• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Человек из ресторана [5/10]

Скачать полное произведение

    Очень много в короткое время насказал и про свои заботы. И пальцем все,
    пальцем, как не в себе. Разгасился весь, дергается... Я слово, он десять...
    Сказать-то не дозволяет.
     -- Ваше превосходительство,-- говорю, вижу, что он устал от
    разговора.-- Он заботливый и всегда уроки учит и уважает всех... А вот у
    нас, извините сказать, Кривой, жилец был, который вчера удавился, так он это
    со зла написал...
     А он уж отдохнул и слушать не хочет. И опять стал рукой трясти.
     -- Довольно, довольно! Не желаю слушать дрязги! Это не касается... Я
    вам прямо говорю! Если ваш сын в классе не попросит прощения у учителя, мы
    его уволим из училища!..
     -- Ваше превосходительство! Помилуйте! Он все сделает и прощения
    попросит у всех учителей... Я ему прикажу и устыжу при всех... Я,--
    говорю,-- целый день при деле и даже часть ночи, в ресторане, а он без моего
    глазу рос... А он мне так на это спокойно:
     -- Должны соблюдать правила!.. Для нас все одинаковы, кто угодно. У нас
    и сын нашего швейцара учится, и мы рады... Но мы никому не дозволим
    непокорства, хоть бы и сыну самого министра!..
     И опять стал нотацию читать, и что не хочет никого губить, а не может
    дозволить заразу, потому что у них пятьсот человек. И я стал просить
    потребовать сюда Колюшку, чтобы ему прочитать при них наставление. Он сейчас
    пуговку нажал и приказал:
     -- Позвать Скороходова из седьмого класса! И давай по комнате ходить,
    как в расстройстве, и волосы ерошить. Красный весь сделался, воды отпил. А я
    притих и стою. А часы только -- чи-чи... Только бы скорей кончилось все...
    Потом отдышался и опять:
     -- Груб он и дерзок! Не внушают ему дома!.. Надо обязательно внушать и
    следить!.. С батюшкой спорит на уроках... А в церковь он ходит?
     И тут я сказал, чтобы его защитить, неправду.
     -- Как же,-- говорю,-- ваше превосходительство! Каждый праздник, я
    слежу.
     Только плечами пожал и фыркнул. Подошел к окну и стал смотреть. Тихо
    стало. Только все -- чи-чи... А тут как раз и входит мой.
     Остановился у шкапа, руку за пояс засунул, бледный, и губы поджаты,
    даже на ногу отвалился и смотрит вбок. Директор оглянул его и приказал
    куртку оправить и стать как следует.
     Оправился он, надо правду сказать, вразвалку, небрежительно. И так
    жутко мне стало. Посмотрел он на меня и точно усмехнулся.
     Директор ему и говорит:
     -- Вот, и отец на вас жалуется!..-- А я, правду сказать, не
    жаловался.-- Расстраиваете родителей... Он тоже удивляется вашему
    поведению... Стойте прямо, когда с вами говорят!..
     Так резко крикнул, меня испугал. А тот плечом так дернулся, как дома,
    когда выговор ему задашь. То есть ни-чего не боится.
     -- Какое же мое поведение особенное? -- даже дерзко так спросил.-- Меня
    назвали...
     А тот ему моментально:
     -- Молчать! -- как крикнет.
     Что поделаешь! Стиснул рот и замолчал.
     -- Ваше дело слушать, а не возражать! Я все знаю! А Колюшка опять:
     -- Меня раньше оскорбили... А тот ему слова не дает сказать:
     -- Молчать! Я вас выучу, как говорить с начальством! При вашем отце я
    говорю вам в первый-последний раз: сейчас пойдете в класс, и я приду и...--
    Учителя он назвал, забыл я фамилию.-- И вы попросите прощение за глупую
    дерзость.
     Я стал делать ему глазами и умолять, но он не внял.
     -- Нет,-- говорит,-- я не могу просить прощения... Он меня оскорбил
    первый... Это несправедливо... Так меня в жар бросило. А директор так к нему
    и подскочил.
