• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Хождение по мукам [17/65]

Скачать полное произведение

    - Ах, я тебя люблю, Иван! Как я ждала тебя...
     - Я не мог, ты знаешь...
     - Ты не сердись, что я тебе писала дурные письма, - я не умею писать...
     Иван Ильич остановился и глядел ей в поднятое к нему, молча улыбающееся лицо. Особенно милым, простым оно было от пухового платка, - под ним темнели полоски бровей. Он осторожно приблизил Дашу к себе, она переступила ботиками и прижалась к нему, продолжая глядеть в глаза. Он опять поцеловал ее, и они опять пошли.
     - Ты надолго, Иван?
     - Не знаю, - такие события...
     - Да, знаешь, ведь - революция.
     - Ты знаешь, - я на паровозе приехал...
     - Знаешь, Иван, что... - Даша пошла с ним в ногу и глядела на кончики своих ботиков.
     - Что?
     - Я теперь поеду с тобой - к тебе...
     Иван Ильич не ответил. Даша только почувствовала, как он несколько раз пытался глубоко вдохнуть в себя воздух. Ей стало нежно и жалко его. 37
     Следующий день был замечателен тем, что им подтверждалось понятие об относительности времени. Так, извозчик вез Ивана Ильича из гостиницы с Тверской до Арбатского переулка приблизительно года полтора. "Нет, барин, прошло время за полтиннички-то ездить, - говорил извозчик. - В Петрограде волю взяли. Не нынче-завтра в Москве будем брать. Видишь ты - городовой стоит. Подъехать к нему, сукиному сыну, и кнутом по морде ожечь. Погодите, барин, со всеми расправимся".
     В дверях столовой Ивана Ильича встретила Даша.
     Она была в халатике, пепельные волосы ее были наскоро сколоты. От нее пахло свежей водой. Колокол времени ударил, время остановилось. Все оно было наполнено Дашиными словами, смехом, ее сияющими от утреннего солнца легкими волосами. Иван Ильич испытывал беспокойство даже тогда, когда Даша уходила на другой конец стола. Даша раскрывала дверцы буфета, поднимала руки, с них соскальзывали широкие рукава халатика. Иван Ильич думал, что у людей таких рук быть не может, только две белые оспинки выше локтя удостоверяли, что это все-таки человеческие руки. Даша доставала чашку и, обернув светловолосую голову, говорила что-то удивительное и смеялась.
     Она заставила Ивана Ильича выпить несколько чашек кофе. Она говорила слова, и Иван Ильич говорил слова, но, очевидно, человеческие слова имели смысл только во времени, движущемся обыкновенно, - сегодня же в словах смысла не было. Екатерина Дмитриевна, сидевшая тут же в столовой, слушала, как Телегин и Даша, удивляясь восторженно и немедленно забывая, говорят необыкновенную чепуху по поводу кофе, какого-то кожаного несессера, срубленной в Петрограде головы, Дашиных волос, рыжеватых - как странно - на ярком солнце.
     Горничная принесла газеты. Екатерина Дмитриевна развернула "Русские ведомости", ахнула и начала читать вслух приказ императора о роспуске Государственной думы. Даша и Телегин страшно этому удивились, но дальше читать "Русские ведомости" Екатерина Дмитриевна стала уже про себя. Даша сказала Телегину: "Пойдем ко мне", - и повела его через темный коридорчик в свою комнату. Войдя туда первая, она проговорила поспешно: "Подожди, подожди, не смотри", - и что-то белое спрятала в ящик комода.
     В первый раз в жизни Иван Ильич увидел комнату Даши, - ее туалетный столик, со множеством непонятных вещей; узкую белую постель с двумя подушками - большой и маленькой: на большой Даша спала, маленькую, засыпая, клала под локоть; затем у окна - широкое кресло с брошенным на спинку пуховым платком.
     Даша сказала Ивану Ильичу сесть в это кресло, пододвинула табуреточку, села сама напротив, облокотилась о колени, подперла подбородок и, глядя не мигая, в лицо Ивану Ильичу, велела ему говорить, как он ее любит. Колокол времени ударил второе мгновение.
