• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Хождение по мукам [37/65]

Скачать полное произведение

    Золото находилось по пути в Самару. Никто еще определенно не накладывал на него властной руки, но чехи как будто решили предоставить его самарскому комитету членов Учредительного собрания, КОМУЧу. Самарское купечество держалось насчет судьбы золота своей точки зрения, но пока ее не высказывало. Чувства же к победителям-чехам достигли степени крайней горячности.
     Банкет был многолюдный и оживленный. Дамы самарского общества, - а среди них были такие звезды, как Аржанова, Курлина и Шехобалова, владелицы пятиэтажных мукомольных мельниц, элеваторов, пароходных компаний и целых уездов залежного чернозема, - дамы, блистающие бриллиантами с волоцкий орех, в туалетах если не совсем уже модных, то, во всяком случае, вывезенных в свое время из Парижа и Вены; смеющийся цветник этих дам окружал героя событий, командующего чешской армией, капитана Чечека. Как все герои, он был божественно прост и обходителен. Правда, его плотному телу было немного жарковато, тугой воротник отлично сшитого френча врезывался в багровую шею, но молодое полнокровное лицо, с короткими рыжими усиками, с блестящими глазами, так и просилось на поцелуй в обе румяные щеки. Очаровывающая улыбка не сходила с его уст, словно он отстранил от себя всякую славу, словно общество дам в тысячу раз было приятнее ему, чем гром побед и взятие губернских городов с поездами золота.
     Напротив него сидел тучный, средних лет, военный с белым аксельбантом. Яйцевидный череп его был гол и массивен, как оплот власти. На обритом жирном лице примечательными казались толстые губы: он не переставая жевал, сдвинув бровные мускулы, зорко поглядывал на разнообразные закуски. Рюмочка тонула в его большой руке, - видимо, он привык больше к стаканчику. Коротко, закидывая голову, выпивал. Умные голубые медвежьи глазки его не останавливались ни на ком, точно он был здесь настороже. Военные склонялись к нему с особенным вниманием. Это был недавний гость, герой уральского казачества, оренбургский атаман Дутов.
     Неподалеку от него, между двумя хорошенькими женщинами, блондинкой и шатенкой, сидел французский посол, мосье Жано, в светло-серой визитке, в ослепительном белье. Маленькое личико его, с превосходнейшими усами и острым носиком, было сильно поношено. Он гортанно трещал, склоняясь то к полуобнаженным прелестям шатенки (она ударяла его за это цветком по руке), то к жемчужно-розовому плечу блондинки, хохочущей так, будто француз ее щекотал. Обе дамы понимали по-французски, только когда говорят медленно. Было очевидно, что женские прелести свели с ума бедняжку Жано. Все же это не мешало ему во время коротких пауз обращаться к солидному мукомолу Брыкину, только что приехавшему из Омска, или поднять бокал за доблестные деяния атамана Дутова. Интерес, проявляемый мосье Жано к сибирской муке и оренбургскому мясу и маслу, указывал на его горячую преданность белому движению; в минуты продовольственных затруднений французский посол всегда мог предложить правительству полсотни вагонов муки и прочего... Находились скептические умы, утверждавшие, что не мешало бы, как это делается всяким порядочным правительством, предложить мосье Жано представить полностью верительные посольские грамоты... Но правительство предпочитало путь более тактичный - доверие к союзникам.
     За столом находился еще один примечательный иностранец - смуглый, быстроглазый синьор Пикколомини (утверждавший, что это его настоящая фамилия). Он представлял в своем лице несколько неопределенно итальянскую нацию, итальянский народ. Короткий голубой мундир его был расшит серебряным шнуром, на плечах колыхались огромные генеральские эполеты. Он формировал в Самаре специальный итальянский батальон. Правительство разводило руками: "Где он тут найдет итальянцев? Черт его знает", - но деньги давало: все-таки союзники. В буржуазных кругах ему значения не придавали.
