/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов

Люди сороковых годов [12/50]

Скачать полное произведение

    - Уж будто и совсем выкинуть из головы? - спросил Неведомов несколько насмешливо.
     - Выкинуть-с! - повторил Салов резким тоном, - потому что Конт прямо говорит: "Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем - каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут для нашего разума - terra incognita"*.
     ______________
     * неизвестная земля, область (лат.).
     - Кант{173} почти то же самое говорит, - возразил, как бы в некотором недоумении, Неведомов.
     - Сделайте милость! - почти закричал на него Салов. - Ваш Кант положительнейшим образом признавал и все эти субстанции, точно так же, как Гегель{173} выдумал какого-то человека как микрокосм, - все это чистейшая чепуха! Помилуйте, одно это, - продолжал кричать Салов, как бы больше уже обращаясь к Павлу: - Конт разделил философию на теологическую, метафизическую и положительную: это верх, до чего мог достигнуть разум человеческий! Теология, говорит, есть форма мышления полудиких народов, метафизика есть переходный период, и наконец позитивизм есть последнее слово здравого, незатуманенного ума человеческого.
     Неведомов, при этих словах Салова, усмехнулся.
     - Чему вы смеетесь? Чему? - обратился к нему Салов с азартом.
     - Тому, - отвечал тот кротко, - что нельзя же, прочитав первую попавшуюся под руку философскую систему, уничтожить и почеркнуть ею все прочие.
     - Нет-с, можно, если она удовлетворяет всем требованиям моего ума. Ведь, не правда ли, что я прав? - обратился Салов прямо уже к Павлу. - Вы, конечно, знаете, что отыскивают все философии?
     - Начало всех начал, - отвечал тот не без улыбки.
     - Начало всех начал, - повторил Салов. - А Конт им говорит: "Вы никогда этого начала не знали и не знаете, а знаете только явления, - и явления-то только в отношении к другому явлению, а то явление, в свою очередь, понимаете в отношении этого явления, - справедливо это или нет?
     - Это, может быть, и справедливо, - произнес Павел, - но я совершенно несогласен с вами касательно теологии, которая присуща и самым образованным народам.
     - Да, ее терпят для мужиков везде - даже и умные англичане, - возразил Салов.
     - Кроме того, - продолжал Павел, как бы не слыша его замечания, - ее необходимость доказывается общим верованием всех народов.
     - Что-с? - спросил его вдруг Салов.
     - Необходимость теологии доказывается общим верованием народов, - повторил Вихров уже сконфуженным голосом.
     - Послушайте, - начал Салов тоном явного сожаления, - я буду с вами говорить о философии, а вы будете мне приводить доказательства из катехизиса.
     - Что ж такое?.. - больше уже бормотал Павел. Он сам очень хорошо понял, что не совсем удачно выразился.
     - Это доказательство вовсе не из катехизиса, а, напротив - доказательство истории, - поддержал его Неведомов. - Существование везде и всюду религии есть такой же факт, как вот этот дом, эти деревья, эти облака, - и от него никакому философу отвертеться нельзя.
     - Действительно факт, - подхватил Салов, - но только болезненный.
     - Не может же болезнь быть всеобщей, - возразил, пожимая плечами, Неведомов, - во всех эпидемиях обыкновенно более половины остается здоровыми, а тут - все...
     - А, это уж, видно, такая повальная на всех! - произнес насмешливо Салов. - Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом дело: не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали? Так, да? - прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
     - Нет, не читал, - отвечал тот спокойно, - да и читать не стану.
     - Почему же это он лишен будет этой чести? - спросил Салов насмешливо.
     - Потому что, - продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, - может быть, я, в этом случае, и не прав, - но мне всякий позитивный, реальный, материальный, как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только познавательная способность и есть - это разум. Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души - это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
     - Но согласитесь, - опять почти закричал на него Салов, - что у диких народов область этой фантазии гораздо шире и что прогресс человечества и состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.
     - Это, может быть, отчасти есть.
     - А в конце концов он завоюет у ней все.
     - Ну, этого я не знаю!
     - Да как же вы не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился Салов.
     - Что же тут нечестного, - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю о том, на что сама история не дала ответа?
     - Нет-с, дала ответ, дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер{175}, Конт.
     - К чему вы мне все это говорите! - перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. - Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
     - А к тому, мой миленький, что мне хочется поучить вас; а то вы ведь без меня, моя крошечка, пропадете! - перебил его насмешливо Салов. Он, кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.
