• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Человек из ресторана [8/10]

Скачать полное произведение

    воспитали? Как воспитали? Его училище воспитало, и не воспитало, а выгнало!
    А у меня-то разве он плохое что видел? И разве он был такой уж плохой?..
     Дней пять не был в ресторане, так я расстроился. Являюсь -- почему
    пропадал? Не стал я рассказывать, потому что было мне стыдно. Заболел -- и
    все. И тогда Икоркин меня предупредил еще:
     -- Имейте,-- говорит,-- в виду, что у нас в уставе пункт есть для
    болезни. Могут выдавать из сбережений, но только у нашего общества сейчас
    пока капиталов нет... Так мне было тяжело, а он с таким вниманием ко мне,
    что я все ему объяснил для облегчения. А он вдруг и говорит:
     -- Вы должны гордиться! Что вы?! И руку мне пожал, очень чувствительный
    человек. Чем же мне гордиться?
     А он и показал пальцем на зал.
     -- Вон они сидят, провизию истребляют... Они нам с вами помогут чем? Я
    теперь все очень хорошо понимаю, что нужно. И вы не беспокойтесь. Я даже
    очень за вас рад!..
     Такой горячий человек. И как начнет в тон говорить, всем на "вы". А
    раньше, бывало, даже ругался со мной изза столиков.
     -- А не похлопотать ли мне,-- спрашиваю,-- у Штросса? Очень у него
    большое знакомство...
     -- У сволочи-то этой! Он в наше общество втереться хотел, но у нас его
    очень хорошо знают. И потом вот что я вам скажу... Никому не говорите! У нас
    циркуляр есть... Вас уволить могут из ресторана. '
     -- Это за что же?
     -- А неблагонадежный вы...
     -- Да какой же я неблагонадежный?
     -- А они будут рассуждать? У вас сына забрали -- значит, и того... За
    лиц боятся...
     И подмигнул.
     -- Мы кушанье-то подаем!..
     А через неделю так вызвали меня в отделение. Так я обрадовался. Но
    только мне опять ничего не сказали, а стали расспрашивать про жильцов. А что
    я знал? И угрожали даже, что вышлют из города, но я ничего не мог объяснить.
     И вот когда я совсем пришел в отчаяние и уже не мог аккуратно исполнять
    свое дело в ресторане, вызывают вдруг меня на кухню. А ко мне
    мальчишка-рассыльный подходит и спрашивает: ,,
     -- Вы будете Скороходов, который в ресторане лакей?
     Отдал мне записку и ушел. А это от Колюшки. Как у" он переслал мне --
    не знаю. И так нацарапано, что насилу разобрал. Написал, чтобы я не
    беспокоился и что скоро должны выпустить, потому что нет против ничего, и
    чтобы мамашу и Наташечку поцеловал. Только и всего, но это меня возрадовало.
     И потом никаких известий. И к Кириллу Саверьянычу я ходил, но тут меня
    постигло отношение самое неправильное. Вместо утешения я от него получил
    упрек и ропот.
     -- Я,-- говорит,-- все предвидел, так по-моему и вышло! Вышло по-моему!
     Даже пальцем себя в грудь ткнул и очень торжествовал, что по его вышло.
     -- Мне даже странно,-- говорит,-- что вы ко мне с таким делом
    приходите. Какой я вам могу совет подать? Я человек торговый, коммерческий и
    не могу в такие дела мешаться... Этого я от вас не ожидал!
     И в таких мытарствах прожил я с месяц. И раз утречком, когда я вышел из
    ворот и пошел в ресторан, нагнал меня незнакомый человек.
     -- Зайдемте скорей в пивную! -- говорит.-- Я вам могу помочь...
     Тревожно так, как боится.
     -- Скорей, скорей, а то меня могут увидеть... И побежал вперед, а рукой
    сзади как манит... Очень прилично одет, и вежливый тон. Как толкнуло меня за
    ним! Завернул он за уголок и показал мне на пивную. Вошел я и спросил пару
    пива, но он наотрез:
     -- Я вас сам угощу...-- говорит.-- Вашего Николая я знаю по партии, и я
    сам пострадал. И мне поручили вам помочь...