     - Даша, если бы мне подарили все, что есть, - сказал Телегин, - всю землю, мне бы от этого не стало лучше, - ты понимаешь? - Даша кивнула головой. - Если я один, на что я сам себе, правда ведь?.. На что мне самого себя? - Даша кивнула. - Есть, ходить, спать - для чего? Для чего эти руки, ноги?.. Что из того, что я, скажем, был бы сказочно богат... Но ты представляешь, - какая тоска быть одному? - Даша кивнула. - Но сейчас, когда ты сидишь вот так... Сейчас меня больше нет... Я чувствую только - это ты, это счастье. Ты - это все. Гляжу на тебя, и кружится голова, - неужели ты дышишь, ты живая и ты - моя... Даша, понимаешь что-нибудь?
     - Я помню, - сказала Даша, - мы сидели на палубе, дул ветерок, в стаканах блестело вино, я тогда вдруг почувствовала, - мы плывем к счастью...
     - А помнишь, там были голубые тени?
     Даша кивнула, и сейчас же ей стало казаться, что она тоже помнит какие-то прекрасные голубые тени. Она вспомнила чаек, летевших за пароходом, невысокие берега, вдали на воде сияющую солнечную дорогу, которая, как ей казалось, разольется в конце в синее сияющее море-счастье. Даша вспомнила даже, какое на ней было платье... Сколько ушло с тех пор долгих лет...
     Вечером Екатерина Дмитриевна прибежала из Юридического клуба, взволнованная и радостная, и рассказала:
     - В Петрограде вся власть перешла к Думскому комитету; министры арестованы, но ходят страшно тревожные слухи: говорят, государь покинул ставку, и на Петроград идет на усмирение генерал Иванов с целым корпусом... А здесь на завтра назначено брать штурмом Кремль и арсенал... Иван Ильич, мы с Дашей прибежим к вам завтра с утра смотреть революцию... 38
     Из окна гостиницы было видно, как внизу по узкой Тверской улице движется медленным черным потоком народ, - шевелятся головы, картузы, картузы, картузы, шапки, платки, желтые пятна лиц. Во всех окнах - любопытные, на крышах - мальчишки.
     Екатерина Дмитриевна, в поднятой до бровей вуали, говорила, стоя у окна и беря то Телегина, то Дашу за руки:
     - Как это страшно!.. Как это страшно!
     - Екатерина Дмитриевна, уверяю вас, - настроение в городе самое мирное, - говорил Иван Ильич. - До вашего прихода я бегал к Кремлю - там ведутся переговоры, очевидно, арсенал будет сдан без выстрела...
     - Но зачем они туда идут?.. Смотрите - сколько народу... Что они хотят делать?..
     Даша глядела на волнующийся поток голов, на очертания крыш и башен. Утро было мглистое и мягкое. Вдали, над золотыми куполами кремлевских соборов, над раскоряченными орлами на островерхих башнях, кружились стаи галок.
     Даше казалось, что какие-то великие реки прорвали лед и разливаются по земле и что она, вместе с милым ей человеком, подхвачена этим потоком, и теперь - только крепко держаться за его руку. Сердце билось тревогой и радостью, как у птицы в вышине.
     - Я хочу все видеть, пойдемте на улицу, - сказала Катя.
     Кирпично-грязное здание с колоннами, похожими на бутылки, все в балясинах, балкончиках и башенках, - главный штаб революции - городская дума, - было убрано красными флагами. Кумачовые полосы обвивали колонны, висели над шатром главного крыльца. Перед крыльцом на мерзлой мостовой стояли четыре серые пушки на высоких колесах. На крыльце сидели, согнувшись, пулеметчики с пучками красных лент на погонах. Большие толпы народа глядели с веселой жутью на красные флаги, на пыльно-черные окна думы. Когда на балкончике над крыльцом появлялась маленькая возбужденная фигурка, и, взмахивая руками, что-то беззвучно кричала, - в толпе поднималось радостное рычание.