     -- Ка-ак? Вы, мальчишка, осмелились!.. Грубиян! Ни за что считаете, что
    училище заботилось о вас! Дали вам образование! Должны считать за счастье!..
     А тот дернулся и бац:
     -- Почему же за счастье? -- И так насмешливо поглядел, как на меня.
     А у директора даже голос сорвался, как он крикнул:
     -- Не рассуждать! С швейцаром говорите? Я выучу разговаривать!..
    Мальчишка, грубиян!..
     Я стою как на огне, а ему хоть бы что! Позеленел весь и так и режет
    начисто:
     -- И вы на меня не кричите! Я вам тоже не швейцар! Ну, тогда директор
    прямо из себя вышел, даже очки сорвал. Надо правду сказать, так было дерзко
    со стороны Колюшки, что даже невероятно. Ведь начальство -- и так говорить!
    И директор велел ему идти вон:
     -- Вон уйдите! Я вас из училища выгоню!.. А тот даже взвизгнул:
     -- Можете! Выгоняйте! Не буду извиняться! Не буду! И ушел. Я к
    директору, а он и на меня руками. Весь красный, воротник руками теребит,
    задыхается. А я стал просить:
     -- Ваше превосходительство... помилуйте... У нас расстройство... не в
    себе он, мучается...
     А он совсем ослаб и уже тихо:
     -- Нет, нет... Берите его... мы его вон... исключим... Вон, вон! Не
    могу... Никаких прощений... Довольно!.. И ушел. Я за ним, а он дверью
    хлопнул. И остался я один...
     Попрекал меня Колюшка, будто я чуть не на колени становился, но это
    неправда... Не становился я на колени, нет, неправда... Я их просил, очень
    просил вникнуть, а они так вот рукой сделали и вышли. И никого не было, как
    я просил вникнуть. А на колени я не становился... Я тогда как бы соображение
    потерял... Да... Так вот шкапы стояли, а так вот они, и я к ним
    приблизился... и стал очень просить... Я, может быть, даже руку к ним
    протянул, это верно, но чтобы на колени... нет, этого не было, не было...
    Они вышли очень поспешно, а меня шатнуло, и я локтем раздавил стекло в
    шкапу...
     И вдруг передо мной встал какой-то высокий в мундире с пуговицами,
    перышко в зубах держал... Глаза такие злобные, и так гордо сказал:
     -- По поручению директора объявляю, что Скороходов Николай будет
    исключен.
     Повернулся на каблуках и пошел с перышком. А тут мне швейцар и
    показывает на шкап:
     -- Уж вы заплатите, а то с нас взыщут... И заплатил я ему за стекло
    полтинник. Он мне шубу подал и пожалел даже. Спросил меня:
     -- У вас сынка исключают? У нас очень строго. А вы идите по карточке
    этой,-- и карточку мне в руку сунул,-- у них такое же училище, и они у нас
    раньше учились... Могу рекомендовать... У них двести рублей только... А
    может, и скинут, если попросить...
     А как вышел я, ничего не видя, во дворе слышу:
     -- Папаша! погодите!
     А это Колюшка с бокового хода, с книжками. Бежит, пальто на ходу
    надевает, и книжки у него рассыпались прямо в снег. Помог я ему собрать, а
    он гребет их со снегом, мнет, листки выпали, остались так.
     -- Не надо теперь... не надо... Но я подобрал их и сунул ему в карман.
    И снег шел, такой снег... Пошли двором... Смотрю я на Колюшку, что он так
    тихо идет. А он назад кинулся, где книжки рассыпал... Стал искать опять,
    ничего не нашел... Опять пошли к воротам. И уж не смотрю на него, а стараюсь
    по тропке идти, кругом снегу намело.
     -- Ну, что же... все равно... Говорит, а сам нос чешет.
     -- Ничего... я сразу сдам... все равно... И замолчал. И я ничего не мог
    сказать: слова не было такого. Иду, он рядом. Дошли до ворот. Тут он
    оглянулся, посмотрел на училище... и так горлом сделал: гу... И лицо у него
    было... Щурился он, чтобы не заплакать... И снег нам в лицо прямо был,
    густой снег. И так глухо сказал:
     -- Несправедливо меня... они...