     А сам так резко смотрит, как спрашивает глазами.
     -- Я,-- говорит,-- должен скрываться от властей, но должен вам помочь.
    Только мне нужно прибежище и пачпорт. Дайте мне вид на жительство, если у
    вас есть какой...
     Но я сказал -- откуда у меня пачпорт, когда у каждого человека только
    один пачпорт, а без пачпорта я его не могу держать в квартире.
     -- Тогда,-- говорит,-- скажите, куда жилец, Сергей Михайлыч, уехал, а
    то я их из виду потерял, сидевши в тюрьме... Тогда мы уж выпутаем вашего
    Николая... И тут я ему ничего не мог сказать. И он стал тогда жаловаться на
    свою горькую жизнь. И я ему сказал про свое горе, что вот Николай экзамен
    должен сдавать, а теперь ни за что сидит из-за жильцов.
     -- Да,-- говорит,-- я и сам из-за товарищей погиб... Пригорюнился он
    тут, а потом и говорит с печалью:
     -- Значит, других средств нет...-- И схватил меня за руку.-- Вот что...
    Идемте сейчас в отделение и объявимся... Единственный путь... Черт с ними!
    Не могу я больше терпеть! Скажем все, что знаем, и разъясним... И нам будет
    прощение... Я места себе не найду!.. И тогда вашего сына освободят и мне
    пачпорт выдадут... А то мне одному страшно идти... И так я хорошо раньше
    жил!.. И ваш сын может иметь такую судьбу ужасную, как я... Идемте!.. И
    тогда я сказал ему, что все уж на допросе рассказал, что знал, и вот не
    освобождают.
     -- Ну, значит, плохо дело... Значит, ничем я не могу вам помочь.
     И ушел. И даже за пиво не заплатил. И так-то у меня внутри все
    оборвали, а после этого разговора стало совсем темно. А в заключение всего
    постиг меня удар с деньгами. Не до них было все это время, и вдруг получаю
    заказное письмо из той конторы. Требуют с меня полтораста рублей добавки.
    Что тут делать? К Кириллу Саверьянычу... А он меня дураком назвал.
     -- Вольно тебе было,-- говорит,-- дожидаться вешнего снегу! Я свои три
    недели как продал и двести рублей нажил.
     -- Да что же вы мне,-- говорю,-- не сказали?
     -- А как я мог пойти, если за твоей квартирой теперь наблюдение? Я себя
    не могу ронять.
     Тогда я сказал ему с горечью, что так может поступать только
    необразованный и бесчувственный человек. Ему стало неприятно, и он
    посоветовал мне скорей идти и продать, чтобы не погибнуть. И я тогда же
    продал свои бумаги и понес убытку сто восемьдесят рублей.
     Вот тебе и домик мой... Какой там домик!.. XVII
     Прошло так месяца два, и Пасха как прошла -- не заметили. Наташа мне и
    заявляет:
     -- Экзамен сдам и поступлю в магазин в кассирши. У подруги дядя там
    управляющий, у Бут и Брота, и мне обещал...
     Что же, думаю, это очень хорошо. А ведь теперь и мужчины-то
    образованные даже в кондукторах на трамвае за тридцать рублей служат. А ей
    место на сорок рублей выходило. Будет билетики выдавать. Училась -- вот и
    награда. И все-таки лучше, чем на телефон идти. А теперь даже для телефона
    нужен диплом. Очень тесно стало.
     -- И вас освобожу,-- говорит,-- от забот, буду платить вам пятнадцать
    рублей за стол и квартиру, и сама вздохну...
     А Луша тут ей и скажи:
     -- Значит, нам в благодарность... Пятнадцать рублей мы только и
    стоим...
     А она так ей дерзко:
     -- Что же, нищей мне ходить? Я теперь одеваться должна, все покупать на
    себя... Теперь самое главное, чтобы хорошо одеваться...
     Такая стала свободная.
     -- Надоело мне оборванкой ходить! Мне тоже жить хочется... Теперь все
    так смотрят... Из-за вас я должна себя стеснять?
     И ни одной-то книжки не прочла, а все ленточки да хихи да ха-ха...