     Правительство отсутствовало на этом банкете, кроме беспартийных - доктора Булавина и помощника начальника контрразведки, Семена Семеновича Говядина, высоко вознесшегося по служебной лестнице. Время обоюдных восторгов, когда скидывали большевиков, миновало. Правительство КОМУЧ, - все до одного твердокаменные эсеры, - несло такую бурду про завоевания революции, что только чехи, ни черта не понимавшие в русских делах, и могли еще ему верить. Конечно, на первых порах, - когда делали переворот и нужно было успокоить рабочих и мужиков, - эсеровское правительство было даже превосходно. Самарское купечество само повторяло эсеровские лозунги. Но вот уже и Волгу освободили от Хвалынска до Казани, и Деникин завоевал чуть ли не весь Северный Кавказ, и Краснов подходит к Царицыну, и Дутов расчистил Урал, и в Сибири что ни день возникают грозные белые атаманы, - а эти, заседающие в великолепном дворце самарского предводителя дворянства нечесаные голодранцы Вольский, Брушвит, Климушкин с товарищами, - все еще не могут успокоиться: как бы это им так все-таки довести до Учредительного собрания... Тьфу! И большое купечество решительно стало переходить на другие лозунги - попроще, покрепче, попонятнее...
     Дмитрий Степанович говорил, обращаясь главным образом к иностранцам:
     - ...У змеи выдернуто жало. Этот феноменальный, поворотного значения факт недостаточно учтен... Я говорю о шестистах миллионах золотых рублей, находящихся ныне в наших руках... (У мосье Жано усы встали дыбом. "Браво!" - крикнул он, потрясая бокалом; глаза Пикколомини загорелись, как у дьявола.) У большевиков выдернуто золотое жало, господа... Они еще могут кусать, но уже не смертельно. Они могут грозить, но их не больше испугаются, чем нищего, размахивающего костылем... У них больше нет золота - ничего, кроме типографского станка...
     Брыкин, купец из Омска, вдруг разинул рот, громогласно захохотал на эти слова и, вытирая салфеткой шею, пробормотал: "Ох, дела, дела, господи!"
     - Господа иностранные представители, - продолжал доктор Булавин, и в голосе его появился металл, какого прежде не бывало, - господа союзники... Дружба дружбой, а денежки денежками... Вчера мы были для вас почти что опереточной организацией, некоторым временным образованием, скажем - вроде шишки, неизбежно выскакивающей после удара... (Чечек нахмурился, мосье Жано и Пикколомини сделали негодующие жесты... Дмитрий Степанович с лукавством усмехнулся.) Сегодня всему миру уже известно, что мы солидное правительство, мы - хранители золотого государственного фонда... Теперь мы договоримся, господа иностранные представители... (Он сердито стукнул костяшками пальцев по столу.) Сейчас я говорю как частное лицо среди частных лиц, в интимнейшей обстановке. Но я предвижу всю серьезность брошенных мной мыслей... Я предвижу, как двинутся пароходы с оружием и с мануфактурой в русские гавани... Как возникнут гигантские белые армии. Как меч суровой кары опустится на шайку разбойников, хозяйничающих в России... Шестисот миллионов хватит на это... Господа иностранные представители! Помощь, широкая и щедрая помощь - законным представителям русского народа!
     Он пригубил из бокала и сел, насупясь и сопя... Сидящие за столом жарко зааплодировали. Купец Брыкин крикнул:
     - Спасибо, брат... Вот это верно, это, брат, по-нашему, без социализма...
     Поднялся Чечек, коротко одернул на животе кушак:
     - Я буду краток... Мы отдавали и мы отдадим свою жизнь за счастье братьев по крови - русских... Да здравствует великая, мощная Россия, ура!