     Выкрикнул. И заплакал, махнул рукой.
     -- Все равно... ничего...
     Дошли до угла, а я все не могу говорить. И повернул я в переулок, чтобы
    в ресторан идти. Не мог я домой идти. Там Луша...
     -- Папаша, вы куда? Насилу я выговорил:
     -- Куда?.. в ресторан пойду... И разошлись. Одумался я, пришло мне в
    голову тут, что ему обязательно домой надо. И обернулся я, чтобы наказать
    ему, чтобы домой он шел, а его уж не видно. Такой снег валил, такой снег...
    свету не видать...
     IX вот какое мне испытание выпало! А за что? Что я, не исполнял своей
    службы и обязанностей? Разговорился я как-то с Иван Афанасьичем -- старичок
    у нас на дворе жил, учитель из уездного училища, в отставке от службы. Так
    он и про себя рассказывал мне очень много горького. И вот скажу, как ни
    тяжело мне было, а легче как-то стало на сердце: другим еще тяжелей бывает!
    У него сын как вышел в люди и поступил булгахтером на фабрику на две тысячи,
    так его загнал прямо в щель. Так и сказал:
     -- Вы, папаша, живете на моем иждивении, потому что ваша пенсия только
    на квартиру хватает...

    И всю пенсию его стал забирать за стол и квартиру отдавал ему носить свои
    старые брюки. А поместил его в коридоре на сундуке. А как старичок пожелал
    уехать в комнатку ко мне и жить на свой страх на пенсию, не допустил.
     -- А-а... Вы хотите меня страмить! Чтобы в меня пальцами тыкали! Я
    теперь на виду у правления и прибавки просил просил ввиду вашего содержания,
    так вы мне нарочно, чтобы повредить в глазах!..

    Так и не дозволил. И на табак давал только тридцать копеек в месяц и велел в
    кухне курить, где самовары наставляют. Табак очень зловонный... Вот! Так
    мое-то горе с полгоря! А тот-то всю жизнь на сына положил, за булгахтерию
    сто рублей истратил и за место заплатил, чтобы приняли.

     И путал я на службе в тот день! Антон Степанычу Глотанову за обедом
    служил очень плохо, даже совестно. Блюда перепутал, со второго начал. А он и
    говорит:
     -- Клюнул, что ли?
     Я им даже, помню, и не ответил ничего, и они на меня так внимательно
    поглядели. Стою неподалечку в простенке, смотрю в окно, как снег валит, а в
    глазах все комната та со шкапами... Антон Степаныч ножичком постучали:
     -- Нарзану я просил! А у меня в глазах жгет. Принес я им
    нераспечатанную бутылку. И так мне стало стыдно, что не мог сдержаться...
    Смахнул салфеткой глаза и откупорил им.
     -- Что это, брат, с тобой сегодня? -- спросили. Но я счел неприличным
    сказать им про себя. Извинился за небрежение и объяснил, что заторопился.
    Нельзя же сказать, что нездоровится, потому что у нас на этот счет очень
    строго. Нездорового человека нельзя допускать к гостям служить, и было не
    раз подтверждено администрацией нашего ресторана. Могут брезговать господа.
    А про сына говорить... И выплакал-таки я лишний полтинник. Всегда они мне
    полтинник оставляли, а тут положили рубль.
     Пришел из ресторана. Луша плачет. И понял я, что ей все известно. Глаза
    опухли. Про Колюшку спросил. Оказывается, весь вечер все письмо писал и
    потом уходил со двора, а теперь спать лег. А Луша пристала и пристала ко
    мне:
     -- Иди к директору, проси еще... Куда его теперь? В конторщики на
    дорогу?
     Сказал, что схожу, попытаюсь. И легли спать. А как вспомнил про письмо
    да опять про Кривого, как он ночью один с собой распорядился, страх на меня
    напал. А Колюшка если... Кто его знает! И не ел он сегодня ничего. Какое
    письмо? Не могу улежать. Слышу, в коридорчике кашлянул. И пошел я к нему
    послушать. А мне от лампадки из нашей комнатки видно было, как он лежит
    лицом в подушку. Как был, так и лежит, и даже сапог не скинул. Подошел я к
    нему и позвал:
     -- Коля! Ты не спишь?