     -- Пока молода-то я, и пожить... И все-то перед зеркалом вертелась и
    про свою красоту. Хорошенькая я и хорошенькая... Все ей так говорили, ну и
    набили в голову.
     И с матерью у ней был очень горячий разговор, даже сцепились они. И
    Наташка-то даже на матери кофту разорвала со злости, что та ее уродом
    назвала. Ну, я тогда ей и показал: запела она Лазаря. Так я ее оттрепал за
    косу, прости меня господи, так оттрепал в расстройстве... Так с матерью
    обращаться, да еще образованная!.. А она такая упрямая, шельма, еще
    угрожать:
     -- Я и уйти могу от вас! Стану на ноги и по-своему буду жить!..
     Это уж ее в гимназии испортили... Там у них больше дочери купцов
    учились,-- в такую гимназию ее теткапортниха определила по знакомству,-- вот
    она и взяла с них пример. Вот и наряды-то... Тем-то пустяк -- швырнуть на
    тряпки сто -- двести рублей, ну и эта за ними свой грош врастяжку, чтобы
    хуже не быть.
     А соблазну-то сколько! Какие магазины пошли с выставками! Как в
    свободный денек пойдешь если с Наташкой, у каждого стекла останавливается и
    зубками стучит. Ах, то-то хорошо, ах, это великолепно!.. Ах, какая прелесть!
    И как ошалелая, ничего не соображает. И дур этих стадо целое у стекол торчит
    и завиствуют. Характерато нет мимо пройтить... А сколько через этот блеск
    всего бывает! Это надо принять в расчет. И сколько совращено на скользкий
    путь! Знаю я очень хорошо.
     И, с одной стороны, мне было очень приятно, что Наташе место выходило,
    но и задумался я. На этом деле очень надо много характеру, потому что для
    барышни очень много зависимости. И так публика поставила, чтобы все было
    чисто и приятно для глаз. И магазины на это очень внимание обращают для
    привлечения покупателей. Вот по" чему и женский персонал имеет ход, особенно
    красивые и молоденькие. Есть такие магазины, где прямо шик требуется. Все
    чтобы под один гарнир. И убранство и служащие. Обстановка очень в цене.
    Уродливую какую барышню и не возьмут. Уж ей надо себя особенно украшать и
    прикрашиваться, чтобы могла соответствовать для магазина. Ну и бывает их
    положение очень нелегкое. У кума моего племянница поступила в магазин шляп,
    а хозяин стал добиваться любви и внимания. Да... А как она стала упираться,
    призвал в кабинет, как бы для разговору о товаре, и говорит:
     -- Или покоритесь на мою к вам любовь, или же я вас завтра прогоню...
     И силой целоваться полез. А она в обморок -- и теперь в сумасшедшем
    доме.
     А отчего? От раздражения. Наряды эти и прически с локонами заставляют
    привлекать к себе, и если хорошенькая какая, то в нарядах она такое
    раздражение может сделать, что и порядочного человека повергнет на
    преступление, и даже силой можно, что и бывало при невоздержанности и слабом
    отношении к этому вопросу. И теперь очень много развелось женского персоналу
    на службе, и зависимость их коммерческая от мужчин. И зачем мужчинам
    вступать в законный брак, когда у него в распоряжении масса девиц?.. А долго
    ли сбиться и погибнуть? Сегодня один управляющий и старший приказчик, а
    завтра какой покупатель приглядел и стал внимание показывать, а потом еще и
    еще... И вот сваха Агафья Марковна верно говорит, что брак теперь за
    редкость, а больше по-граждански поступают.
     И я очень тревожился за Наташу, но что поделаешь, раз так необходимо по
    устройству жизни.
     А после Пасхи вышло мне разрешение повидаться с Колюшкой. Через
    решетку, как с каторжником, разговаривали при людях. Но он ничего, все
    бодрился. А как стал с нами к концу свидания прощаться, ничего не сказал, а
    только поглядел со слезами.
     Простились мы. Насилу Лушу увел. Стали у ворот, ручейки текли, снег
    сходил. Стояли так и не уходили. А Луша так тихо плакала. И стал я ее
    утешать:
     -- Слезами не поможешь, бог так, значит... А ты одно утешение имей, что
    он у нас не каторжник какой, а политический!
