Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана
Человек из ресторана [6/10]
метрдотель. Спрашивают в кабинетах" и наше дело доложить, а они уж знают,
метрдотель-то... Конечно, и из них не всякий за это дело берется, но наш
Игнатий Елисеич на этот счет большой специалист. И я получал от барышень
этих и птичек на чай, но, как перед совестью скажу, никогда самостоятельно
не рекомендовал гостям и не подставлял в нужный момент. Очень это нехорошо,
я понимаю, и потом, у меня самого дочь росла... Батюшке на духу говорил, и
он сказал, что такие деньги, если нельзя отказаться, лучше подавать на
церковь.
И вот как укрепился я на мысли, что надо скорей накопить для домика,
как раз тут и подошла полоса. Остановились у нас из Красноярска два купца в
гостинице при ресторане и стали прохлаждаться. И мне от них было очень
полезно -- по душам я им пришелся ввиду баков.
-- У нас,-- говорят,-- такой же вот польцимейстер, Аксен Симоныч,
вылитый ты!
И с первого же разу меня Аксен Симонычем стали звать. Придут обедать и
сейчас -- Аксен Симоныч! И платили очень хорошо, по целковому с прибора.
И вот раз как-то ужин велели сервировать в отдельном кабинете. И с ними
еще здешний был доверенный по модному делу. ВсЈ с ним возились, кто кого
обставит. Народ зубастый: для удовольствия ему не жалко тыщу-другую
протранжирить, а на дело он от своего процента не уклонится, хоть ты ему что
угодно. И пришли в достаточные градусы, все с водки, да на коньяк, да опять
на водку. И закусили хорошо, но им это пустяк, потому что могут три раза
обедать. И как пришли в хорошее состояние духа, сейчас меня:
-- А как бы нам, Аксен Симоныч, зефиров... французской марки!..
Я и не понял. Зефиров! Зефиром у нас называется вроде пирожного -- буше
там и вообще воздушное. Но как доверенный-то сказал, что живого салатцу, да
как языком пощелкали, я, конечно, понял. И доверенный-то знаток, прямо
приказал:
-- Позови метрдотеля, у него справку возьмем!.. И это он верно, потому
что у Игнатия Елисеича нашего даже запись телефонов есть и вообще как
справочная контора. Барышни сами просят, и даже он от них пользуется в
разных отношениях. Но ведь и ресторану не убыток. И даже не только телефоны
мог указать, а для уважаемых людей мог целый кинематограф карточек
предложить в пакетике, как образцы. Сами барышни давали, это уж я знаю. У
него в письменном столе хранился этот пакетик.
Попросил я к ним Игнатия Елисеича, и он им этот пакетик доставил. А
сам, конечно, ушел, чтобы достоинство соблюсти. И началась обычная
история... Начали они тут ревизию производить. А доверенный тоже знаток
оказался, здешний, и не впервой ему это, так очень старался для них, чтобы
расположить в свою пользу. Как все равно вина выбирал и к градусам
прикидывал.
-- А ну-ка, какие у вас тут примечательные есть, ну-ка?
Очень старался говорить, который постарше. У него отвислая губа,
красная и мокрая, даже рукой ее подбирал. И в глазах у них туманность и в
голосе запал. А доверенный-то объясняет:
-- Эту вот я знаю... ничего... А эта с жилкой... А эта полукровка...
Ах, шельма какая, Нюшка...
А старший крякает и пенсне надел, по карточке щелкает пальцем.
-- А, че-орт... тощая какая! Девочка совсем... а, чеорт!..
Как камни ворочают, с одышкой.
-- А у этой фигура... И с истерикой даже... Такой знаток оказался
доверенный, даже нельзя было поверить. Очень про дело хорошо говорил и тут
специалист.
А я стою, смотрю на них от портьеры и думаю: "Ведь это что! Колюшка-то
этого не видал..." А у него даже остервенение против этого. И вот ему тогда
лет девятнадцать было, а он ни-ни! Это я знал, и Луша знала по некоторым
приметам, а так я не мог с ним про это обсуждать -- стыдно было.