     -- Не сплю...
     -- Что же ты не спишь?
     -- Не хочу...
     -- Коля! Ты спи, голубчик... Не надо расстраиваться... Бог милостив.
     Молчит.
     -- Коля,-- говорю.-- У меня сердце за тебя болит... Ты бы разделся...
     -- Нет, все равно... И вздохнул тяжело. Тут я сел к нему, стал его по
    спине гладить и уговаривать:
     -- Ничего. Я все силы употреблю, чтобы тебя приняли... Хочешь, к
    генералу одному пойду, у него влияние большое, и он к нам ездит... Ему
    только слово сказать... Он для меня снизойдет...
     А он как вскочит!
     -- Смеетесь, что ли, надо мной? -- Задрожал весь.-- Да я лучше...
     -- Что? Что ты лучше? -- спрашиваю его.
     -- Ничего... А экзамен я сдам и без них. Вы думаете, я не понимаю? Я
    все понимаю!.. Мне, может, больней вас... И задрожал у него голос.
     -- Вы,-- говорит,-- всЈ радости ждали от меня, а я вам вот что...
     И так стал рыдать, так рыдать... И Луша прибежала, и Наташка
    проснулась... А он в голос, в голос... Встал, на нас смотрит, трясется,
    точно его кто бьет. И челюсти у него так стучат, так стучат...
     -- Простите меня... Измучил я вас, измучил. Я все сделаю, работать
    буду...
     Потом оправился и сказал, что спать будет, чтобы успокоились. А как те
    ушли, и говорит мне:
     -- Слушайте. Вы ничего не повернете. Я им письмо послал и все сказал...
     -- Кому письмо послал?
     -- Им, директору и всем учителям... Все сказал.
     -- Что ж ты теперь наделал? -- спрашиваю.
     -- Все им сказал. Думаете, я еще ребенок? И ваше положение знаю... А вы
    мое-то знаете? Хоть словом сказал я вам про свою тоску? Не хотел вас
    расстраивать... Схватил меня за руку, стиснул.
     -- Нет, нет. Ничего не говорите... Выслушайте, что я вам скажу... Мне
    некому и сказать-то... Папаша, милый!..
     -- Ну, хорошо,-- говорю.-- Успокой ты меня... Извинись...
     А тут и вспомнил, что письмо-то он послал им.
     -- В чем? Что меня все годы мучили? Не знаете вы их! И стал
    рассказывать про свое. Как относились к нему и как надзирателишка его поедом
    ел и издевался. И так мне стало за него обидно!
     -- Меня,-- говорит,-- еще с первого класса всЈ так отличали, и еще
    некоторых. И все тот носатый. Он все чистеньких любил, а я без воротничков
    ходил... Оборвышем называл. Он,-- говорит,-- подлец, даже мою фамилию
    коверкал нарочно... Скомороховым звал!.. Чтобы смеялись.
     И что же оказывается! С пятого класса насчет таких делов просвещал,
    чтобы туда... И адреса давал. А про Колюшку распространил, что он таким
    пороком занимается... А?! Ему товарищи сказали. И мой Колюшка пристыдил его
    при всех за ложь. Ведь это что же!
     -- Он,-- говорит,-- меня вшивым раньше называл, на гимнастике на палке
    кружиться приказывал, а у меня голова не выносит. До ненависти меня довел! А
    сегодня, как я выбежал из приемной, он стоял за дверями и подслушивал. И
    спросил меня, гадина: "Как дела, господин Скоморохов?" Ну, и обозвал я его
    подлецом в глаза...
     Что ж я мог ему сказать! А потом и спрашивает:
     -- Мне директор про какие-то письма говорил... Какие письма, вы не
    знаете?
     А я про них совсем позабыл, про письма-то Кривого. Достал я из сюртука,
    зажег лампочку, и стали мы их читать. И что же оказывается? Так он там всего
    наплел, что и не поверишь. В одном написал, что Колюшка ругает начальство
    так-то и так-то и говорит про политику, а в другом написал, что все наврал в
    письме, а начальство всЈ прохвосты и он донесет на всех про взятки. Прямо он
    уж тогда был не в себе...