     А тогда я уж все знал до тонкости от господина Кузнецова, который писал
    в газетах про пожары и кражи. Мы ему комнату после жильцов сдали, и он был
    очень образованный, 1но только очень деньги растягивал и водил к себе
    разных, что было неудобно ввиду Наташи.
     А в конце апреля отправили Колюшку на житье в дальнюю губернию, даже не
    дозволили на квартиру зайти проститься. А потом я пошел к прокурору
    справиться.
     -- Ни в чем не замечен,-- говорит,-- а это по особому правилу за
    неспокойствие в мыслях.
     В мыслях! Да мало ли что у меня в мыслях! Да за мои мысли меня бы,
    может, уж в каторжные работы давно угнали!..
     Кончились экзамены у Наташи, и вдруг она нам и объявляет:
     -- Поступаю к Бут и Броту в кассирши на сорок рублей.
     Удивился даже я. Другие -- месяцы ищут, а тут раз -- и готово.
     -- А счастливая я такая! Мне и учителя всегда услуживали. Я только
    слово заикнулась подругину дяде, который там заведующий, он и устроил.
     Пошел я справиться, и оказалось верно. Заведующий такой бойкий, франт
    такой, голубенький платочек в кармашке. И очень вежливый.
     -- Нам,-- говорит,-- очень приятно, и нам нужны образованные... Они не
    просчитают... Вы,-- говорит,-- тоже, кажется, по коммерческой части?
     Сказал ему, что машинками занимаюсь. Выговор задал Наташке, зачем опять
    наврала. А она еще с претензией:
     -- Что выдумали! Чтобы мне везде в нос совали!.. И такая стала
    самостоятельная, так матерью и вертит. Канителились они тут дня три с
    платьем.
     И вот прихожу ночью из ресторана. Луша мне вдруг палку подает, а на
    палке мои буквы из серебра.
     -- Вот,-- говорит,-- смотри, как она для себя все!.. Она добрая.
     Очень хорошая палка.
     -- Пять рублей заплатила через магазин с уступкой. Это она с первого
    жалованья -- вперед взяла. А мне шляпку в пять рублей...
     И при мне стала примерять. Очень меня тронуло это. То зуб за зуб, а то
    вот... от своего труда.
     Прошел я к ней в комнатку за ширмочки -- спит. Розовенькая такая, губки
    открыты, и улыбается. Поцеловал ее, и проснулась.
     -- Спасибо,-- говорю,-- Ташечка, за подарок... Так она улыбнулась,
    взяла меня рукой за шею и поцеловала. И потом вытащила из-под подушки грушу
    хорошую, мари-луиз, и мне.
     Такое счастье я испытал, а Луша стоит и ворчит:
     -- Транжирка какая... Не умеет деньги беречь... И стала Наташа
    аккуратно на службу ходить.
     XVIII Месяца три прошло, уж к сентябрю подвигалось. То каждую неделю от
    Колюшки письма получали, а тут -- нет и нет. И вдруг опять к нам на квартиру
    поход. Ничего не сказали, письма прочли -- у Луши в рабочей корзиночке
    хранились,-- забрали и ушли. Потом уж пристав мне сказал, что Колюшка с
    поселения отлучился.
     Так это нас растревожило.
     -- Что ж,-- говорю Луше,-- плакать? Слезами не поможешь...
     Но ведь мать, и притом женщина! А господин Кузнецов мне сказал:
     -- Ваш сын скоро получит известность!.. Пошел наутро в ресторан, а мне
    и говорят:
     -- В газетах про тебя пропечатали, что твой сын убег, и про обыск.
     И показывают. Так я и ахнул. А там все! И мое имяотчество, и фамилия, и
    в каком я ресторане -- все. А это наш жилец Кузнецов прописал.
     И вдруг мне Игнатий Елисеич и объявляет:
     -- Штросс распорядился тебя уволить. Ступай в контору. Я тебя не могу к
    делу допустить.
     Сперва и не понял я.
     -- Как так уволить? за что про что?
     -- За что, за что? приказал, и больше ничего. Так руки у меня и
    опустились. Я к Штроссу в кабинет. Допустил. Сидит в кресле и кофе ложечкой
    мешает.
