ты мне соврал, сукин сын...
     Сергей Сергеевич схватил Телегина за руку...
     - Слышишь? А знаешь - в чем дело? Ходят неприятные слухи о нашем главкоме Сорокине... Это товарищ из особого отдела вернулся оттуда. Понял - почему Гымза как черт мрачный...
     Звезды уже блекли перед рассветом. Опять закричал петух между возами. На спящий лагерь опускалась роса. Телегин пошел к себе в купе, стащил сапоги и со вздохом лег на койку, заскрипев пружинами.
     Телегину порой казалось, что короткое счастье жизни только приснилось ему где-то в зеленой степи под стук колес... Была жизнь - удачливая и тихая: студенчество, огромный, бездонный Питер, служба, беззаботная компания чудаков, живших у него в квартире на Васильевском острове. Тогда казалось - будущее ясно, как на ладони. Он и не задумывался о будущем: полет годов над крышей его дома был неспешен и неутомителен. Иван Ильич знал, что честно выполнит положенный ему труд и, - когда голова поседеет, - оглянется на пройденное и увидит, что прошел долгую-долгую дорогу, не сворачивая в опасные закоулки, как тысячи таких же Иванов Ильичей. В его простые будни повелительно вошла Даша, и грозным счастьем засияли ее серые глаза. Правда, у него всегда, очень тайно, нет-нет да и появлялось коротенькое сомнение: счастье назначалось не ему! Но он гнал это сомнение, он намеревался - вот только минуют дни войны - построить счастливый домик для Даши. И даже когда рухнули капитальные стены империи, и все смешалось, и зарычал от гнева и боли стопятидесятимиллионный народ, - Иван Ильич все еще думал, что буря пролетит и лужайка у Дашиного домика мирно засияет после дождя.
     И вот он - снова на койке, в военном эшелоне. Вчера - бой, завтра - бой. Теперь ясно: к прошлому возврата нет. Стыдно ему было и вспоминать, как он год тому назад суетился, устраивая квартирку на Каменноостровском, - приобрел кровать красного дерева, чтобы Даша на ней родила мертвого младенца.
     Даша первая ударилась о дно водоворота. "Попрыгунчики", наскочившие на нее у Летнего сада, дыбом вставшие волосики у мертвого ребенка, голод, темнота, декреты, где каждое слово дышало гневом и ненавистью, - вот какой предстала ей революция. По ночам революция свистела над крышами, кидала снегом в замерзшие окна, - чужая! - кричала она Даше вьюжными голосами. Когда серенькая петербургская весна подула серым ветром, закапали крыши и с грохотом по дырявым трубам полетели вниз ледяные сосульки, Даша сказала Ивану Ильичу (он пришел домой оживленный, в пальто нараспашку, и особенно блестящими глазами поглядел на Дашу, - она вся поджалась, завернулась в платок до подбородка):
     - Как бы я хотела, Иван, - сказала она, - разбить себе голову, все забыть навсегда... Тогда бы еще могла быть тебе подругой... А так, - ложиться в страшную постель, снова начинать проклятый день, - пойми же ты: не могу, не могу жить. Не думай, мне не нужно никакого изобилия, - ничего, ничего... Но только жить - полным дыханием... А крохи мне не нужны... Разлюбила... Прости...
     Сказала и отвернулась.
     Даша всегда была сурова в чувствах. Теперь она стала жестока. Иван Ильич спросил ее:
     - Быть может, нам лучше на некоторое время расстаться, Даша?..
     И тогда в первый раз за всю зиму увидел, как радостно взлетели ее брови, странной надеждой блеснули глаза, жалобно задрожало ее худенькое лицо...
     - Мне кажется, - нам лучше расстаться, Иван.
     Тогда же он начал решительно хлопотать через Рублева о зачислении своем в Красную Армию и в конце марта уехал с эшелоном на юг. Даша провожала его на перроне Октябрьского вокзала и, - когда окно вагона поплыло, - горько заплакала, опустив вязаную шаль на лицо.
     Много сотен верст исколесил с тех пор Иван Ильич, но ни бой, ни усталость, ни лишения не заставили его забыть любимого заплаканного лица в толпе женщин у прокопченной стены вокзала. Даша прощалась с ним так, как прощаются навсегда. Он силился понять, - в чем же не угодил ей? В последнем счете, конечно, только в нем лежала причина ее охлаждения: ведь не у нее же одной родился мертвый ребенок. Не революция же вырвала у нее сердце... Сколько супружеских пар, - он перебирал в памяти, - теснее прижались друг к другу в это грозное, смутное время... В чем же была его вина?

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Смотрите также по произведению "Хождение по мукам":

• Краткое содержание