     - Чем вам учить меня, вы гораздо лучше сделаете, если прочтете нам какое-нибудь ваше стихотворение, - возразил тот, - это гораздо приятнее и забавнее от вас слышать.
     - Что за вздор такой! - произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал и начал ходить по комнате.
     Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, - должен он был к досаде своей сознаться, - был больше на стороне Салова.
     - Какого же рода он стихи пишет? - спросил Вихров Неведомова.
     - Я больше перелагаю-с, - подхватил Салов, - и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение "Ангел": "В дверях Эдема ангел нежный" и проч. Я на сию же тему изъяснился так... - И затем Салов зачитал нараспев:
     В дверях палат своих надменно
     Предстал плешивый откупщик,
     А жулик, тощий и смиренный,
     Взирал, как жирный временник,
     С крыльца напутствуем швейцаром,
     В карету модную влезал.
     - О Прометей! - в восторге яром
     Ему воришка закричал.
     Клянусь, что я без всякой злобы,
     Без всякой зависти утробы
     Смотрю, как ты и ешь, и пьешь,
     И жизнь роскошную ведешь.
     Нет! Я завидовать не смею.
     Я пред тобой благоговею;
     Хотя я с детства наметал
     Во всякой краже обе руки,
     Но ты в сей выспренней науке
     Мне будешь вечный идеал!
     - Очень хорошо! - похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.
     - Что за глупости такие! - проговорил, как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.
     - Какие же глупости? - воскликнул притворно обиженным голосом Салов. - Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, - прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.
     - Я-то пуще скептик, а не он! - говорил тот им вслед.
     Номер Салова оказался почти богато убранным: толстая драпировка на перегородке и на окне; мягкий диван; на нем довольно искусно вышитые шерстями две подушки. В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками и с дорогими янтарными мундштуками. На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде был открыт богатый несессер и лежала целая дюжина, должно быть еще не игранных карт. Вообще, в убранстве комнаты Салова было больше офицерского, нежели студенческого. Книг почти совсем не было видно, кроме Огюста Конта, книжка которого, не вся еще разрезанная, валялась на столе.
     - Садитесь, пожалуйста! - сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать{177}.
     - А вот и Конт! - сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.
     - Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного в Москве... Они все ведь тут студенты - гегелисты... Только вдруг я раз в кондитерской, в которую хожу каждый день пить кофе, читаю в французской газете, что, в противоположность всем немецким философам, в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к книгопродавцу: "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать! - заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.
     - Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.
     - Неведомова-то! - воскликнул Салов. - Да разве вы не видите, что он сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?
     - Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.
     - Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже удовольствием. - Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него еще тогда был новый, а не провонялый, как теперь... Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь - и там, ставши впереди всех барынь и возведя очи к небу, начинает молиться. Все, разумеется, спрашивают: "Кто такой, кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась сим и полиция также... Он из церкви к себе в гостиницу, а кварташки за ним... "Кто, говорят, такой этот господин у вас живет? Покажите его паспорт!" - Показывают... Оказывается, что совершенно не монах, а светский человек. Они сначала - в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.
     - Негодяи! - произнес Вихров с негодованием. - Зачем он носит еще это одеяние?
     - Носит, чтобы нравиться женщинам, - отвечал ядовито Салов.
     - О, полноте!.. Он, кажется, совсем не такой.
     - Он-то!.. Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь чистенькая, конечно, но, разумеется, того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь взял на содержание, а он ей, вместо того, Шекспира толкует и стихи разные читает. Глупо это, по-моему.
     - Почему глупо? - спросил Павел.
     - Потому что, если он научить ее этому хочет, так зачем это ей? На кой черт?.. Если же соблазнить только этим желает, то она всего скорей бы, вероятно, соблазнилась на деньги.
     - Но, может быть, он думает жениться на ней и образовывает ее для этого.
     - Как же ему жениться, когда он сам один едва с голоду не умирает?
     - Разве у него нет состояния?
     - Никакого!.. Так себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему мало дают: потому что, по костюму, принимают его - кто за сумасшедшего, а кто и за бродягу.
     - Разве такой умный и образованный человек может быть бродягой! - воскликнул Вихров.
     - Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, - возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.
     - А что, вы не обедаете в общей зале, с нами? - прибавил он после некоторого молчания.
     - Я обедаю обыкновенно у себя в комнате, - отвечал Павел.
