Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана
Человек из ресторана [9/10]
темноте, и я его наскоро перекрестил, как бывало. Поцеловались.
-- Что же, не увидимся больше?
-- Ничего, увидимся...
Только и сказал. И разошлись. Посмотрел я, как он в темноте скрылся.
Пошел я домой. На колокольне ко всенощной благовестили. И зашел я в
церковь, чтоб облегчить душу, камень скинуть...
И не получил облегчения. XX
А в последнее время у меня предчувствие было: вот чтото должно и должно
случиться...
Отдал я записку Луше, сказал, что через ресторан получил. Поверила. И
так он ей ласково написал, что она вся как засветилась. Румяная стала, на
месте не могла усидеть. И вдруг с ней нехорошо сделалось. Платье на груди
стала рвать. Воздуху мало стало. Привели ее в себя, ничего. Плакать начала.
Сидит тихая, а слезы так и бегут, бегут...
А ночью с ней опять припадок. Поднялась на постели, а потом набок,
набок...
Позвали доктора, а уж она померла. Паралич сердца. Похоронили... Я
тогда совсем голову потерял... Так Колюшка с матерью и не простился...
Да. А тут вдруг с Наташей стало твориться. Уж похоронили, а она не
хочет и не хочет идти на службу. Ходит и ходит, как тень, по квартире,
пальцами похрустывает. Поставит коленку на стул и глядит в окно. И Черепахин
все ее успокаивал и то воды подаст, то капель накапает. Со мной стал очень
раздражительный, даже кричать стал на меня, а ей только одно:
-- Наталья Яковлевна, успокойтесь... Наталья Яковлевна, не
беспокойтесь... Примите капель от волнения... А она так и рвет:
-- Оставьте меня, оставьте!.. А то забьется в угол и на мандолине
звенит. Мать не остыла, а она музыку. До того довела -- выхватил музыку да
об пол. А в душе у меня -- вот! Бьется и бьется... И от Бут и Брота два раза
присылали записку, чтобы приходила на службу. А она прочитает и разорвет. Уж
как я ее успокаивал, допытывался, что такое с ней, один ответ:
-- Надоело мне все, надоело!..
Тогда я решил пойти к Кириллу Саверьянычу и просить, чтобы он повлиял,
потому что у него дар слова. Но тут меня постиг последний удар.
Пришел я совсем не вовремя. Стою перед его магазином -- и глазам не
верю. Все зеркальные стекла вдребезги, восковые фигурки сбиты -- как пожар
был. Вошел к нему в магазин, а он там в шубе ходит без шапки и собирает
прически и пузырьки.
-- Что такое случилось? -- спрашиваю. А он в растерянности мне пальцем
мотает.
-- Вот... вся высшая парфюмерия и образцы волос... Не-ет, я взыщу с
администрации!.. Ведь это что!..
-- Кирилл Саверьяныч! неужто это ваши мастера? А он так на меня и
накинулся.
-- Какой я тебе Кирилл Саверьяныч?! Любоваться пришли? Вот они, сынки
ваши, мерзавцы! На тысячу рублей убытку!..
А это было нападение. Типографии забастовали, а которые не закрылись,
их силой ходили закрывать. И одна такая как раз рядом была. Кирилл-то
Саверьяныч и вышел укорять для удержания порядка и даже в раздражении в
свисток ударил. Ну, тут и вышло взаимное неудовольствие. Напали они на него.
Стал я его успокаивать и просить к себе. Думаю, может, развлекется в
постороннем месте, а то прямо потрясен. А он так на меня напал со всякими
словами:
-- Чтобы я к тебе пошел?! Да я и сапоги-то брошу, в которых и был-то у
тебя! Это все через таких, как твой сын, мерзавец! Они-то и натравливают! Их
вешать всех надо поголовно, стрелять, сукиных детей!
И тогда я уж не мог стерпеть. Вышел я на тротуар, в окно голову
просунул и сказал отчетливо:
-- Все это, по-вашему, может, очень хорошо и умно, а жаль,-- говорю,--
что такой сволочи, как вы, они вам головы не оторвали!..
Очень я расстроился. А он так и закаменел.
-- Повторите, повторите!
Плюнул я и пошел. И так покончилась дружба моя с этим человеком,
который вошел в мою душу, как змей, с лаской и умом, а на деле оказался не
как образованный человек, а жестокий
и зловредный. Он очень хорошо мог говорить про науку, а что его слова!
Много людей повидал я, которые очень хорошо говорили, а что толку! Он
поскорбит и покурит сигару в мечте, а какая цена? Нет, ты ко мне подойди,
успокой мое сердце, поплачь со мной и забудь про свою сигару... Вот какая
должна быть самая главная наука.
И вдруг заявляется к нам заведующий от Бут и Брота, на лихаче прикатил.
Такой разодетый, в шубе с бобрами. Наташа его приняла, и что-то они
поговорили -- не слыхал я. Сама и дверь за ним заперла. Стал я спрашивать,
по какому случаю он к нам.
-- У нас вышли недоразумения... Он мне замечание сделал, а теперь
извиниться приезжал...