     Досидели мы так в душевном разговоре до пятого часу, и вдруг заявляется
    с балу Черепахин. И очень сильно заряжен.
     -- По какому поводу бдите? Опять, что ли, кто повесился?
     И хоть выпивши он был, но я ему все рассказал, что так и так. А он
    вдруг на трубе хотел туш. Насилу я его упросил. Разошелся вовсю. Очень
    хорохорился, врал, как капельмейстеру при публике в ухо плюнул. А голос у
    него зычный, и разбудил он Наташку. Она из комнаты на него закапризничала. А
    он сейчас тише воды ниже травы и меня вызвал к себе в комнату. И говорит:
     -- Желаю знать ваше направление... Хотя мною и гнушаются, но я
    как-никак себя ознаменую впоследствии, будьте покойны... Это уж я себе
    назначил. А вот что скажите... Если секретно от родителей, за барышней
    ухаживать можно? Только одно слово?
     -- Да почему вы так спрашиваете? -- говорю.
     -- Нет, вы скажите, допустимо? Я для одного приятеля...
     Сказал ему, что это, конечно, неудобно.
     -- Верно! И очень даже,-- говорит,-- опасно в отношении судьбы...
    Теперь очень много хлюстов... А если офицер, как вы полагаете? Я их знаю,
    потому что сам из солдат. Можно?
     Ну, я сказал, что нехорошо. А он мне на это:
     -- Как я верно понимаю!.. И стал просить, что если с квартиры
    переберемся, чтобы ему комнатку уделить... А с квартиры мы с Лушей порешили
    съехать. Такая несчастная квартира попалась.
     И переехали мы из дома барышень Пупаевых. А квартиры все очень дороги,
    и потому сняли квартиру в расчете сдачи комнат, как это теперь заведено и
    очень облегчает расходы. Наш буфетчик вот снял квартиру за сорок рублей, а
    сам за комнаты сорок пять рублей выгоняет. Ну, и мы, слава богу, устроились
    ничего.
     Одну комнату взял за себя Черепахин и пустил к себе жильца,
    знакомого,-- на скрипке играть ходит в кинематограф. И еще комнату сдали
    молодой чете,-- Васиков через Колюшку рекомендовал,-- молодой человек и его
    сожительница. Хоть и не в законном браке, но нам какое дело? Плати деньги и
    чтобы тихо было. И опять Колюшке спать в проходе пришлось. Наташке надо
    комнатушку -- девица на возрасте, и, конечно, ей надо аккуратно себя
    держать. Вот ей мы отгородили ширмочкой уголок в столовой. И стала наша
    квартира как ковчег Завета: куда ни войдешь -- всЈ постели.
     И я совсем успокоился, потому что Колюшка стал очень сильно учиться к
    экзамену. И Васиков, с железной дорогито, тоже ходил к нему по вечерам
    заниматься сообща. И пошла наша жизнь тихо-мирно.
     И одного только мне не хватало: рассорился с нами Кирилл Саверьяныч.
    Хоть он и вострый был на язык и очень гордый, но утешитель был при
    разговоре. И так мне стало скучно. И задумал я его опять приблизить к себе.
    Потолковал с Колюшкой, чтобы он ему хоть извинительное письмо написал, авось
    он отойдет. А Колюшка уперся -- нет и нет. Хитрый он! Да ведь хоть какое
    развлечение, а у меня ни души знакомых. И в гости не к кому сходить.
    Свои-то, официанты, надоели и в ресторане. А Ивану Афанасьичу до нас далеко
    стало, учителю-то, и прихварывать он стал.
     Тогда я сам в праздник до ресторана пошел к Кириллу Саверьянычу.
     У него заведение было на углу, у Вознесения, очень шикарное, с
    зеркальными окнами, и на большой вывеске под бархат золотыми буквами
    явственно было по-французски: "Кауфер 1 Кириль"! Это так для образованной
    публики. а он. конечно, по фамилии шюсто Лайчиков. И вот вхожу я в магазин,
    а он сам работает во всем белом и бреет господина. Увидал меня и так
    вежливо, но с тоном в голосе показал мне рукой на стул:
     -- Будьте добры... Точно я бриться к нему пришел. Подлетел тут молодец
    ко мне с простынкой, но я его отстранил. А Кирилл Саверьяныч и не глядит на
    меня. Бреет и покрикивает:
     -- Мальчик... щипцы!..