     Наглядевшись на флаги и пушки, народ уходил по изъеденному оттепелью, грязному снегу через глубокие арки Иверской на Красную площадь, где у Спасских и у Никольских ворот восставшие воинские части вели переговоры с выборными от запасного полка, сидевшего, затворившись, в Кремле.
     Катя, Даша и Телегин были принесены толпой к самому крыльцу думы. От Тверской по всей площади, все усиливаясь, шел крик.
     - Товарищи, посторонитесь... Товарищи, соблюдайте законность! - раздались молодые взволнованные голоса. Сквозь неохотно расступавшуюся толпу пробивались к крыльцу думы, размахивая винтовками, четыре гимназиста и хорошенькая растрепанная барышня с саблей в руке. Они вели арестованных десять человек городовых, огромного роста, усатых, с закрученными за спиной руками, с опущенными хмурыми лицами. Впереди шел пристав, без фуражки: на сизо-бритой голове его у виска чернела запекшаяся кровь; рыжими яркими глазами он торопливо перебегал по ухмыляющимся лицам толпы; погоны на пальто его были сорваны с мясом.
     - Дождались, соколики! - говорили в толпе.
     - Пошутили над нами, - будя...
     - Поцарствовали...
     - Племя проклятое!.. Фараоны!..
     - Схватить их и зачать мучить...
     - Ребята, наваливайся!..
     - Товарищи, товарищи, пропустите, соблюдайте революционный порядок! - сорванными голосами кричали гимназисты; взбежали, подталкивая городовых, на крыльцо думы и скрылись в больших дверях. Туда же за ними протиснулось несколько человек, в числе их - Катя, Даша и Телегин.
     В голом, высоком, тускло освещенном вестибюле на мокром полу сидели на корточках пулеметчики у аппаратов. Толстощекий студент, одуревший, видимо, от крика и усталости, кричал, кидаясь ко всем входящим:
     - Знать ничего не хочу! Пропуск!..
     Иные показывали ему пропуска, иные просто, махнув рукой, уходили по широкой лестнице во второй этаж. Во втором этаже, в широких коридорах, у стен сидели и лежали пыльные, сонные и молчаливые солдаты, не выпуская из рук винтовок. Иные жевали хлеб, иные похрапывали, поджав обмотанные ноги. Мимо толкался праздный народ, читая диковинные надписи, прибитые на бумажках к дверям, оглядываясь на бегающих из комнаты в комнату, возбужденных до последней человеческой возможности, осипших комиссаров.
     Катя, Даша и Телегин, наглядевшись на все эти чудеса, протискались в двусветный зал с линяло-пурпуровыми занавесями на огромных окнах, с обитыми пурпуром полукруглыми скамьями амфитеатра. На передней стене двухсаженными черными заплатами зияли пустые золоченые рамы императорских портретов, перед ними, в откинутой бронзовой мантии, стояла мраморная Екатерина, улыбаясь приветливо и лукаво народу своему.
     На скамьях амфитеатра сидели, подпирая головы, потемневшие, обросшие щетиной, измученные люди. Несколько человек спало, уткнувшись лицом в пюпитры. Иные нехотя сдирали кожицу с кусочков колбасы, ели хлеб. Внизу, перед улыбающейся Екатериной, у зеленого с золотой бахромой длинного стола сидели в черных рубашках молодые люди с осунувшимися лицами. Среди них был один - рыжебородый и длинноволосый...
     - Даша! Видишь - товарищ Кузьма за столом, - сказала Катя.
     К товарищу Кузьме в это время подошла стриженая востроносая девушка и начала что-то шептать. Он слушал, не оборачиваясь, потом встал и сказал:
     - Городской голова Гучков вторично заявил, что рабочим оружие выдано не будет. Предлагаю голосовать без прений протест против действий Революционного комитета.