     -- Да,--говорит,--что делать! Нельзя тебе больше: у нас служить.
     А на лицо мне смотрит.
     -- Мы подвержены... Уж раньше требование было, а я тебя держал, а
    теперь все известно, и про наш ресторан... Ничего не могу.
     -- Густав Карлыч,-- говорю,-- за что же? Я двадцать третий год верой и
    правдой... интерес ваш соблюдал...
     Поплакал я даже в кабинете. А он встал и заходил:
     -- Я ничего не могу! И хороший ты слуга, а не могу. Вот что могу --
    сделаю...
     Взял со стола трубку телефонную -- с конторой -- и приказал:
     -- Выдать Скороходову в пособие семьдесят пять рублей и залог!
     Взяло меня за сердце, и я им тут сказал:
     -- Вот как за мою службу! Я все у вас между столов оставил, за каждую
    стекляшку заплатил... Обижайте!.. Он бумагами зашумел и так и покраснел.
     -- Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у нас правиДа, у них правила...
    У них на все правила. И на все услуги. Деньги, вот какие у них правила. И в
    проходы можно, на это препятствий нет. Пылинку на столах, соринку с пола
    следят со всей строгостью. За пятна на фраке замечание и за нечистые
    салфетки... Все это очень необходимо. А вот за двадцать два года...
     Посмотрел я на них, как они в кресле сидели, как налитой, и в бумагах
    по столу искали, и хотел я им от души все сказать. Так вот... хотел им
    сказать с глазу на глаз... Да в глотке застряло. Так все у них удобно, и
    ковры и сухарики...
     -- Только, конечно,-- говорю,-- все помирать будем!..
     -- Ну, довольно, довольно!.. Сказал, ничего не могу!..
     И замешал ложечкой. Пришел в официантскую. Посочувствовали, конечно,
    администрацию поругали. Ругай, пожалуй... Икоркин очень жалел и руку жал.
    Сказал, что в обществе заявит. Очень горячился. Говорю метрдотелю:
     -- Вот, Игнатий Елисеич, за хорошую службу мне награда...
     А он мне тоже руку пожал и говорит:
     -- Жаль, ты очень знающий по делу. Я вот сад на лето сниму и тебя
    возьму для ресторана старшим. Наведайся к весне...
     Вошел я в наш белый зал. Много я тут сил оставил на паркетах, а жалко
    стало... Двадцать два года! Должен же был знать, что не в этих покоях
    помирать буду. И людей совестно... Словно как жулика какого, выгнали, а
    сколько я здесь всего переделал и скольких ублаготворил! Следов не осталось
    от такой службы -- в воздух и в ноги она уходит...
     Получил залог и награду и как вышел в боковой ход и пошел мимо
    подъезда, из автомобиля господин Карасев выходит, и швейцар ихнюю
    содержанку, любовницу ихнюю, высаживает, которая на скрипочке играла у нас в
    оркестре. Добыл-таки он ее от нас и определил в театр и потом оставил при
    себе. И такая она стала замечательная, и в таких стала нарядах ходить... Как
    укор мне какой был этим!
     А я-то ее пожалел тогда... И так она замотала господина Карасева своими
    манерами, что совсем в руки забрала. Да, эта в обиду себя не дала, хоть и
    вся-то в пять фунтов, что очень обожают некоторые. Махонькая и тонкая, как
    белка, а вот, поди ты, какое счастье взяла!..
     Не пошел я домой тогда. Как Луше-то скажу? А она совсем расхворалась, и
    припадки сердца стали с ней делаться. И пошел я бродить без направления.
     В пивной посидел, на мосту постоял. Стою и смотрю на воду, как течет и
    течет... Все за делом, бегут, едут, в магазинах стоят, а я без определенного
    занятия... Куда пойти? Думал было к Кириллу Саверьянычу пойти, да как
    вспомнил, как он глазом подмигивает да рот кривит,-- не пошел... И вышел я
    на улицу -- сами ноги привели... А это где мы раньше квартировали, у
    барышень Пупаевых. Прошел мимо ворот. Вывесочка про попечительство у
    барышень, автомобиль ихний у крыльца, и шофер знакомый папироску курит.