     Наконец, вижу, освободился -- и так равнодушно:
     -- Чем могу служить?
     Вижу, что тон задать хочет, а глазами пытает. Тогда я стал ему по
    сердцу говорить, что вот у меня потеря такого человека, которого я уважал до
    глубины души, и что мне очень горько... И сказал ему, что такое несчастье
    нас постигло. Колюшку выгнали, и он тоже извиняется. Это чтобы его
    растрогать и расположить. Тогда Кирилл Саверьяныч вынул гребешок и стал
    хохолок причесывать, а сам как бы раздумывает.
     И сказал уже совсем мягким тоном:
     -- Видите, как сама судьба все направляет! Причина к причине идет. Хотя
    мне очень прискорбно.
     И все гребешком расчесывает хохолок.
     -- Очень, очень грустно по человечеству... Но помните правило жизни!
    Обруч гнуть надо, распаривши... все это самое... Значит, надо
    приспособиться, а он у вас думает сразу... И вот -- финал!
     Очень посочувствовал мне, а потом и говорит:
     -- Я размыслил и нахожу, все это самое... что было недоразумение на
    словах. Извиняю его, потому что он и так пострадал. Пожалуйте кушать чай...
     И отвели мы душу в разумной беседе о жизни, и я был им так обласкан и
    утешен, что как посветлело мне все. И обещал опять по-старому заходить и
    успокоить Колюшку. И даже приказал меня постричь и пробрить, хотя я сам
    производил эту операцию, и даже велел освежить лицо одеколоном.
     И так все шло по-обыкновенному. Жильцы люди попались аккуратные,
    платили исправно, хоть и совсем бедные были. И с Колюшкой у них дружба
    началась. Луша сказывала, как дома они, так все вечера у них в комнате
    торчал. И все мне стала петь:
     Парикмахер (искаж. фр. coiffeur).
     -- Ox, боюсь я, влюбится он еще в жиличку... Такая она шустрая да
    вольная... И свободным браком живет...
     Очень стала беспокоиться. И на Наташку стала жаловаться. Как вечер --
    шмыг на каток. А долго ли- до греха? Девочка она у нас красивая, и даже
    очень хороша собой,-- и одна по улицам бегать стала. Сказал я ей, а она мне:
     -- Не ваше дело! Я не маленькая и не желаю в четырех стенах сидеть... У
    нас все катаются...
     И оказывается, стали ее гимназисты и даже студенты домой провожать, и
    она с ними у ворот простаивала и хохотала. Луша их раз шуганула, из лавочки
    шла, так та ей такой скандал устроила!..
     -- Вы что же, хотите, чтобы я сбежала от вас? Я общества желаю!.. Вы
    необразованные и не понимаете приличий...
     А тут я прихворнул что-то, с неделю провалялся. Жар открылся и
    головокружение. И так меня болезнь напугала! Ну, как помру? И дети на ноги
    не поставлены, и Луша-то без средств... Хоть бы домик был, все бы ничего, а
    то никакой собственности... В богадельню ей идти придется, да и то если
    протекция. А на детей какая надежда!
     И решил я тогда на постели, в жару, если поправлюсь, копить и копить. А
    было у меня на книжке шестьсот с чемто рублей. Если бы еще тысячи полторы,
    можно бы у заставы где домик с переводом долга купить. И порешил я тогда во
    всем себя сократить и каждый день откладывать хоть по рублю и завести
    секретную книжку, чтобы и Луша не знала. Убавился, мол, доход -- вот и все.
    А то она Наташке то на ленты, то на каток -- много расходов. И курить решил
    бросить, только какие папиросы на столах забывают... И потом сразу и обрадую
    через годок.
     А Луша все пристает:
     -- Домик обязательно надо... И сны я стала видеть... все черные собаки
    мохнатые снятся... Это всегда к собственному дому...