И вот весело они так выбирали. Эту, а потом откажется и скажет: вот эту
лучше. Увидали, что я у портьеры стою, и говорит старший:
-- Не засти! Пошел!.. Вскорости потребовали метрдотеля и, конечно,
заказали.
И как прибыли спустя время три по заказу, то коридором были проведены в
кабинет. А прибыли, как всегда в таких случаях полагается, самые опытные, и
началась мазь.
Выбор выбором, а метрдотель-то тоже очень хорошо понимает, которая
занята, а которая свободна. Заказывать удеин. А уж тут блюда самые
рискованные. Конечно, сутьто в вине, но и блюда тоже... Такие блюда можно
сотворить, что и в картах не сыщешь. Вот тут-то и мазь!.. И по произвольному
тарифу. А что они могут понимать, которые из Сибири? Им покрепче да
позабористей, да чтобы кошельку не в обиду. А обида у них часто наоборот.
Скажи ты ему -- крем де ля рень... Он за сладкое считает, а тут суп. И
ему даже приятно. А порция-то в дватри целковых! Или риссоли... А, говорит,
соленый рис! Да не угодно ли пирожков, а не рису! Для некоторых даже
развлечение. А из них, этих самых зефиров, есть такие, которые наш
прейскурант вот как знают, и потом, у них тонкая фантазия. И они знают, что
надо, чтобы о них метрдотель помнил. И должна она как следует повести гостя,
а особенно такого сорта. Есть из них очень падкие, гости-то. У него ноги,
как у петуха, извините за слово, сводит и в губах судорога, а она с
прохладной истомой:
-- Ах, как страшно есть хочу!.. Ужасно! И есть-то она не хочет, а
говорит так свирепо, чтобы раздразнить. И сейчас карту. И того-то не могу, и
это противно, и так, и эдак, и ручку отставит, и шеей так, и глазами
обожгет. И давай, и давай -- то того, то того... Эта ведь не такая, как в
маленьких ресторанах. Там и сорт иной, помельче. Там просьбой и глазками, и
там она есть понастоящему хочет, как человек. Там она, может, день не ела.
Там она выпрашивает с осторожностью: можно ли мне котлетку съесть или
ветчинки... А тут она прямо командует. Дайте острые тефтельки по-кайеннски!
Вот за остротуто и навар. Так их порция -- полтора, а за остроту-то примасть
-- три с полтиной! Да гранит виктория по-парижски! А по-парижски-то, может,
и сам главный повар не знает как. Переложил лист салату на другое место, вот
тебе и по-парижски! Бывало.
Мы-то уж понимаем, какая тут демонстрация идет. И вот еще такие господа
очень любят приводить барышень к градусу, и ресторану, конечно, выгодно,
чтобы вина выходило в норму. Так для этого подставляются чашки
полоскательные хорошего фасону, конечно, для отлива, будто для
прополаскиванья рта. И они умеют вовремя найти какую соринку или уронить в
бокал крошку какую, и сейчас вон. Или опрокидывают по нечаянности. Уж как
следует стараются.
И вот приехали три женщины, очень выразительные. Ну, и как всегда.
Сперва более-менее короткий разговор и примериванье, а потом все живей, и
так далее. На разжиг пошло ходом. С вывертами и тому подобное. И уж как
стали до десерту доходить, то пошло как следует, беззастенчивое приближение.
Каждый по своему вкусу себе распределил. Один, который постарше и губу рукой
подбирал, облюбовал совсем легенькую, и лет восемнадцать ей, и она через
плечо, закинув голову в пышной прическе, бокал к нему свой тянет и через лоб
смотрит, а он ей шейку щекочет, козу делает... И вообще у всех что-нибудь,
как игра. И вот мне тогда случай подошел, как бы полное исполнение желаний.