    Поздоровались, а мне стыдно: как написано на мне, что устранили меня от
    дела.
     Окликнула меня тут женщина, над нами жили, жена машиниста с железной
    дороги. Стала про Лушу спрашивать, не к нам ли, навестить... Чай пить стала
    приглашать, а я вижу, что она ко мне как будто приглядывается, почему я не в
    ресторане. И я сказал ей, что свободный мой день и хочу вот проведать Ивана
    Афанасьича. Про учителя вспомнил. Оказывается, совсем плох. Хоть душевного
    человека навестить...
     Прошел к нему в квартиру, а он в кухне, за ширмочкой. Отделили ему
    уголок.
     Сын-то его был на службе, а супруга высунулась в бумажных завитушках и
    говорит сердито:
     -- Какие уж тут ему гости! Пройдите... Очень меня сконфузила. Прошел к
    нему и не разделся. За ширмочкой на диванчике он лежал, дремал, голова
    газетой укрыта. И воздух у него был очень тяжелый. Кухарка его окликнула.
     -- Всю кухню завонял,-- говорит.-- Гниет у него снутри, и на дню
    сколько раз рвет как сажей...
     Узнал он меня и заплакал. Подняться хотел и за живот схватился. Очень
    бедственное положение. Присел к нему на табуретку.
     -- Вот... очень страдаю... Завтра в больницу, в раковую клинику...
     Пригляделся я к нему, а по нем эти... насекомые ползают.
     -- Вот,-- говорит,-- как живу... В бане четыре месяца не был, не
    свезут. В номера мне надо, а дорого им... Закрыл глаза и затрясся.
     -- Вот, Яков Софроныч... закон божий... Может, чаю выкушаете?
     А кухарка выставила голову и шепчет:
     -- Каторжники проклятущие... И мне-то жалованье за три месяца не дают,
    все в банку носят... сволочи!.. А он мне:
     -- Насилу умолил в клинику меня... Там меня в ванну посадят... Вот,
    Яков Софроныч... закон божий... И я рассказал ему тут про свое горе. А он и
    говорит"
     -- Счастливый вы человек! За сына вы страдаете, а я так от сына... И
    внучку не пускают ко мне... от заразы... И как вышел я от него на чистый
    воздух, совсем оправился. Вот еще в каком несчастном положении бывают, а
    я-то еще -- слава богу...
     XIX Всего было. С Лушей опять припадок сердца случился, все фортки
    пооткрывали. И очень жилец Кузнецов извинялся.
     -- Не думал я,-- говорит.-- Я хотел про вашего сына хорошее написать.
     И так ему стало стыдно, что на другой же день от нас перебрался. Точно
    как нарочно его к нам принесло, чтобы навредить.
     И вдруг дня через три заявился ко мне Икоркин. Никакой особой и
    дружбы-то у меня с ним не было, а он является и говорит:
     -- Наше общество пока без денег, а мы постановили поддерживать вас
    месяц по копейке с номера. Вот пожалуйте три рубля...
     И руку за борт, как у нас господа на юбилеях. Сказа? я ему, что не в
    таком еще положении и дочь помогает, но он настоял.
     -- Не обижайтесь принять от товарищей. Только позвольте мне расписку в
    получении оной суммы... Чай пить даже не остался. Вот! Вот какое
    проникновение!
     А вечером мне Черепахин вдруг:
     -- Вот вам пять адресов кондитеров, у них я на балах играю, вас с
    удовольствием старшим будут брать. Я о вас говорил.
     Поблагодарил я его за уважение и сказал, что такое знакомство у меня
    есть, и решил пока в розницу себя отдавать, на случай.
     И перешел я на другое занятие, приходящим официантом.
     Конечно, не так это почетно, но жить можно. И я приступил, ударяя себя
    по самолюбию. А эта работа много ниже: и тяжело, и зависимости больше.
    Сегодня у одного кондитера, завтра у другого, и ночная работа опять --
    раньше как в седьмом часу не уберешься. А ответственность! На балах всякого
    народу бывает. Мельхиор крадут, а про серебро и говорить нечего. Опять
    строгость нужна с подручными, а к этому я не приучен. И потом,
    приноровляться надо и знать, около кого надо пошуметь, чтобы видно было
    уважение. Как, примерно, середь бала обношение пирожками с икрой, чтобы
    сперва родителям жениха и кто больше влияния для свадьбы имеет. Тут-то и
    шуметь, около них. Это все очень любят, без всякого различия. Тутто и
    сорвешься, и на неприятность.