     Телегин наконец допытался (спросив у малорослого гимназиста, озабоченно курившего папиросу), что здесь, в Екатерининском зале, происходит не прерывающееся вторые сутки заседание Совета рабочих депутатов.
     В обеденное время солдаты запасного полка, сидевшие в Кремле, увидели дымок походных кухонь на Красной площади, - сдались и отворили ворота. По всей площади пошел крик, полетели шапки. На Лобное место, где лежал когда-то нагишом, в овечьей маске, со скоморошьей дудкой на животе, убитый Лжедимитрий, откуда выкрикивали и скидывали царей, откуда читаны были все вольности и все неволи народа русского, на небольшой этот бугорок, много раз зараставший лопухами и снова заливаемый кровью, взошел солдатик в заскорузлой шинелишке и, кланяясь и обеими руками надвигая на уши папаху, начал говорить что-то, - за шумом никто не разобрал. Солдатик был совсем захудалый, выскребленный последней мобилизацией из захолустья, - все же барыня какая-то, в съехавшей набок шляпке с перьями, полезла его целовать, потом его стащили с Лобного места, подняли на руки и с криками понесли.
     На Тверской в это время против дома генерал-губернатора молодец из толпы взобрался на памятник Скобелеву и привязал ему к сабле красный лоскут. Кричали "ура". Несколько загадочных личностей пробрались с переулка в охранное отделение, и было слышно, как там летели стекла, потом повалил дым. Кричали "ура". На Тверском бульваре, у памятника Пушкину, известная писательница, заливаясь слезами, говорила о заре новой жизни и потом, при помощи какого-то гимназиста, воткнула в руку задумчиво стоящему Пушкину красный флажок. В толпе кричали "ура". Весь город был как пьяный весь этот день. До поздней ночи никто не шел по домам, собирались кучками, говорили, плакали от радости, обнимались, ждали каких-то телеграмм. После трех лет уныния, ненависти и крови переливалась через край обывательская душа города.
     Катя, Даша и Телегин вернулись домой в сумерки. Оказалось, - горничная Лиза ушла на Пречистенский бульвар, на митинг, кухарка же заперлась в кухне и воет глухим голосом. Катя насилу допросилась, чтобы она открыла дверь:
     - Что с вами, Марфуша?
     - Царя нашего уби-и-и-и-ли, - проговорила она, закрывая рукой толстый, распухший от слез рот. От нее пахло спиртом.
     - Какие вы глупости говорите, - с досадой сказала Катя, - никто его не убивал.
     Она поставила чайник на газ и пошла накрывать на стол. Даша лежала в гостиной на диване, в ногах ее сидел Телегин. Даша сказала:
     - Иван, милый, если я нечаянно засну, ты меня разбуди, когда чай подадут, - очень чаю хочется.
     Она поворочалась, положила ладони под щеку и проговорила уже сонным голосом:
     - Очень тебя люблю.
     В сумерках белел пуховый платок, в который завернулась Даша. Ее дыхания не было слышно. Иван Ильич сидел не двигаясь, - сердце его было полно. В глубине комнаты появился в дверной щели свет, потом дверь раскрылась, вошла Катя, села рядом с Иваном Ильичом на валик дивана, обхватила колено и после молчания спросила вполголоса:
     - Даша заснула?
     - Она просила разбудить к чаю.
     - А на кухне Марфуша ревет, что царя убили. Иван Ильич, что будет?.. Такое чувство, что все плотины прорваны... И сердце болит: тревожусь за Николая Ивановича... Дружок, я попрошу вас, пораньше, завтра, - пошлите ему телеграмму. Скажите, - а когда вы думаете ехать с Дашей в Петроград?
     Иван Ильич не ответил. Катя повернула к нему голову, внимательно вгляделась в лицо большими, совсем как Дашины, но только женскими, серьезными глазами, улыбнулась, привлекла Ивана Ильича и поцеловала в лоб.