Покружились они так на словах, разожглись, насмотрелись на кофточки и
шейки,-- одна извинилась и корсет свой стала перед зеркалом чуть ослаблять и
чулок сквозной поддернула,-- и пыхтенье стало усиливаться у всех, как на
трудной работе, и приказали автомобиль вызвать, за город, значит, катнуть
для продолжения. И потом один, помоложе, стал фокусы показывать. Что-то под
столом руками делал, вытаскивал что-то из сюртука и потом стал свою штучку
за ушками щекотать и по волосам гладить. И как ни погладит -- пять рублей
золотой и вытянет из шевелюры. И ей за горлышко опустит. И другим это очень
понравилось, и стали просить. Он и им тоже напускал за шейку. И так они тут
стали ежиться от щекотки и делать разные движения всем телом и такой пошел
азарт с пыхтеньем, что все распалились до неузнаваемости. И потом стали
трясти барышень, и у них разные монеты из-под платья стали выскакивать -- и
рубли, и двугривенные, и золотые даже, и началась ловля монет. А это все для
фокуса. Вот фокусник-то вдруг и говорит:
-- А где же десятирублевый? И стал прикидывать, куда он мог задеваться.
И тогда стали играть в сыск-обыск.
-- А не застрял ли за корсетиком? Дозвольте ревизию сделать? позволите?
-- Пожалуйста, только не щекотайте... И все пошли в сыск-обыск. И мне
из-за двери все слышно и видно в щель. Такой смех!.. И взвизги пошли.
-- А не попал ли в чулочек? С вашего позволения... Или сюда?..
-- Ах, нет, нет...
-- Нет, уж вы покажите... за спинку не закатился ли?..
И разные подробные замечания насчет туалетов. Да что говорить, не то
еще бывало. А старики так хуже молодых. Нарочно себя распаляют.
Наконец уехали на автомобиле дальше. И вот как стал я прибирать
кабинет, то нашел пару пятирублевых и три полтинника, в углы откатились.
Держу их на ладони и думаю -- положить в карман? Ведь как сор они для
гостей, суют их без толку... И положил их я в карман. Одиннадцать с
полтиной!..
Стал прибирать, а в голове разные мысли все про находку. Вот это им,
тем, за обыск уплатили, а я их вот взял... Стал по всему кабинету елозить,
под кушеткой пересмотрел, под коврами... Еще сорок копеек нашел. Подхожу к
столу, смотрю... И даже во мне дрожь. Смотрит из-под стола бумажка...
Беловатая и кружок черный, краешком. И сразу постиг -- не простая это
бумажка. А тут еще номер пришел помогать в уборке, а во мне трясение...
Увидит. Говорю ему: неси подносы с посудой. Понес он, а я нагнулся и
подхватил. И на ощупь узнал, что не одна бумажка. Развернул к сторонке --
пять сотельных, в четвертушку сложены. Выронил гость, значит, как под столом
деньги вынимал для фокусов. Так во мне все и заходило... Руки-ноги дрожат, в
глазах черные кружочки... Вот как господь послал. Все думал, как бы скопить,
а тут сразу -- на! Смял их, завернул брюку и в сапог поглубже... Хожу 'как
угорелый. И потерять боюсь. Побежал в ватер, переложил из сапога в карман,
потом вспомнил, что фрак оставляю в официантской, как бы не забыть, засунул
под мышку на голое тело, и оттуда вынул, спрятать не знаю как, чтобы не
потерять.
Крутился я с ними -- страсть... И боязно, что схватятся, и жалко. А
может, они их там потеряли где! За мной ни разу никогда не замечено, а им
что! Они, может, в один час больше простреляют... И без бумажника нашел. Вот
Лушато все собак мохнатых видела! К деньгам и видела, черные кружочки-то!
Так у меня в голове-то как дым. Полбутылки шампанского мы выпили с номером,
который со мной убирал. И шампанское-то никогда не любил...
Они, значит, в первом часу укатили, а я все минуты считаю. Два пробило,
кончено. Не хватились. Давно бы пора схватиться... Пьяные теперь совсем.
Метрдотель меня зацепил:
-- Чего у тебя брюка заворочена? По зале бегаешь...