     Тут уже буквально загремел весь стол от рукоплесканий, дамские протянутые ручки бешено захлопали среди цветов. Поднялся мосье Жано. Голова его была благородно откинута, пышные усы придавали мужество его лицу:
     - Медам и месье! Мы все знали, что благородная русская армия, мечтавшая о славе своих отцов, была коварно обманута "шайкой большевиков. Они внушили ей противоестественные идеи и изуверские инстинкты, и армия перестала быть армией. Медам и месье, не скрою - был момент, когда Франция поколебалась в своей вере в сердечность русского народа... Этот кошмар развеялся... Сегодня здесь мы видим, что нет и тысячу раз нет, - русский народ снова с нами... Армия уже сознает свои ошибки... Снова русский богатырь готов подставить свою грудь под свинец нашего общего врага... Я счастлив в моей новой уверенности...
     Когда затихли аплодисменты, вскочил, потрясая густыми эполетами, Пикколомини. Но так как никто из присутствующих не понимал по-итальянски, то ему просто поверили, что он - за нас, и купец Брыкин полез к нему - черненькому и маленькому - целоваться. Затем были речи представителей капитала. Купечество выражалось туманно и витиевато, - больше кивали на Сибирь, откуда должно прийти избавление... Под конец упросили атамана Дутова сказать словечко. Он отмахивался: "Да нет же, я воин, я говорить не умею..."
     Все же он грузно поднялся среди мгновенно наступившего молчания, вздохнул:
     - Что же, господа! Помогут нам союзники - хорошо, не помогут - как-нибудь справимся с большевичками своими силами... Были бы деньги... Вот тут, господа, крыльев нам не подрезайте...
     - Бери, атаман, бери нас с потрохами, ничего не пожалеем, - в полнейшем восторге завопил Брыкин.
     Банкет удался. После официальной части к черному кофе были поданы заграничный коньяк и ликеры. Было уже поздно. Дмитрий Степанович ушел по-английски - не прощаясь.
     Когда Дмитрий? Степанович, подъехав к себе на машине, открывал парадное, к нему быстро подошел офицер.
     - Простите, вы - доктор Булавин?
     Дмитрий Степанович оглянул незнакомца. На улице было темно, он разглядел только подполковничьи погоны. Пожевав губами, доктор ответил:
     - Да... Я - Булавин.
     - Я к вам по очень, очень важному делу... Понимаю - неприемный час... Но я уже заходил, звонился три раза.
     - Завтра в министерстве от одиннадцати.
     - Умоляю вас, - сегодня. Я уезжаю с ночным пароходом.
     Дмитрий Степанович опять замолчал. Было в незнакомце что-то до последней степени настойчивое и тревожное. Доктор пожал плечом:
     - Предупреждаю: если вы о вспомоществовании, то это не через мою инстанцию.
     - О нет, нет, пособия мне не нужно!
     - Гм... Заходите.
     Из передней Дмитрий Степанович прошел первым в кабинет и сейчас же запер дверь во внутренние комнаты. Там было освещено, - видимо, кто-то из домашних еще не спал. Затем доктор сел за письменный стол, указал просителю стул напротив, мрачно взглянул на кипу бумаг для подписи, сунул пальцы между пальцами:
     - Ну-с, чем могу служить?
     Офицер прижал к груди фуражку и тихо, с какой-то раздирающей нежностью проговорил:
     - Где Даша?
     Доктор сейчас же стукнулся затылком о резьбу кресла. Теперь наконец он взглянул в лицо просителя. Года два тому назад Даша прислала любительскую фотографию - себя с мужем. Это был он. Доктор вдруг побледнел, мешочки под глазами у него задрожали, хрипло переспросил:
     - Даша?
     - Да... Я - Телегин.
     И он тоже побледнел, глядя в глаза доктору. Опомнившись, Дмитрий Степанович вместо естественного приветствия зятю, которого видел в первый раз в жизни, театрально взмахнул руками, издал неопределенный звук, точно выдавил хохоток:
     - Вот как... Телегин... Ну, как же вы?
     От неожиданности, должно быть, не пожал даже руки Ивану Ильичу. Кинул на нос пенсне (не прежнее, в никелевой оправе, треснувшее, а солидное, золотое) и, заторопившись, для чего-то стал выдвигать ящики стола, полные бумаг.