     С утра, на следующий день, весь город высыпал на улицу. По Тверской, сквозь гущу народа, под несмолкаемые крики "ура" двигались грузовики с солдатами, ощетиненные штыками и саблями. На громыхающих пушках ехали верхом мальчишки. По грязным кучам снега, вдоль тротуаров, стояли, охраняя порядок, молоденькие барышни с поднятыми саблями и напряженными личиками и вооруженные гимназисты, не знающие пощады, - это была вольная милиция. Лавочники; взобравшись на лесенки, сбивали с вывесок императорские орлы. Какие-то болезненные девушки - работницы с табачной фабрики - ходили по городу с портретом Льва Толстого, и он сурово посматривал из-под насупленных бровей на все эти чудеса. Казалось, - не может быть больше ни войны, ни ненависти, казалось, - нужно еще куда-то, на какую-то высоченную колокольню вздернуть-красное знамя, и весь мир поймет, что мы все братья, что нет другой силы на свете, - только радость, свобода, любовь, жизнь...
     Когда телеграммы принесли потрясающую весть об отречении царя и о передаче державы Михаилу и об его отказе от царского венца, в свою очередь, - никто особенно не был потрясен: казалось, - не таких еще чудес нужно ждать в эти дни.
     Над неровными линиями крыш, над оранжевым закатом в прозрачной бездне неба переливалась звезда. Голые сучья лип чернели неподвижно. Под ними было совсем темно, хрустели застывшие лужицы на тротуаре. Даша остановилась и, не размыкая соединенных рук, которыми держала под руку Ивана Ильича, глядела через низенькую ограду на затеплившийся свет в глубоком окошечке церкви Николы на Курьих Ножках.
     Церковка и дворик были в тени, под липами. Вдалеке хлопнула дверь, и через дворик пошел, хрустя валенками, низенький человек в длинном, до земли, пальто, в шляпе грибом. Было слышно, как он зазвенел ключами и стал не спеша подниматься на колокольню.
     - Пономарь звонить пошел, - прошептала Даша и подняла голову. На золоте небольшого купола колокольни лежал отсвет заката.
     Бумм - ударил колокол, триста лет созывавший жителей к покою души перед сном грядущим. Мгновенно в памяти Ивана Ильича встала часовенка и на пороге ее молча плачущая женщина в белой свитке, с мертвым ребенком на коленях. Иван Ильич крепко прижал локтем Дашину руку. Даша взглянула на него, как бы спрашивая: что?
     - Ты хочешь? - спросила она быстрым шепотом. - Пойдем...
     Иван Ильич широко улыбнулся. Даша нахмурилась, потопала ботиками.
     - Ничего нет смешного, - когда идешь под руку с человеком, которого любишь больше всего на свете, и видишь огонь в окошке, - зайти и обвенчаться... - Даша опять взяла Ивана Ильича под руку. - Ты меня понимаешь? 39
     - Граждане, солдаты отныне свободной русской армии, мне выпала редкая честь поздравить вас со светлым праздником: цепи рабства разбиты. В три дня, без единой капли крови, русский народ совершил величайшую в истории революцию. Коронованный царь Николай отрекся от престола, царские министры арестованы, Михаил, наследник престола, сам отклонил от себя непосильный венец. Ныне вся полнота власти передана народу. Во главе государства стало Временное правительство, для того чтобы в возможно скорейший срок произвести выборы во Всероссийское учредительное собрание на основании прямого, всеобщего, равного и тайного голосования... Отныне - да здравствует Русская революция, да здравствует Учредительное собрание, да здравствует Временное правительство!..
     - Урра-а-а! - протяжно заревела тысячеголосая толпа солдат. Николай Иванович Смоковников вынул из кармана замшевого френча большой защитного цвета платок и вытер шею, лицо и бороду. Говорил он, стоя на сколоченной из досок трибуне, куда нужно было взбираться по перекладинам. За его спиной стоял командир батальона, Тетькин, недавно произведенный в подполковники, - обветренное, с короткой бородкой, с мясистым носом, лицо его изображало напряженное внимание. Когда раздалось "ура", - он озабоченно поднес ладонь ребром к козырьку. Перед трибуной на ровном поле с черными проталинами и грязными пятнами снега стояли солдаты, тысячи две человек, без оружия, в железных шапках, в распоясанных, мятых шинелях, и слушали, разинув рты, удивительные слова, которые говорил им багровый, как индюк, барин. Вдалеке, в серенькой мгле, торчали обгоревшие трубы деревни. За ней начинались немецкие позиции. Несколько лохматых ворон летело через это унылое поле.