Испугался я даже. И как убрались -- домой. Так побежал, побежал... Это
мне сам господь, думаю. И уж стал
подходить к дому, и вдруг как искра в глазах. Вижу вот Колюшку... И как
нарочно что повернуло в мозгах и вылезло, как мы с Кривым поругались, что он
пьяный кричал,-- что знаю, мол, вас, интендантов-официантов, как по чужим
карманам гуляете,-- он после того скандалу не в себе был. Ходил-ходил так
все, щелкал-щелкал пальцами да вдруг подходит и говорит:
-- Может, я и не имею права просить отчета, а меня смущает мысль...
-- Какая такая мысль? -- спрашиваю.
-- А вот. Вы нас кормите-питаете... а правда, что Кривой кричал?
Ну, я ему и ответил. Я тогда сгоряча пощечину ему закатил. Вот тебе --
питаете! Вот тебе! И потом такое со мной вышло, что от сердца всю ночь
страдал, а Колюшка ничего, даже потом смеялся и у меня на постели сидел.
-- Я,-- говорит,-- вас очень хорошо знаю... Простите... Ну, мы тогда с
матерью порадовались за такое его чувство, потому он у нас очень прямодушный
вышел, даже до злости.
И вот перед нашими воротами совсем встал он мне перед глазами, как
тогда смотрел на меня. И остановился я у фонаря. Не знаю, как быть. И слышу,
как они у меня в боковом кармане хрустят, проклятые. Значит, краденые деньги
в дом тащу... кормить-питать. Никогда я ничего подобного раньше, и Колюшку
по щеке отлупил. Не могу идти на квартиру. Страшно себя стало. Да что же
это? Значит, всю жизнь насмарку? А она-то, моя жизнь-то каторжная, одна у
меня была, без соринки была... Одно мое, эта жизнь без соринки. Всем могу
плюнуть, кто скажет, не только сыну! Сам господь, думаю, теперь на меня
смотрит... И ждет он, как я распоряжусь... Может, нарочно и послал бумажки,
чтобы знать, как распоряжусь...
Стою у фонаря. Извозчик-старичок едет и спит, а мороз здоровый. Еще
окликнул я его, чтобы не замерз, а он как вскинется да как ударит от меня...
Такой меня страх охватил. И пустился я назад, бегом.
И в глазах у меня жгет, чувствую я, что очень хорошее дело делаю. И еще
себя хвалю: так, так. Вот господь послал, а я не хочу, не хочу. Вот... И
никому не скажу, что сделал. А сам про себя думаю, мне теперь господь за это
причтет, причтет. И бегу и думаю, как правильно поступаю. Кто так поступит?
Все норовят, как бы заграбастать, а я вот посвоему! И боком думаю, с другой
стороны, будто слева у меня в голове: дурак ты, дурак, они все равно их
пропьют или в корсеты упихают. А я, с другой стороны, будто справа у меня,
думаю: будет мне возмездие и причтется...
Может, и причлось... Так полагаю, по одному признаку,-- причлось. В
городе незнакомом старичок один на морозе теплым товаром торговал...
Причлось, может быть... Может, и за это...
Прибегаю к ресторану -- темным-темно, огни потушены. В гостиницу нашу,
где купцы остановились. Коридорный Степан спрашивает:
-- Что тебя прохватило? Еще не приезжали... Зачем понадобились?
-- Деньги оставили под столом...
-- А-а... Получить захотел? Много ли?
Народ у нас очень любопытный.
-- Пять сотен!
-- Да ну?! Пя-ать сотен!.. В бумажнике?
-- Голые... Хотел в контору сдать, а уж закрылась...
-- Гм...-- говорит.-- Надо бы в контору... Только пятьсот?
Будто я больше нашел! Стал ждать. Вот часу в шестом приезжают. Старика
под руки волокут, и он весь растерзан, крахмальная сорочка сбоку вылезла,
галстух мотается, и часы из кармашка выскочили и по коленкам бьют. А волокли
его фокусник тот, тоже в надлежащем виде, но на ногах стоек, и швейцар снизу
в спину поддерживал, как на себе нес. А тот мычит все -- кра-кра... а
докончить не может. И потом нехорошими словами...