     Телегин, ничего не понимая, с изумлением следил за его движениями. Минуту назад он готов был рассказать про себя все, как родному, как отцу... Сейчас подумал: "Черт его знает, - может, он догадывается... Пожалуй, поставлю его в ужасное положение: как-никак - министр..." Опустив голову, он сказал совсем уже тихо:
     - Дмитрий Степанович, я больше полугода не видел Даши, письма не доходят... Не имею понятия - что с ней.
     - Жива, жива, благоденствует! - Доктор нагнулся почти под стол, к нижним ящикам.
     - Я в Добровольческой армии... Сражаюсь с большевиками с марта месяца... Сейчас командирован штабом на север с секретным поручением.
     Дмитрий Степанович слушал с самым диким видом, и вдруг, при слове "секретное поручение", усмешка пробежала под его усами:
     - Так, так, а в каком полку изволите служить?
     - В Солдатском. - Телегин чувствовал, как кровь заливает ему лицо.
     - Ага... Значит, есть такой в. Добровольческой армии... А надолго к нам пожаловали?
     - Сегодня ночью еду.
     - Превосходно. А куда именно? Простите - это военная тайна, не настаиваю... Иными словами - по делам контрразведки?
     Голос Дмитрия Степановича зазвучал так странно, что Телегин, несмотря на страшное волнение, вздрогнул, насторожился. Но доктор в это время нашел то, что искал:
     - Супруга ваша в добром здравии... Вот, почитайте, получил от нее на прошлой неделе... Тут и вас касается. (Доктор бросил перед Телегиным несколько листков бумаги, исписанных крупным Дашиным почерком. Эти неправильные, бесценные буквы так и поплыли в глазах у Ивана Ильича.) Я, простите, на минутку отлучусь. Да вы усаживайтесь удобнее.
     Доктор быстро вышел, запер за собой дверь. Последнее, что слышал Иван Ильич, это были его слова, ответ кому-то из домашних:
     - ...да так, один проситель...
     Из столовой доктор прошел в темный коридорчик, где был телефон старинного устройства. Стоя лицом к стене, завертев телефонную ручку, он потребовал вполголоса номер контрразведки и вызвал к аппарату лично Семена Семеновича Говядина.
     Дашино письмо было написано чернильным карандашом, буквы, чем дальше, тем становились крупнее, строки все круче загибали вниз:
     "Папа, я не знаю, что со мной будет... Все так смутно... Ты единственный человек, кому я могу написать... Я в Казани... Кажется, послезавтра я могу уехать, но попаду ли я к тебе? Хочу тебя видеть. Ты все поймешь. Как посоветуешь, так и сделаю... Я осталась жива только чудом... Не знаю - может быть, лучше было бы и не жить после этого... Все, что мне говорили, внушали, - все ложь, гнусно обнаженная мерзость... Даже Никанор Юрьевич Куличек... Ему я поверила, по его наущению поехала в Москву. (Все расскажу при свидании подробно.) Даже и он вчера заявил мне буквально: "Людей расстреливают, кучами валят в землю, винтовочная пуля - вот вам цена человека, мир захлебнулся в крови, а тут еще с вами нужно церемониться. Другие и этого не скажут, а прямо - в постель". Я сопротивляюсь, папа, верь мне... Я не могу быть только угощением после стопки спирта. Если я отдам это последнее, что у меня осталось, значит: свет погас и - голову в петлю. Я старалась быть полезной. В Ярославле работала три дня под огнем как милосердная сестра... Ночью, руки - в крови, платье - в крови, повалилась на койку... Будят, - кто-то задирает мне юбку. Вскочила, закричала. Мальчишка, офицер, какое лицо - не забыть! Озверел, валит, молча вывертывает руки... Мерзавец! Папа, я выстрелила в него из его револьвера - не понимаю, как это случилось. Кажется, он упал, - не видела, не помню... Выбегаю на улицу, - зарево, горит весь город, рвутся снаряды... Как я не сошла с ума в ту ночь! И тогда-то решила - бежать, бежать... Я хочу, чтобы ты понял меня, помог... Я хочу бежать из России... У меня есть возможность... Но ты помоги мне отделаться от Куличка. Он - всюду за мной, то есть он всюду таскает меня за собой, и каждую ночь одни и те же разговоры. Но - пусть убьет - я не хочу..."