     - Ну что, нет! Будемте обедать там!.. Петр!.. - крикнул Салов.
     На этот зов необыкновенно поспешно и с заметным почтением явился номерной лакей.
     - А что обедать? - спросил его Салов почти повелительно.
     - Обедать готово, если прикажете, - отвечал тот.
     - Да, вели! Кстати, скажите, - прибавил Салов, обращаясь к Павлу, - что, вы играете в карты?
     - Нет, - отвечал тот.
     - Как же это - нет? Надо учиться, - произнес Салов.
     - Как-нибудь выучусь, - проговорил Павел.
     - Непременно-с, непременно, - повторил Салов.
     Вскоре они оба вошли в обеденную залу. M-me Гартунг по-прежнему лежала за ширмами. Номера ее еще не все были заняты; а потому общество к обеду собралось не весьма многочисленное: два фармацевта, которые, сидя обыкновенно особняком, только между собою и разговаривали шепотом и, при этом, имели такие таинственные лица, как будто бы они сейчас приготовились составлять самый ужасный яд. Неведомов пришел под руку с известной уже нам девицей, которая оттого, в одно и то же время, конфузилась и смеялась. Будучи на этот раз в платье, а не в блузе, она показалась Вихрову еще интереснее. Это было какое-то по природе своей грациозное существо; все в ней было деликатно: губки, носик, ножки, талия; она весело и простодушно улыбалась. Неведомов между тем усадил свою спутницу рядом с собой и по временам, несмотря на свои мягкие голубые глаза, взглядывал на нее каким-то пламенным тигром. Салов сел рядом с Павлом. M-me Гартунг несколько раз и каким-то заметно нежным голосом восклицала: "Салов, подите сюда!". И Салов, делая явно при всех гримасу, ходил к ней, а потом, возвращаясь и садясь, снова повторял эту гримасу и в то же время не забывал показывать головой Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
     - Что это хозяйка все зовет к себе Салова? - спросил Павел после обеда Неведомова.
     - Вероятно, как старшего постояльца своего, - отвечал тот и, видимо, больше всего занятый своею собеседницей, снова подал ей руку, и они отправились в ее номер.
     "Тут, должно быть, амуретов пропасть!" - подумал про себя Павел.
     VI
     КАНДИДАТ МАРЬЕНОВСКИИ И СТУДЕНТЫ ПЕТИН И ЗАМИН
     Через несколько дней, общество m-me Гартунг за ее табльдотом еще увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек в штатском платье. Салов сначала было адресовался к нему весьма дружественно, но вновь прибывший как-то чересчур сухо отвечал ему, так что Салов, несмотря на свой обычно смелый и дерзкий тон, немного даже сконфузился и с разговорами своими отнесся к сидевшей в уединении Анне Ивановне. Она, как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал прийти к началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека, радостно воскликнул: "Боже мой, Марьеновский! Кого я вижу?" - И затем он подошел к нему, и они дружески расцеловались. Потом, Неведомов сел рядом с Марьеновским и продолжал любовно смотреть на него; они перекинулись еще несколькими словами. Неведомов, после того, взглянул на прочих лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит. Неведомов при этом побледнел немного, стал кусать себе губы и с заметною рассеянностью отвечал на вопросы Марьеновского. К концу обеда он, впрочем, поуспокоился - может быть потому, что Салова вызвал кто-то приехавший к нему, и тот, уходя, объявил, что больше не воротится. Два фармацевта, по-прежнему обедавшие особняком, тоже ушли вскоре за ним.
     Неведомов в это время обратился к Марьеновскому с вопросом:
     - А что, скажите, нового в мире юриспруденции?
     - Теперь напечатан процесс madame Лафарж, - отвечал тот.
     Павел нарочно пересел с своего стула на ближайший к ним, чтобы лучше слышать их разговор.
     - Это, что убила мужа, - подхватил Неведомов.
     - Да, и тут замечательно то, что, по собранным справкам, она ему надавала до полфунта мышьяку, а при анатомировании нашли самый вздор, который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.
     - Однакож ее обвинили? - вмешался в разговор Вихров.
     - Ее обвинили, - отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, - и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, - для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, - и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами...
     - Логично, - произнес Неведомов.
     - Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, - сказал Марьеновский.
     - Скажите, присяжные ее осудили? - спросил Павел, отнесясь к нему опять со всевозможною вежливостью.
     - Разумеется, - отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский.