-- Не хххо.--.чу!.. Кра!.. И губа у него совсем вывернулась, как
красный лоскуток в бороде. Уперся на последней ступеньке ногами, назад на
швейцара откинулся и того шубой накрыл. И тут с ним нехорошо сделалось,
лисиц стал, конечно, драть, на ковры... А не сдается, все кракает. Ножкой
топочет, прямо на шубу, на угол попадает. И коридорный тут помог. Подхватили
все его за шубу и понесли в номер.
Доложил коридорный про меня фокуснику, и позвали меня в номер. Старик в
шубе на кресле сидит, с себя обирает и на ковер сплевывает, а по воздуху
пальцами все, как щупает, и опять кракает, а фокусник окно раскрыл, обе
рамы, и из графина, запрокинув голову, воду дует и рыкает в графин. Увидал
меня.
-- Тебе еще чего, рыло?
И выложил тут я одиннадцать девять гривен, которые подобрал, заодно уж
и пачку.
-- Вот,-- говорю,-- сударь: после вас по уголкам подобрал...
Он на меня уставился, лоб потер, на деньги посмотрел и полез в карман.
Сперва в потайной, в брюках сзади. Вытащил сверточек в газете, пошевелил и
на стол бросил. И много там было разных. Потом полез в боковые, в
жилеточные, в разные и давай выворачивать все, а сам ворчит и черта
поминает. И тут у него и гладенькие, и скомканные, и в полоску, и
трубочками, и звонкие. Со стола падают, мелочь рассыпал, из кошелька стал
вытряхивать. Считалсчитал. Потом уставился на лампу.
-- Все равно,-- говорит,-- давай!.. Ничего больше? Сказал, что все вот.
Вытянул он тут пятишницу из кучки и дал.
-- Ты... человек... из парка? -- спросил. Сказал откуда. Посмотрел он
на меня сонно, так вот обе руки поднял и замахал.
-- Ступай, все равно... Кланяйся Краське... Очень был сильно вьшимши,
хоть и на ногах. Спросил меня Степан,-- у двери он стоял и слушал,-- много
ли дал. Узнал, да и говорит:
-- Охота была носить... Он и не помнит-то ничего... И как пришел я
домой, Луша в тревоге. Что да что? Сказал ей, что с гостями задержался.
-- А у нас-то,-- говорит,-- до четырех гости у жильцов были, и Колюшка
жиличку прогуливать ходил, угорела она... Только как бы чего не вышло...
-- Чего это такое -- не вышло?..
-- Да больно за ней ухаживает и дипломат подает... В щелку к ним,--
говорит,-- смотрела, а он так с нее глаз и не сводит. А жилец-то не замечает
ничего, как слепой... А она такая вольная, как говорит с ним, прямо его
Николаем зовет... Хоть бы ты,-- говорит,-- как-нибудь Колюшке замечание
сделал...
И я-то, надо правду сказать, замечал это и беспокоился. Другое бы что
надо замечать...
XII Прикопилось у меня на книжке к февралю рублей восемьдесят, потому
что очень хорошо шли чаевые. В жизни очень бойко стало. У нас, по случаю
войны, бывало много офицерства, и вообще по случаю большого наплыва денег на
казенные надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки к
казенным надобностям. Совсем неизвестные люди объявились и стали себя
показывать. И потом пошла страшная игра в клубах, круговорот денег, а это
для нашего дела очень полезно: выиграет и для удовольствия покушать придет
под оркестр, и проиграет -- может прийти для отвлечения от тоски.
И потом у нас новые празднества в ресторанах пошли, чего раньше не
было: пошли банкеты. Это такие парадные ужины, и пошел новый сорт гостей,
которые очень замечательно могли говорить про все. Сердце радовалось, как
резко говорили.