     И как поправился я, пошел к Кириллу Саверьянычу посоветоваться. Тот
    сразу одобрил и посоветовал:
     -- Это можно ускорить. У меня есть знакомый нотариус... он берет деньги
    по мелочам и людям в нужный момент под вторые закладные отдает из двенадцати
    процентов, а сам по восьми платит... Только четыре процента себе за хлопоты
    оставляет...
     И знакомый оказался -- Стренин, Василь Семеныч. Всегда с Глотановым,
    Антон Степанычем, у нас завтракают, очень богатый человек. Но только он
    меньше тысячи не принимал.
     -- Вот и прикапливай! -- посоветовал мне Кирилл Саверьяныч и стал опять
    по дружбе "ты" говорить.-- Очень хорошо, что такое желание у тебя. Для
    пользы отечества всякий должен иметь свое обзаведение, и потому начальство
    завело кассы... И я даже своим мастерам карточки для марок роздал из касс, а
    они, дураки, разве что понимают! Завелся пятак -- и уж грызется в кармане...
    А вот за границей почему порядок и покой? Потому что там даже в училищах
    приказывают копить. Да! И там у всякого почти рабочего свой собственный
    дом!..
     И такие его разговоры так меня укрепили, что окончательно я порешил
    копить и копить. И когда пошел в ресторан, зашел в часовню и просил
    отслужить молебен во исполнение задуманного дела. Ах, как я себе в уме
    представлял обзаведение домиком! И садик бы развел, березок бы насажал, и
    душистого горошку, и подсолнухов... И были у меня хорошие куры на примете,
    лангожаны, замечательные куры у нашего повара одного... Да ведь за
    тридцать-то девять лет кипения мог бы себе хоть такое удовольствие
    доставить... Чайку-то в своем садике со своей ягодой напиться... Да-а...
    Попил я чайку... попил...
     XI А время было самое горячее для ресторанов, после Рождества. Работа и
    работа. Такие бывают месяцы в нашем деле, что за полгода могут прокормить.
    Сезон удовольствий и бойкой жизни. Возвращаются из-за границы, из теплого
    климата, и опять обращаются к жизни напоказ. И потом, господа из собственных
    имений... По случаю как продадут хлеб и другое, и также управляющие богачей.
    Очень любят глотнуть воздуха столицы. А потом коннозаводчики на бега, а этот
    народ горячий для ресторанов и любят рисковать очень на широкую ногу. Такое
    кипение жизни идет -- оборот капиталов!.. А потом из Сибири подвалят, народ
    особенный, сибирский... В один день год норовит втиснуть, да чтобы со
    свистом. А это купечество и доверенные приезжают модные и другие товары,
    закупать на летний сезон.
     Вот такой сорт публики для нас очень полезный. Копейке в зубы не
    засматривают... Ну, и измотают, конечно, так, что по ногам-то ровно цепами
    молотили. Наутро едва подымешься.
     Таких-то дней не только мы ждем. Метрдотель-то еще больше нашего
    ждет... А ведь это штука не малая. Вот метрдотель... Ведь вот кто хорошо не
    знает -- не может понять даже, что такое метрдотель!.. А это уж как кому
    какое счастье. Это не просто человек, а, можно сказать, выше ученого должен
    быть и уметь разбирать всех людей. Настоящий, породный, так сказать,
    метрдотель -- это как оракул какой! Верно скажу. Чутьем брать должен. Другой
    скорей, может быть, в начальники пройдет, и в судьи, и даже, может быть, в
    губернаторы, а метрдотель выше его должен быть по голове. Взять официанта,
    нашего брата... Хороший лакей -- редкость, и большой труд надо положить,
    чтобы из обыкновенного человека лакея сделать по всем статьям, потому что
    обыкновенный человек по природе своей приспособлен для натурального дела и
    имеет свой обыкновенный вид, как всякий обыкновенный человек. А лакей -- он
    весь в услугу должен обратиться, и так, что в нем уж ничего сверх этого на
    виду не остается. Уж потом, на воздухе, он может быть как обыкновенно, а в
    залах действуй, как все равно на театре. Особенно в ресторане, который
    славен. Ну, прямо как на театре, когда представляют царя или короля или там
    разбойника. А метрдотель... это уж высший номер наш, как королек или там
    князек из стерлядки, значит, белая стерлядка, редкость. Он должен проникнуть
    в гостя и посетителя и наскрозь его знать. Так знать его по ходу, чтобы не
    дать ошибки. И потом, ответственность! Как тоже к гостю подойти и с какой
    стороны за него взяться, в самую точку попасть! И чтобы достоинство было и
    движения... Это любят. Такие движения, чтобы как дипломат какой. И потом,
    чтобы был весь во всей фигуре. Маленький метрдотель даже и не может быть.