     Иван Ильич остановился, передохнул, медленно перевернул страницу:
     "Случайно мне достались большие драгоценности... При мне у Никитских ворот зарезало трамваем одного человека. Он погиб из-за меня, я это знаю... Когда очнулась, - в руках у меня оказался чемоданчик из крокодиловой кожи: должно быть, когда меня поднимали, кто-то сунул мне его в руки... Только на другой день я полюбопытствовала: в чемоданчике лежали бриллиантовые и жемчужные драгоценности. Эти вещи где-то были украдены тем человеком... Он ехал на свидание со мной... Понимаешь, - украдены для меня... Папа, я не пытаюсь разбираться ни в каком праве, - эти вещи я оставила у себя... В них сейчас мое единственное спасение... Но если ты будешь доказывать мне, что я воровка, все равно я их оставлю у себя... После того как я видела смерть в таком изобилии, я хочу жить... Я больше не верю в человеческий образ... Эти великолепные люди с прекрасными словами о спасении родины - сволочи, звери... О, что я видела! Будь они прокляты! Понимаешь, произошло вот что: неожиданно ко мне явился поздно ночью Никанор Юрьевич, кажется - прямо из Петрограда... Он потребовал, чтобы я вместе с ним покинула Москву. Оказывается, их организация, "Союз защиты родины и свободы", была раскрыта Чрезвычайкой, и в Москве - поголовные аресты. Савинков и весь штаб бежали на Волгу. Там, в Рыбинске, в Ярославле и в Муроме, они должны были поднять восстание. Они страшно торопились с этим: французский посол не давал больше денег и требовал на деле доказать силу организации. Они надеялись, что все крестьянство перейдет на их сторону. Никанор Юрьевич уверял, что дни большевиков сочтены, - восстание должно охватить весь север, всю северную Волгу и соединиться с чехословаками. Куличек уверил, что мое имя найдено в списках организации, что оставаться в Москве опасно, и мы с ним уехали в Ярославль.
     Там уже все было подготовлено: в войсках, в милиции, в арсенале, всюду начальниками были их люди из организации. Мы приехали к вечеру, а на рассвете я проснулась от выстрелов... Кинулась к окну... Оно выходило на двор, напротив - кирпичная стена гаража, мусорная куча и несколько собак, лающих на ворота... Выстрелы не повторились, все было тихо, только вдалеке трескотня и тревожные гудки мотоциклетов... Затем начался колокольный звон по городу, звонили во всех церквах. На нашем дворе раскрылись ворота, и вошла группа офицеров, на них уже были погоны. У всех лица возбужденные, все они размахивали оружием. Они вели тучного бритого человека в сером пиджаке. На нем не было ни шапки, ни воротничка, жилет не застегнут. Лицо его было красное и гневное. Они ударяли его в спину, у него моталась голова, и он страшно сердился. Двое остались его держать около гаража, остальные отошли и совещались. В это время с черного крыльца нашего дома вышел полковник Перхуров, - я его в первый раз тогда увидела, - начальник всех вооруженных сил восстания... Все отдали ему честь. Это человек страшной воли, - провалившиеся черные глаза, худощавое лицо, подтянутый, в перчатках, в руке - стек. Я сразу поняла: это - смерть тому, в пиджаке. Перхуров стал глядеть на него исподлобья, и я увидела, как у него зло обнажились зубы. А тот продолжал ругаться, грозить и требовать. Тогда Перхуров вздернул голову и скомандовал - и сейчас же ушел... Двое - те, кто держали, отскочили от толстого человека... Он сорвал с себя пиджак, скрутил его и бросил в стоящи-х перед ним офицеров, - прямо в лицо одному, - весь побагровел, ругая их. Тряс кулаками и стоял в расстегнутом жилете, огромный и бешеный. Тогда они выстрелили в него. Он весь содрогнулся, вытянув перед собой руки, шагнул и повалился. В него еще некоторое время стреляли, в упавшего. Это был комиссар-большевик Нахимсон... Папа, я увидела казнь! Я до смерти теперь не забуду, как он хватал воздух... Никанор Юрьевич уверил меня, что это хорошо, - что если бы не они его расстреляли, то он бы их расстрелял...