     - Солдаты! - вытянув перед собой руку с растопыренными пальцами, продолжал Николай Иванович, и шея его налилась кровью. - Еще вчера вы были нижними чинами, бессловесным стадом, которое царская ставка бросала на убой. Вас не спрашивали, за что вы должны умирать... Вас секли за провинности и расстреливали без суда. (Подполковник Тетькин кашлянул, переступил с ноги на ногу, но промолчал и вновь нагнул голову, внимательно слушая). Я, назначенный Временным правительством комиссар армий Западного фронта, объявляю вам, - Николай Иванович стиснул пальцы, как бы захватывая узду, - отныне нет больше нижних чинов. Название отменяется. Отныне вы, солдаты, равноправные граждане государства Российского: разницы больше нет между солдатами и командующим армией. Названия - ваше благородие, ваше высокоблагородие, ваше превосходительство - отменяются. Отныне вы говорите: "здравствуйте, господин генерал", или "нет, господин генерал", "да, господин генерал". Унизительные ответы: "точно так" и "никак нет" - отменяются. Отдача чести солдатом какому бы то ни было офицерскому чину - отменяется навсегда. Вы можете здороваться за руку с генералом, если вам охота...
     - Го-го-го, - весило прокатилось по толпе солдат. Улыбался и Тетькин, помаргивая испуганно.
     - И, наконец, самое главное: солдаты, прежде война велась царским правительством, нынче она ведется народом - вами. Посему Временное правительство предлагает вам образовать во всех армиях солдатские комитеты - ротные, батальонные, полковые и так далее, вплоть до армейских... Посылайте в комитеты товарищей, которым вы доверяете!.. Отныне солдатский палец будет гулять по военной карте рядом с карандашом главковерха... Солдаты, я поздравляю вас с главнейшим завоеванием революции!..
     Криками "ура-а-а" опять зашумело все поле. Тетькин стоял навытяжку, держа под козырек. Лицо у него стало серое. Из толпы начали кричать:
     - А скоро замиряться с немцем станем?
     - Мыла сколько выдавать будут на человека?
     - Я насчет отпусков. Как сказано?
     - Господин комиссар, как же у нас теперь, - короля, что ли, станут выбирать? Воевать-то кто станет?
     Чтобы лучше отвечать на вопросы, Николай Иванович слез с трибуны, и его сейчас же окружили возбужденные солдаты. Подполковник Тетькин, облокотись о перила трибуны, глядел, как в гуще железных шапок двигалась, крутясь и удаляясь, непокрытая стриженая голова и жирный затылок военного комиссара. Один из солдат, рыжеватый, радостно-злой, в шинели внакидку (Тетькин хорошо знал его - из телефонной роты), поймал Николая Николаевича за ремень френча и, бегая кругом глазами, начал спрашивать:
     - Господин военный комиссар, вы нам сладко говорили, мы все сладко слушали... Теперь вы на мой вопрос ответьте.
     Солдаты радостно зашумели и сдвинулись теснее. Подполковник Тетькин нахмурился и озабоченно полез с трибуны.
     - Я вам поставлю вопрос, - говорил солдат, почти касаясь черным ногтем носа Николая Ивановича. - Получил я из деревни письмо, сдохла у меня дома коровешка, сам я безлошадный, и хозяйка моя с детьми пошла по миру просить у людей куски... Значит, теперь имеете вы право меня расстреливать за дезертирство, я вас спрашиваю?..
     - Если личное благополучие вам дороже свободы, - предайте ее, предайте ее, как Иуда, и Россия вам бросит в глаза: вы недостойны быть солдатом революционной армии... Идите домой! - резко крикнул Николай Иванович.