     - Факты дела напечатаны все? - спросил его Неведомов.
     - Все, до самых мельчайших подробностей.
     - А к чему бы присудили ее по нашим законам? - прибавил Неведомов.
     Марьеновский пожал плечами.
     - Самое большее, что оставили бы в подозрении, - отвечал он с улыбкой.
     - Значит, уголовные законы наши очень слабы и непредусмотрительны, - вмешался опять в разговор Вихров.
     - Напротив! - отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. - Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
     - Отчего у нас не введут присяжных?.. Кому они могут помешать? - произнес Павел.
     Марьеновский усмехнулся.
     - Очень многому! - отвечал он. - Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, - когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться...
     - Главным образом, достоинство и беспристрастие суда, я полагаю, зависит от несменяемости судей, - заметил Неведомов.
     - И то ничего не значит, - возразил ему Марьеновский. - Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires* были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel**, в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных лиц. Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и тот передавал дело его в административный суд, - вот вам и несменяемость судей!
     ______________
     * обыкновенные суды (франц.).
     ** суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).
     Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
     - Кто это такой? - спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал, чтобы закурить сигару.
     - Это кандидат юридического факультета, - отвечал тот. - Он нынче только кончил курс.
     - Что же, он - в профессора хочет?
     - Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.
     Марьеновский снова подошел к ним и сел.
     Во все это время Анна Ивановна, остававшаяся одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула:
     - Ах, это, должно быть, Петин и Замин!
     Вошли шумно два студента: один - толстый, приземистый, с курчавою головой, с грубыми руками, с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой - высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец.
     - Вот они где тут! - воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем. Анне Ивановне он тоже пожал руку и потряс ее так, что она даже вскрикнула: "Замин, больно!". Тот, чтобы вознаградить ее, поцеловал у нее руку; она поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми, а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху.
     - Приехали из деревни? - сказал новоприбывшим Неведомов.
     - Приехали! - отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже рядом с ним и придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру, так что Анна Ивановна взглянуть на него не могла без смеху: это, как впоследствии оказалось, Петин англичанина представлял.
     - Чей это там такой курчавый лакей? - продолжал толстый.
     - Это, должно быть, мой Иван, - сказал с улыбкой Павел.
     - Какой славный малый, какой отличный, должно быть! - продолжал Замин совершенно искренним тоном. - Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: "Какую ты это песню поешь?" - Он сказал; я ее знаю. "Давай, говорю, вместе петь". - "Давайте!" - говорит... И начали... Народу что собралось - ужас! Отличный малый, должно быть... бесподобный!
     - Замин, это вы? - раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки.
     - Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам.
     - Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, - продолжала m-me Гартунг.
     - А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин.
     - Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво.
     M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
     - Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин.
     - Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались.
     - Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, - сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.
     - А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин.
     - Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь.
     - И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь.
     Товарищ тоже за ним поднялся.
     - Позвольте и вас просить посетить меня! - обратился Павел к Марьеновскому.
     - Очень рад! - отвечал тот.
     - А как же я - где же вас послушаю? - сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.
     - А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин.
     - А мне можно к вам? - обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу.
     - Сделайте милость! - отвечал тот.
     - Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой.
     Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.
     - Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! - проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну.
     - У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров.
     Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
     Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.
     - Вот он идет, отличный малый! - воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни?
     - Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом.
     - Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин.
     - Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.
     - Отличный малый! - продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.
     - Как у нас в Погревском уезде, - продолжал он, когда все начали курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!..
     - Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский.
     - Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья - видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и - будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
     - А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! - И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
     - Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел Замину.
     - Мастерина первого сорта! - отвечал тот. - Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь! - прибавил он Петину.
     Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
     - Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.
     Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.
     - Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится.
     Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
     - Миленькие, душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию!
     - Можем! - произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.
     - Я - заходящее солнце! - сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
     - А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
     - Солнце село! - воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.
     - Тучи надвигаются! - восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
     - Молния! - воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
     - А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? - произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
     - Издали погремливает! - продолжал Замин и представил гром. - Молния все чаще и чаще! - и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно.
     - Молния и гром! - проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.
     - А человек, в это время, проснулся и крестится! - воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
     Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!
     - Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел.
     - Превосходно, превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
     Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
     "Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.
     VII
     ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ
     Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, - каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге - рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, - стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера{188}, за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.
     Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:
     - Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.

/ Полные произведения / Писемский А.Ф. / Люди сороковых годов