     Что было дальше - плохо помню: все происходившее было продолжением этой казни, все было насыщено судорогами огромного человеческого тела, не хотевшего умирать... Мне велели идти в какое-то длинное желтое здание с колоннами, и там я писала на машинке приказы и воззвания. Носились мотоциклетки, крутилась пыль... Вбегали взволнованные люди, сердились, приказывали; из-за всего начинался крик, хватались за голову. То - паника, то - преувеличенные надежды. Но когда появлялся Перхуров, с неумолимыми глазами, и бросал короткие слова, - вся суета стихала. На другой день за городом послышались раскаты орудийных выстрелов. Подходили большевики. В нашем учреждении с утра до ночи толпились обыватели, а тут вдруг стало пусто. Город будто вымер. Только ревел, проносясь, автомобиль Перхурова, проходили вооруженные отряды... Ждали каких-то аэропланов с французами, каких-то войск с севера, пароходов из Рыбинска со снарядами... Надежды не сбылись. И вот город охватило кольцо боя. На улицах рвались снаряды... Валились древние колокольни, падали дома, повсюду занимались пожары, их некому было тушить, солнце затянулось дымом. Не убирали даже трупов на улицах. Выяснилось, что Савинков поднял такое же восстание в Рыбинске, где находились артиллерийские склады, но восстание подавили солдаты, что села вокруг Ярославля и не думают идти на помощь, что ярославские рабочие не хотят садиться в окопы, сражаться против большевиков... Страшнее всего было лицо Перхурова, - я повсюду встречала его в эти дни. Это - смерть каталась на машине по развалинам города, все происходившее было будто воплощение его воли. Несколько дней Куличек держал меня в подвале. Но, папа, во всем я чувствовала и свою вину... Я бы все равно сошла с ума в подвале. Я надела косынку с крестом и работала до той ночи, когда меня хотели изнасиловать...
     За день до падения Ярославля мы с Никанором Юрьевичем бежали на лодке за Волгу... Целую неделю мы шли, скрываясь от людей. Ночевали под стогами, - хорошо, что были теплые ночи. Туфли мои развалились, ноги сбились в кровь. Никанор Юрьевич где-то раздобыл мне валенки, - просто, должно быть, стащил с плетня. На какой-то день, не помню, в березовом лесу мы увидели человека в изодранном армяке, в лаптях, в косматой шапке. Он шел угрюмо, быстро и прямо, как маньяк, опирался на дубинку. Это был Перхуров, - он тоже бежал из Ярославля. Я так испугалась его, что бросилась ничком в траву... Потом мы пришли в Кострому и остановились в слободе у чиновника, знакомого Куличка, и там прожили до взятия Казани чехами... Никанор Юрьевич все время ухаживал за мной, как за ребенком, - я благодарна ему... Но тут случилось, что в Костроме он увидел драгоценные камушки, - они были в носовом платке, в моей сумочке, которую он всю дорогу нес в кармане пиджака. Я только в Костроме о них и вспомнила. Пришлось рассказать ему всю историю, - сказала, что по совести считаю себя преступницей. Он развил по этому поводу целую философскую систему: получалось, что я не преступница, но вытянула какой-то лотерейный билет жизни. С этих пор его отношение ко мне переменилось, стало очень сложным. Повлияло и то, что мы жили чистенько и тихо в провинциальном домишке, пили молоко, ели крыжовник и малину. Я поправилась. Однажды после заката, в садике, он заговорил о любви вообще, о том, что я создана для любви, стал целовать мне руки. И я почувствовала, - для него нет сомнения, что через минуту я отдамся ему на этой скамейке под акацией... После всего, что было, ты понимаешь, папа? Чтобы не объяснять всего, я сказала только: "Ничего у нас не выйдет, я люблю Ивана Ильича". Я не солгала, папа..."