     Раз вот так старушка в уголку сидела, а я ее проглядел -- так себе
    старушка, без особого вида, и я мимо ее барыне толстой поднес пирожки. Так
    меня старушка за фалду и дернула! И вся-то с косточку... А такой шум
    устроила при всех гостях!..
     -- Я приданое за внучкой даю, а меня на задний план! Внушите хвостатым
    дуракам вашим!
     А потом, и вообще... В ресторанах не заметно в отношении женского полу,
    а на свадебных балах, особенно у торгового сословия, вопрос этот обстоит
    очень неблагополучно. Очень лихие молодые люди из этого сословия и любят
    сорвать плод под шумок с легкомысленных девиц, которые приходят в
    раздражение танцами под музыку и секретным употреблением из буфета.
    Снюхиваются с невероятной быстротой! А наичаще молодые женщины, которым
    очень трудно это при семейной обстановке, и ищут удобного случая. Вот тут
    только следи, чтобы не было неприятности. Подойдет какой степенный и говорит
    прямо:
     -- Понаблюдай, чтобы та вон, в желтом платье... и тот вон, с хохлом...
    Последи...
     Понятно, чего последи. А то франт какой краснорожий в высоком хомуте
    мигает и требует:
     -- Где у вас тут, чтобы люди не ходили? -- и целковый сует.
     И скандалы часто из-за провизии. Очень тревожная служба. Приехали
    повеселиться и покушать, а ты, как окаянный какой, мучаешься под музыку.
    Разглядеть если хорошенько, так все мы облезлые и с болезнями ног и груди. А
    мне сразу перелом: из теплых и светлых зал с зеркалами -- в недра сквозного
    ветра и прочих неудобств... И вся-то жизнь моя -- как услужение на чужих
    пирах... И вся-то жизнь -- как один ресторан. Словно пируют кругом изо дня в
    день, а ты мотаешься с блюдами и подносами и смотришь за поглощением
    напитков и еды. И всю-то жизнь в ушах польки и вальсы, и звон стекла и
    посуды, и стук ножичков. И пальцы, которыми подзывают... А ведь хочется
    вздохнуть свободно и чтоб душа развернулась, и глотнуть воздуху хочется во
    всю ширь, потому что в груди першит и в носу от чада и гари и закусочных и
    винных запахов... Очень неприятно.
     Месяца два подвизался я так, в розницу, и тоска нас ела за Колюшку:
    пропал и пропал. И к гадалкам Луша ходила. "Будут,-- говорит,-- перемены к
    лучшему".
     А тут еще Наташа нас удручать стала. Придет из магазина истомленная и
    сидит. Первое время еще в театр ходила, прыгала, а тут уткнется в уголок и
    молчит... Стала Луша говорить, замуж бы ее как... А за кого теперь замуж,
    когда жизнь переходит на холостую ногу! У меня и знакомства -- что официанты
    да повара, а она их терпеть не могла. Один-единственный без нашей
    специальности -- Кирилл Саверьяныч, но он совсем меня покинул. Встретился я
    с ним на улице, а он от меня на другую сторону.
     Пробовал я Наташу пытать, и у ней один ответ:
     -- Что вы всЈ выдумываете! Скучно мне, и я пять рублей просчитала...
     Всегда такая легкомысленная была, что ей пять рублей! И решил я сходить
    в магазин, спросить, как она служит.
     Пришел, подняли меня на машине, вошел как покупатель и разглядел ее.
     Сидит моя Наташечка в клетке и печаткой отщелкивает. А тот, заведующий,
    перепархивает и наблюдает, такое его занятие -- порхать для наблюдения. Там
    карандашиком отчеркнет, там выговор задаст, по-немецки с барынями рассыпает.
    Подошел к нему, чтобы Наташа не видала, и спрашиваю, ну как, привыкает ли к
    должности. Так мелочью и рассыпал:
     -- Даже очень! И просчетов никогда, я вполне доволен.