Что хорошего увидишь в ресторане, а вот и у нас, оказывается, не клином
сошлось. Очень заботились и даже горячились. И вот как много оказалось людей
за народ и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и
слушаешь. А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались. И все-то
знают, как надо и что, потому что очень образованные. И сколько раз посылали
телеграммы... Очень хороший был нам доход и для ресторанов. Служишь, рыбку
там подаешь, а сердце радуется, потому что как бы для всех старались.
И не осталось, без последствий, потому что у нас Икоркин совсем
разошелся. "Мы, говорит, гостям должны смотреть в глаза, как собаки, и ждать
подаяния, а это надо уничтожить. Чаевых не брать, а пусть платят со счета в
кассу. И чтобы был день для отдыха и семьи и лучше обходились". Вот
шпикулентная голова! "Теперь, говорит, погоди! Не за ту тянешь, оборвешь!" И
тогда многие в общество приписались. Ах, какой верный человек оказался,
настоящий товарищ и друг! Потому что сам все испытал и понимал все.
-- Чего,-- говорит,-- смотреть и ждать от ветру! Мы сами должны! Кому
до нас дело?
Очень верно и резко говорил. А если, говорит, сидеть, только и будешь
что по шеям получать.
А тут и затосковал Черепахин. Опасался, что заберут его в мобилизацию,
как он был солдат. Часто, бывало, говаривал:
-- Очень мне грустно вас покидать и помирать вдали, в пустыне... Хоть
бы чем мне проявиться, а то так все околачиваюсь с проклятой трубой.
И вот, в феврале так, и говорит мне с тревогой:
-- Выйдемте на чистый воздух...
Удивился я этому очень, и потом, он в последнее время стал какой-то
непонятный и капризный. Вышли на улицу, как раз в воскресенье было, вот он и
говорит:
-- Не подумайте, что я для себя, а только может быть беда!..
И захрустел пальцами. Какая беда?
-- А вот какая. Я в праздник на катке играю, и очень больно видеть. С
Натальей Яковлевной офицер один все гуляет под ручку и коньки ей крепит...
Так он меня поразил.
-- Это разве хорошо? Они неопытные, а он так с ней обходится, что все
заметно...
И вспомнил я тут, как он мне раньше допрос делал.
-- И во тьме ее сопровождает...
И начал говорить, что скандал из-за Наташки на катке был у офицера со
студентом, который с ней раньше катался. И вдруг вынул газету и показал:
-- Прочтите, если вру. Тогда я из оркестра убежал, чтобы Наталью
Яковлевну домой увести, а то бы и она в протокол попала.
Прочел газету -- верно, сказано про скандал из-за барышни.
Сейчас на квартиру -- и матери открыл. И пошло тут. Та на Наташку со
всякими словами, очень она раздражительная была. А та хоть бы что!
Перекинула косу, заплетает и так дерзко смотрит.
-- Это,-- говорит,-- вам кто же?.. Черепаха сообщила? -- так
насмешливо.-- Ну и каталась! Что же тут особенного?! Это подругин брат, и
подруга с нами каталась...
И так просто объяснила.
-- Можете проверить!.. Только грязные людишки могут так клеветать!
А Черепахин все слышал. Вышел из комнаты и на меня с укором посмотрел.
И прямо к Наташе:
-- Наталья Яковлевна, зачем? Я хотел вас защитить от неприятности...
Очень испугался за вас...
И даже губы у него запрыгали. И ушел в комнатку. И Наташке стало
совестно. Пошла она к нему и постучала.
-- Поликарп Сидорыч, отворите! не сержусь я!.. Что за глупости!..
Но он не отворил ей дверь. И Луша даже ее пристыдила:
-- У, дура, а еще образованная! За что человека-то обидела?
И не придали мы значения этому случаю. И вдруг все в жизни моей и
перевернулось. Началась мука и скорбь.
Был день воскресный, и такой ясный, солнечный, веселый день. Еще я
газету купил и стал смотреть про биржу. Оказалось, сразу я разбогател на
шестьдесят рублей за день. А это так вышло.