     Иван Ильич вынул платок, вытер лицо, потом глаза и продолжал чтение:
     "Я не солгала... Я не забыла Ивана Ильича. У меня с ним еще не все кончено... Ты ведь знаешь, - мы расстались в марте, он уехал на Кавказ, в Красную Армию... Он на отличном счету, настоящий большевик, хотя и не партийный... У нас с ним порвалось, но прошлое нас связывает крепко... Прошлого я не разорвала... А Куличек подошел к делу очень просто, - ложись... Ах, папа, то, что мы когда-то называли любовью, - это лишь наше самосохранение... Мы боимся забвения, уничтожения... Вот почему так страшно встретить ночью глаза уличной проститутки... Это лишь тень женщины... Но я, я - живая, я хочу, чтобы меня любили, вспоминали, я хочу видеть себя в глазах любовника. Я люблю жизнь... Если мне захочется отдаться вот так, на миг, - о да... Но во мне сейчас только злоба, и отвращение, и ужас... За последнее время что-то случилось с лицом, с фигурой, я похорошела... Я - как голая сейчас, повсюду голодные глаза... Будь проклята красота!.. Папа, я посылаю тебе это письмо, чтобы ни о чем уже, когда увижусь с тобой, не говорить... Я еще не сломанная, ты пойми..."
     Иван Ильич поднял голову. За дверью, ведущей в прихожую, послышались осторожные шаги нескольких человек, шепот. Дверная ручка повернулась. Он быстро вскочил, оглянулся на окна...
     Окна докторской квартиры находились, по-провинциальному, невысоко над землей. Среднее было раскрыто. Телегин подскочил к нему. На асфальте лежала длинная, как циркуль, человеческая тень и еще длиннее - от нее - тень винтовки.
     Все это произошло в какую-то долю секунды. Ручка входной двери повернулась, и в кабинет вошли сразу, плечо о плечо, двое молодцов мещанского вида, в картузиках, в вышитых рубашках. Сзади них моталось рыжебородое, вегетарианское лицо Говядина. Первое, что увидел Телегин, когда они кинулись в кабинет, - три направленных на него револьверных дула.
     Это произошло в следующую долю секунды. Опытом военного человека он понял, что отступать, имея на плечах сильного и неразбитого противника, - неблагоразумно. Перебросив браунинг в левую руку, он сорвал с пояса, из-под френча, небольшую гранатку, к которой было прикручено письмо Гымзы, и, весь налившись кровью, завопил, срывая голосовые связки:
     - Бросай оружие!
     И возглас этот, весьма понятный, и весь вид Ивана Ильича были столь внушительны, что молодцы смешались и несколько подались назад. Вегетарианская физиономия метнулась в сторону. Еще секунда была выиграна... Телегин со взмахнутой гранатой навис над ними:
     - Бросай...
     И тут случилось то, чего никто из присутствующих, а в особенности Телегин, никак уже не мог ожидать... Немедленно вслед за вторым его окриком за ореховой одностворчатой дверью, ведущей из кабинета во внутренние комнаты, раздался болезненный крик, женский голос воскликнул что-то с отчаянной тревогой... Ореховая дверца раскрылась, и Телегин увидел Дашины расширенные глаза, пальчики ее, вцепившиеся в косяк, худенькое лицо, все дрожащее от волнения.
     - Иван!..