     И так стеклышком и мотает на шнурке и с носочков на каблучки
    перекачивается.
     -- Замечательно... удивительно трудолюбива... в полном смысле...
     И от него так -- помадой. Утешил меня. И Наташе я на глаза не
    показался, чтобы еще не обиделась. Значит, наврала про пять рублей. Конечно,
    думаю, просто ей скучно стало, и такие притом лета, а она очень из себя
    солидная...
     Пошел домой и уж стал к своему переулку подходить, слышу вдруг сбоку:
     -- Папаша!.. Оглянулся -- он! Колюшка! Глазам не верю и перепугался, а
    он от меня в переулок и рукой махнул. Так во мне забилось, забилось все, ног
    не слышу. Исхудал он сильно и в легком пальте, а уж морозы начались.
     Пришли мы в портерную, прошли в заднюю комнату. Пошел молодец за пивом,
    а Колюшка обхватил меня, опомниться не дал, и опять сел. Глядим друг на
    друга и смеемся.
     -- Вот и я! -- говорит.-- Не ждали? У квартиры меня караулил, а зайти
    опасался. Такое положение его. И очень стал беспокойный и тревожный.
    Спрашивать его стал обо всем, как жил,-- ничего не объяснил.
     -- Что обо мне говорить... О себе лучше скажите. А обо мне-то что
    говорить? Сказал про все, что вот устранили меня и теперь по балам хожу.
    Сморщился и губы стал кусать.
     -- Да,-- говорит,-- плохо... Грустный такой стал. Про мать и про Наташу
    спросил. И сказал я ему с чувством:
     -- Коля! Милый ты мой сын! Вернись ты к нам, пожалей себя! Явись к
    начальству. Ведь за тобой нет ничего -- может, и простят тебя...
     Даже рассердился. Нечего об этом говорить, оставьте и оставьте!
     -- На кого ты,-- говорю,-- похож стал! Ведь прямо волчью жизнь ведешь!
    И при нас пет никого, Наташа замуж выйдет, старость идет...
     А он только:
     -- Оставьте... Тяжело мне слушать.
     И морщины у него даже стали на лбу и на лице. Слез не могу удержать, и
    он расстроился, стаканчиком постукивает.
     -- Ничего, ничего... Очень рад, что вас повидал. Может, скоро и опять
    вместе будем, другое пойдет... По матери он сильно соскучился, по разговору
    видно было.
     Спрашивать стал, где он пристал,-- но сказал. На два дня только,
    проездом остановился. Даже обидно стало, что и от меня-то скрывает. И так во
    мне горечь закипела, и сказал я ему:
     -- Жильцы эти проклятые тебя совратили! Не будь их, с нами бы ты был и
    экзамен сдал... А теперь мать убита прямо...
     -- Оставьте! Не знаете вы людей!..
     -- Отлично,-- говорю,-- знаю! Всегда так: взманят неопытного, а сами...
     А он и сказать не дал.
     -- Ну, так я вам скажу! Сергей Михайлыча и нет теперь даже!..
     И так па меня выразительно посмотрел. А мне от этого еще больней
    сделал. Жуть прямо. И опять я его стал просить отойти от них. И потом мне
    вдруг одна мысль пришла. Спросил я его про сожительницу того, про жиличку. И
    в глаза ему посмотрел. Ничего. Очень спокойно сказал, что та вовсе и не
    сожительница была, а сестра. Так я ничего и не понял.
     Потом вырвал он листок из книжки, закрылся рукой и стал писать.
     -- Вот, мамаше отдайте... Скажите, от кого-нибудь получили... Скажите,
    что на заводе где-нибудь живу... на Урале...
     Очень тяжело было. И мой он, и как бы и не мой. А вижу, что и ему
    нелегко. Взял меня за руку, посмотрел мне в глаза...
     -- Какой,-- говорит,-- вы худой стали, папа... И заморгал.
     Вышли мы из пивной, и уж темно было на улице.
     -- Ну, мне сюда...-- говорит.-- Простимся. Обнялись мы у заборчика в

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Смотрите также по произведению "Человек из ресторана":

• Краткое содержание