    Тогда он должен в ширину брать... И тощих тоже нельзя, потому на взгляд не
    выходит. И такой должен быть, чтобы от обыкновенного официанта отличался. По
    зале пройдет, так что как бы и гость, но так, чтобы и с гостем не
    перепутали...
     Может выйти неприятность, да и бывали. Раз вот так-то с артисткой вышла
    история. У нас на парадных обедах дамам букеты цветов подают, так вот одна
    артистка шла в зал, а у двери наш метрдотель Игнатий Елисеич букет подал с
    таким движением и такой взгляд сделал, что она ему головой так кивнула и
    такую улыбку приятную сделала. Подумала, что это ей любитель. И потом, как
    узнала все, ее кавалеры выговор сделали метрдотелю, зачем так подал. Это уж
    перестарался.
     Очень трудное дело при тонкости публики. У ней все на расчете: и не
    глядит, а все примечает и чует. Надо такую линию вести и изображать, чтобы и
    солидность, и юркость чтобы светила. Чтобы просвечивало!
     А капитал у него, может, побольше кого другого. Хороший метрдотель
    только времени выжидает, и как свой курс прошел и капитал уловил, выходит
    обязательно в рестораторы... И на чай ему нельзя принять просто, а надо
    по-благородному. Ему на чай идет как за труд мозга и с куша, и больше по
    кабинетам, и за руководительство пира.
     А это очень трудно. Надо очень тонко понимать, как и что предложить,
    чтобы фантазия была! Только немногие знатоки могут сами выбирать обед или
    ужин деликатес. Да вот, и просто, а... Придет какой и важно так -- карту! И
    начнет носом в нее и даже совсем беспомощно, и никогда сразу и по вкусу не
    выберет. И выберет, так общеизвестное. Знают там провансаль, антрекот,
    омлет, тефтели там, беф англез... А как попал на трехэтажное, ну и сел. Что
    там означает в натуре и какой вкус? Гранит виктория паризьен де ля рень? Что
    такое? Для него это, может, пирожное какое, а тут самая сытость для третьего
    блюда!.. Или взять тимбаль андалуз корокет? Ну что? Он прямо беспомощен и,
    чтобы не сконфузиться, не закажет, а если заказал, тоже осрамился. Потому
    что это даже и не блюдо, а пирожки...
     Мы, конечно, прейскурант должны знать наизусть, как "Отче наш", и все
    трудные имена кушаньев, ну, иной раз и посоветуешь осторожно. Но могут и
    обижаться. Один вот так заказывал-заказывал мне при барынях закуску, рыбку и
    жареное, а потом и говорит важно так: "А потом еще для четвертого --
    тюрьбо". Ему название понравилось. Я и скажи, что рыбка это будет, потому
    вижу, не понимают они... А он на меня как зыкнет: "Знаю, знаю!" Однако
    отменили потом.
     Вот тут-то метрдотель и нужен. Он так может изобразить и направить, что
    вместо красной на четвертной взведет, да еще красненькой-то и накроет, если
    гость стойкий. А вот для тех, которые из Сибири, метрдотель прямо необходим.
    Уж такого-то он, как дите, должен взять в свою заботу и спеленать. Тут его
    фантазия как раз. Такие блюда может изобразить -- не поверишь. Ну, и мазь
    тут уж обязательно бывает. С примастью, так сказать...
     Опять товарец... Известное дело, что такое "товарец"... И вот тут опять

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Смотрите также по произведению "Человек из ресторана":

• Краткое содержание