     - Да вы на меня не кричите!
     - Ты кто такой на нас кричать!..
     - Солдаты, - Николай Иванович поднялся на цыпочки, - здесь происходит недоразумение... Первый завет революции, господа, - это верность нашим союзникам... Свободная революционная русская армия со свежей силой должна обрушиться на злейшего врага свободы, на империалистическую Германию...
     - А ты сам-то кормил вшей в окопах? - раздался грубый голос.
     - Он их сроду и не видал...
     - Подари ему тройку на разводку...
     - Ты нам про свободу не говори, ты нам про войну говори, - мы три года воюем... Это вам хорошо в тылу брюхо отращивать, а нам знать надо, как войну кончать...
     - Солдаты, - воскликнул опять Николай Иванович, - знамя революции поднято, свобода и война до последней победы...
     - Вот черт, дурак бестолковый...
     - Да мы три года воюем, победы не видали...
     - А зачем тогда царя скидывали?..
     - Они нарочно царя скинули, он им мешал войну затягивать...
     - Товарищи, он подкупленный...
     Подполковник Тетькин, раздвигая локтем солдат, протискивался к Николаю Ивановичу и видел, как сутулый, огромный, черный артиллерист схватил комиссара за грудь и, тряся, кричал в лицо:
     - Зачем ты сюда приехал?.. Говори - зачем к нам приехал? Продавать нас приехал, сукин сын...
     Круглый затылок Николая Ивановича уходил в шею, вздернутая борода, точно нарисованная на щеках, моталась. Отталкивая солдата, он разорвал ему судорожными пальцами ворот рубахи. Солдат, сморщившись, сдернул с себя железный шлем и с силой ударил им Николая Ивановича несколько раз в голову и лицо... 40
     У дверей ювелирного магазина "Муравейчик" сидели ночной сторож и милицейский, разговаривали вполголоса. Улица была пуста, магазины закрыты. Мартовский ветерок посвистывал в еще голых акациях, шурша отклеившейся на заборе рекламой "займа свободы". Луна, по-южному яркая и живая, как медуза, высоко стояла над городом.
     - А он, аккурат, в Ялте на своей даче прохлаждался, - не спеша рассказывал ночной сторож. - Выходит он прогуляться, как полагается, в белых портках, при всех орденах, и тут ему на улице подают телеграмму: отречение государя императора. Прочел, голубчик, эту телеграмму да как зальется при всем народе слезами.
     - Ай, ай, ай, - сказал милицейский.
     - А через неделю ему отставка.
     - За что?
     - А за то, что он - губернатор, нынче этого не полагается.
     - Ай, ай, ай, - сказал милицейский, глядя на поджарого кота, который осторожно пробирался по своим делам в лунной тени под акациями.
     - ...А государь император жил в ту пору в Могилеве посреди своего войска. Ну, хорошо, живет не тужит. Днем выспится, ночью депеши читает - где какое сражение произошло.
     - Непременно он, подлец, пить хочет, к воде пробирается, - сказал милицейский.
     - Ты про что?
     - Из табачного магазина Синопли кот гулять вышел.
     - Ну, хорошо. Вдруг говорят государю императору по прямому проводу, что, мол, так и так, народ в Петербурге бунтуется, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Ну, думает государь, - это еще полбеды. Созвал он всех генералов, надел ордена, ленты, вышел к ним и говорит: "В Петербурге народ бунтует, солдаты против народа идти не хотят, а хотят они разбегаться по домам. Что мне делать? - говорите ваше заключение". И что же ты думаешь, смотрит он на генералов, а генералы, друг ты мой, заключение свое не говорят и все в сторону отвернулись...
     - Ай, ай, ай, вот беда-то!
     - Один только из них не отвернулся от него - пьяненький старичок генерал. "Ваше величество, говорит, прикажите, и я сейчас грудью за вас лягу". Покачал государь головой и горько усмехнулся. "Изо всех, говорит, моих подданных, верных слуг, один мне верный остался, да и тот каждый день с утра пьяный. Видно, царству моему пришел конец. Дайте лист гербовой бумаги, подпишу отречение от престола".