Кирилл Саверьяныч очень посочувствовал желанию моему насчет домика и
отыскал для меня средство.
-- Самый хороший путь -- бумаг купить на бирже... Если при счастье,
можно капиталами ворочать... И стал объяснять, но я ничего не понял.
И заворожил он меня разговором.
-- Только надо через Чемоданова. Он хоть овсом торгует, но очень знает,
до тонкости...
Тот нам и посоветовал.
-- Теперь,-- говорит,-- по случаю войны заводу тыщу пушек заказали, мне
один верный человек шепнул. Спешите, пока публика в неизвестности насчет
пушек. Сливочкито и слизнуть...
Кирилл Саверьяныч так значительно сказал:
-- Представляется случай!..
Дня четыре я крепился, а бумаги-то на шесть рублей вверх. Злость взяла,
словно у меня из кармана вынули. Взял я деньги с книжки и пошел к утешителю
моему. А тот уж купил для себя и сотню нажил. Согласился за мой счет поехать
в контору. Поехали.
Помещение замечательное, все медь красная и дуб мореный. Потолки
стеклянные, и даже хоры, как в церкви, на столбах. И такой щелк на счетах, и
все очень чисто одеты, в модных воротничках, молодые люди и очень
деликатные. И когда мы сидели, прошел в мягких сапожках один кургузенький и
строгий, мягко так, как кот крадется, и вдруг к нам:
-- Делают вам? -- и строго из-под пенсне посмотрел на прилавок, где уж
один нам, на косой пробор франтик, на бумажке высчитывал.
Очень заботливо обошелся. А мимо нас то и дело молодые люди с ворохами
выигрышных и других билетов. Звонки звонят, кассиры так пачки в резинках и
пошвыривают -- необыкновенно. И барыни разодетые всЈ деньги меняют и
получают. Старичков под руки водят за деньгами слуги и охраняют. Такая
вежливость...
Дали мне бумажку, взыскали семьсот тридцать рублей, а бумаг записали на
меня на две тысячи. Ничего я не понял, но Кирилл Саверьяныч сказал, что так
все обставлено по правилам, что нельзя бояться.
-- Тут даже образованные не все понимают, а можно только на практике. У
них головы-то какие! Со щучки одни щечки кушают!.. Политика финансов! и всем
выгодно. Оборот капиталов!.. У нас недавно началось, а за границей все
извозчики занимаются, потому там и богатство...
И за неделю я нажил сорок пять рублей, а как посмотрел в газету в
воскресенье, сразу за один день на шестьдесят рублей обогатился.
И в таком веселом расположении был я в то воскресенье, что прямо всех
хотелось обласкать и сказать хорошее слово. И пироги удались на славу. И
только сели мы за пирог и я рюмочку водки праздничную выпил, как раз и
входит в квартиру с морозу наш новый жилец. XIII
Очень был здоровый мороз в тот день, а он заявился в одном пальтишке. И
подумалось мне... Вот мы сыты, слава богу, и в тепле, а жилец этот с
барышней совсем бедные люди. И по виду очень симпатичные были. Ему-то лет
двадцать пять было, худощавый, черноватый, сурьезный по взгляду, а
барышня-то совсем молоденькая, лет восемнадцати, беленькая. В одной
комнатке, а по разным паспортам жили. Их, конечно, дело. Он книги продавал
от магазинов, образцы разносил, а она на курсах училась. И имущества у них
всего было ящик с книжками да подушки с одеялами. Так что мы им поставили
диванчик и кровать. И Колюшка с ними очень быстро обзнакомился через
Васикова своего.
Тихие были жильцы. Он-то часто в разъездах бывал с книжками, а барышня
с утра уходила и до ночи. И так с ними Колюшка за четыре месяца сдружился,
особенно с жиличкой, что Луша стала опасаться за его поведение. Долго ли до
греха! Она очень свободная и красивая, и мойто недурен, а жилец в отлучках,
тут-то и бывает. И даже Николаем его стала звать, и Луша раз слышала, как та
с ним чуть не на "ты" стала. А то заберет его и уйдет до трех ночи. А жилец
как слепой. Мало того! Раз отпустил ее с ним дня на два куда-то -- проводить
к тетке, в другой город.