     Около нее очутился доктор, схватил ее за бока, утащил, и дверца захлопнулась... Все это мгновенно перевернуло наступательно-оборонительные планы Ивана Ильича... Он устремился к ореховой двери, со всей силы плечом толкнул ее, что-то в ней треснуло, - и он вскочил в столовую... Он все еще держал в руках орудия убийства... Даша стояла у стола, схватилась у шеи за отвороты полосатого халатика, горло ее двигалось, точно она глотала что-то. (Он заметил это с пронзительной жалостью.) Доктор пятился, - вид у него был перепуганный, взъерошенный.
     - На помощь! Говядин! - прошипел он измятым голосом. Даша стремительно побежала к ореховой двери и повернула в ней ключ:
     - Господи, как это ужасно!
     Но Иван Ильич понял ее слова по-иному: действительно, ужасно было ворваться к Даше с этими штуками. Он торопливо сунул револьвер и гранатку в карманы. Тогда Даша схватила его за руку. - Идем. - И увлекла в темный коридорчик, а из него - в узкую комнатку, где на стуле горела свеча. Комната была голая, только на гвозде висела Дашина юбка да у стены - железная кровать со смятыми простынями.
     - Ты одна здесь? - шепотом спросил Телегин. - Я прочел твое письмо.
     Он оглядывался, губы, растянутые в улыбку, дрожали. Даша, не отвечая, тащила его к раскрытому окну.
     - Беги, да беги же, с ума сошел!..
     Из окна неясно был виден двор, тени и крыши сбегающих к реке построек, внизу, - огни пристаней. С Волги дул влажный ветерок, остро пахнущий дождем... Даша стояла, вся касаясь Ивана Ильича, подняв испуганное лицо, полуоткрыв рот...
     - Прости меня, прости, беги, не медли, Иван, - пробормотала она, глядя ему в зрачки.
     Как ему было оторваться? Сомкнулся долгий круг разлуки. Избежал тысячи смертей, и вот глядит в единственное лицо. Он нагнулся и поцеловал ее.
     Холодные губы ее не ответили, только затрепетали:
     - Я тебе не изменила... Даю честное слово... Мы встретимся, когда будет лучше... Но - беги, беги, умоляю...
     Никогда, даже в блаженные дни в Крыму, он не любил ее так сильно. Он сдерживал слезы, глядя, на ее лицо:
     - Даша, пойдем со мной... Ты понимаешь. Я буду ждать тебя за рекой, - завтра ночью...
     Она затрясла головой, отчаянно простонала:
     - Нет... Не хочу.
     - Не хочешь?
     - Не могу.
     - Хорошо, - сказал он, - в таком случае я остаюсь. - Он отодвинулся к стене... Даша ахнула, всхлипнула... И вдруг остервенело накинулась, схватила за руки, опять потащила к окну. На дворе скрипнула калитка, осторожно хрустнул песок. Даша в отчаянии прижалась теплой головой к рукам Ивана Ильича...
     - Я прочел твое письмо, - опять сказал он. - Я все понял.
     Тогда она на секунду бросила тащить его, обхватила за шею, прильнула к лицу всем лицом:
     - Они уже на дворе... Они тебя убьют, убьют...
     От света свечи золотились ее рассыпавшиеся волосы. Она казалась Ивану Ильичу девочкой, ребенком, - совсем такой, как тогда ночью, когда он, раненый, лежал в пшенице и, сжимая в кулаке кусочек земли, думал об ее непокорном и беспокойном, таком хрупком сердце.
     - Почему не хочешь уйти со мной, Даша? Тебя здесь замучают. Ты видишь, что здесь за люди... Лучше - все бедствия, но я буду с тобой... Дитя мое... Все равно, ты со мной в жизни и смерти, как мое сердце со мной, так и ты.

/ Полные произведения / Толстой А.Н. / Хождение по мукам

Смотрите также по произведению "Хождение по мукам":

• Краткое содержание