     - И подписал?
     - Подписал и залился горькими слезами.
     - Ай, ай, ай, вот беда-то...
     По улице в это время мимо магазина быстро прошел высокий человек в низко надвинутом на глаза огромном козырьке кепи. Пустой рукав его френча был засунут за кушак. Он повернул лицо к сидящим у магазина, - отчетливо блеснули его зубы.
     - Четвертый раз человек этот проходит, - тихо сказал сторож.
     - По всей видимости - бандит.
     - С этой самой войны развелось бандитов, - и-и, друг ты мой. Где их сроду и не бывало - наехали. Артисты.
     Вдалеке на колокольне пробило три часа, сейчас же запели вторые петухи. На улице опять появился однорукий. На этот раз он шел прямо на сторожей, к магазину. Они, замолчав, глядели на него. Вдруг сторож шепнул скороговоркой:
     - Пропали мы, Иван, давай свисток.
     Милицейский потянулся было за свистком, но однорукий подскочил к нему и ударил ногой в грудь и сейчас же ручкой револьвера ударил по голове ночного сторожа. В ту же минуту к подъезду подбежал второй человек в солдатской шинели, коренастый, о торчащими усиками, и, навалившись на милицейского, быстрым и сильным движением закрутил ему руки за спиной.
     Молча однорукий и коренастый начали работать над замком. Отомкнули магазин Муравейчика, втащили туда оглушенного сторожа и связанного милицейского. Дверь за собой прикрыли.
     В несколько минут все было кончено, - драгоценные камни и золото увязаны в два узелка. Затем коренастый сказал:
     - А эти? - и пхнул сапогом милицейского, лежащего на полу у прилавка.
     - Милые, дорогие, не надо, - негромко проговорил милицейский, - не надо, милые, дорогие...
     - Идем, - резко сказал однорукий.
     - А я тебе говорю - донесут.
     - Идем, мерзавец! - И Аркадий Жадов, схватив узелок в зубы, направил маузер на своего компаньона. Тот усмехнулся, пошел к двери. Улица была все так же пустынна. Оба они спокойно вышли, свернули за угол и зашагали к "Шато Каберне".
     - Мерзавец, бандит, пачколя, - по пути говорил Жадов коренастому. - Если хочешь со мной работать, - чтобы этого не было. Понял?
     - Понял.
     - А теперь - давай узелок. Иди сейчас и готовь лодку. Я пойду за женой. На рассвете мы должны быть в море.
     - В Ялту пойдем?
     - Это уж не твое дело. В Ялту ли, в Константинополь... Я распоряжаюсь. 41
     Катя осталась одна. Телегин и Даша уехали в Петроград. Катя проводила их на вокзал, - они были до того рассеянные, как во сне, - и вернулась домой в сумерки.
     В доме было пусто. Марфуша и Лиза ушли на митинг домашней прислуги. В столовой, где еще остался запах папирос и цветов, среди неубранной посуды стояло цветущее деревцо - вишня. Катя полила ее из графина, прибрала посуду и, не зажигая света, села у стола, лицом к окну, - за ним тускнело небо, затянутое облаками. В столовой постукивали стенные часы. Разорвись от тоски сердце, они все равно так же постукивали бы. Катя долго сидела не двигаясь, потом взяла с кресла пуховый платок, накинула на плечи и пошла в Дашину комнату.
     Смутно, в сумерках, был различим полосатый матрац опустевшей постели, на стуле стояла пустая шляпная картонка, на полу валялись бумажки и тряпочки. Когда Катя увидела, что Даша взяла с собой все свои вещицы, не оставила, не забыла ничего, ей стало обидно до слез. Она села на кровать, на полосатый матрац, и здесь, так же как в столовой, сидела неподвижно.

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Смотрите также по произведению "Хождение по мукам":

• Краткое содержание