Намекнул я насчет всего этого Колюшке, а он хоть бы слово.
-- Перед богом,-- говорю,-- ответишь, людей можешь расстроить...
Никаких разговоров, и даже улыбается. А Луша так из себя и выходит:
-- Прелюбодеяние у них может быть... Да еще на моей квартире! Чуть что
-- выгоню!..
Но только та очень умела к себе расположить и ласковая была со всеми
страшно. И к Луше так и ластилась:
-- Милая вы моя старушка-хлопотушка! У меня мама такая же...
И давай ее целовать. А Луша и растает. То, бывало, на нее зуб точит за
Колюшку, а то Наташку ею корить начнет:
-- Вот ты какая дылда бесчувственная к матери, а вот жиличка-то лучше
тебя меня уважает, хоть и образованная...
Зато от жильца мы слова не слыхали: сумрачный и дикий, и как дома, все
по комнатке из угла в угол ходит.
Так вот, пришел он с морозу, и видно, что продрог. Смотрю я, как пирог
так душисто дымится, и повернулось у меня на сердце. Вот, думаю, живут люди,
обедают не каждый день, хотя и очень образованные, и пирожка-то у них
никогда не бывает. И сказал я Луше:
-- Вот что. Позовем жильцов, пусть пирожка поедят... Им в охотку.
И она одобрила:
-- Ну что ж... Все-таки они образованные люди и всегда аккуратно
платят...
Пошел я к ним и пригласил. А Колюшка, конечно, уж у них: как квартиру
снял. И очень он, видно, удивился, но потом и сам стал просить. Жилец-то
постеснялся было, смотрит на свою, а та, Раиса-то Сергевна, меня за обе руки
взяла и так ласково:
-- Оченно вами благодарны, и мы вас так любим. Ваш Николай нам так
много про вас хорошего насказал...
И так мне их тут жалко стало. Как сиротинки сидят в комнатке одной. И
так все прилично, и книжечки, и портретики по стенке, где барышня спала. И
картинка Божией Матери, как она над младенцем плачет. И стали кушать пирог,
но больше молча, только барышня еще имела со мной разговор про посторонние
предметы. И за Колюшкой я таки хорошо заприметил, что все на нее
посматривал, и чашку ей подаст, и все... А тот, жилец-то, все стеснялся. И
одежа на нем потерта была сильно, а тут все-таки Наташка... Но ели с
аппетитом. Только раз и сказал жилец:
-- Прекрасный пирог. У мамаши я такие пироги ел... И Раиса Сергевна
даже вздохнула и сказала, что очень любила лепешки на сметане. А Луша им еще
по куску. Очень ей пришло, что похвалили.
И Черепахин был приглашен, но только все конфузился женского пола.
Нескладный он был, лапы красные и в глазах спирт, потому что он стал очень
сильно зашибать по случаю тревоги. И тут всЈ рюмку за рюмкой. И такая в нем
смелость дерзкая объявилась, а может, и с конфузу, но только даже
приглашения не дожидался, а сам все наливал. Луша мне все мигала, но я же не
мог его остановить. Ну, он духу и набирался. А Наташка его все на смех. Вот,
дескать, у нас Черепахин может кочерги гнуть, и от разбойников произошел, и
другое там. А тот хлоп и хлоп. Даже все удивлялись, что так много пьет и без
закуски. И как нахлопался, вдруг и говорит жильцу:
-- Скажите, господин, от чего в человеке бывает смертельная тоска?
Очень удивил разговором. А Наташка как прыснет! Луша ей пальцем
пригрозила, а жилец только пожал плечами и улыбнулся. "Очень трудно,
говорит, отвечать ".
-- А скажите,-- говорит,-- вот что. Человек должен стремиться или на
все без внимания? И как может быть жизнь на земле, если человек не должен
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана
|
Смотрите также по
произведению "Человек из ресторана":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