И по лицу ее понял я, что что-то не так... А разве от нее добьешься? Да
и в голове-то у меня не то было. И опять стала на службу ходить.
А Черепахин совсем тогда расклеился. Как вечер, так у него голова
болит. Все себе голову полотенцем стягивал и в темноте сидел. Веточку
какую-то принес из сада и в бутылку посадил.
-- Для чего это вам? -- спрашиваю.
-- А это я сюрприз хочу для праздника... Очень стал странный, и я
подумал, не тронулось ли у него тут. А раз ночью слышу, беспокойство у него
в комнате. А это он с музыкантом рассуждает, и очень настойчиво:
-- Одевайся, одевайся! Едем! Там электричество и котлеты... Супом тебя
будут кормить...
А скрипач его молит:
-- Что вы меня дергаете, Поликарп Сидорыч? Оставьте меня в покое!..
-- Нет, нет! Дай мне дело совершить! Я докторам речь скажу... Нельзя
тебе здесь, здесь температура высокая и от окон дует...
А у нас действительно высокая была температура: плюнешь -- и
примерзает.
Пристал и пристал к нему. И тот уж всячески отговариваться стал:
-- У меня и калош нет, простужусь...
-- Подарю тебе калоши!
-- Да они мне велики... Я и здесь не умру...
-- Умрешь обязательно! -- молит Христом-богом, прямо смех.-- А там
вином тебя отпоят...
Тогда уж скрипач его зацепил.
-- Вы хотите меня прогнать, боитесь, что за угол не заплачу! Так я
опять скоро буду на работу ходить... Тут произошло молчание.
-- В таком случае вам нельзя в больницу. Я этого не подумал...
А это в нем уж начиналось проявление. Возвращаюсь я поутру с дела,
Черепахин не спит. Отпер мне в одеже и говорит по секрету с дрожью, а сам
все за голову себя:
-- С Натальей Яковлевной произошло... Плакала сегодня ночью, в три
часа... Я не могу смотреть... Одна ездит ночью...
Думаю, может, это ему представляется. А он вполне рассуждает:
-- Потому мамаши у них нет, а мужчинам может не показаться. Ежели кто
их обидел! -- Даже зубами заскрипел.-- Что-то у них внутри есть...
Прошел я к Наташе -- спит. Поставил самовар, сходил в булочную, а уж
восемь часов, и, слышу, Наташа проснулась. Прошел к ней и спрашиваю, почему
так поздно воротилась, дворник мне сказал.
А она мне гордо:
-- Кажется, не маленькая! Сама зарабатываю и не даю отчета...
Волосы чесала, так и рвет гребенкой, даже трещат. Стал я ей
выговаривать, а она шварк гребенку -- и на меня:
-- Ну, что вы на меня уставились? Когда только кончится проклятая
жизнь!
-- Да что с тобой? И Черепахин слышал, как ты ночью плакала...
-- Ну и плакала! Хотела -- вот и плакала! И отвяжетесь вы от меня с
вашим Черепахиным!..
И кофточки швыряет, и по комнатам мечется...
-- Спасибо,-- говорю,-- тебе...
Села чай пить, пощипала белый хлеб и на службу. Так ничего и не
добился.
Недели две прошло. Раза три ночью возвращалась. Начнешь говорить, один
ответ -- не маленькая, у подруги в гостях была. И то на нее хмара нападет,
сидит -- дуется, то на мандолине бренчит. Опять завела. Не пойму и не пойму.
И вот раз вечером прибегла из магазина -- и одеваться. Перчатки лайковые по
сих пор надела...
-- Куда собралась?
В театр. Не могу я в театр Поехала. В четвертом часу ночи -- звонок.
-- Что так рано? -- спрашиваю.
-- Потому что не поздно!..
Дерзко так. Прошла мимо меня -- шур-шур юбками. И так от нее духами.
Перчатки сорвала, швырнула.
-- Этого,-- говорю,-- я больше не дозволю! Не должна ты себя срамить!
-- Мое дело!
-- Как так -- твое дело? А замуж-то я буду тебя отдавать?
Передернула она плечами, как, бывало, Колюшка.
-- Не собираюсь!.. И вот что я вам скажу. И вас я стесняю и себя... Все
мне надоело... Лучше я буду отдельно жить.
Убила она меня этим словом.
-- Все равно семьи нет... Только по утрам и видимся... И не своим
голосом, а как насильно.
-- А-а... вот как! Так ты свободной жизни захотела?! Ну, так ты прямо
мне скажи, всади уж лучше нож в душу! Скажи, я тебя бить не буду!.. Захотела
свободной жизни?
Отвернулась она и молчит. И больно мне и даже страшно стало оттого, что
она не ответила.
-- Скажи, Наташа! Детка ты моя, родная!.. Дернулась она и руки сжала.
-- Ну, что я вам скажу? Что?
-- Да ведь ты вся не в себе это время! Ну, посмотри мне в глаза!.. Ну,
смотри... Смотреть не можешь?! Наталья! -- говорю.-- Лучше все скажи!
Подняла она на меня глаза и смотрит через голову, думает. Тогда решил я
ее тронуть.
-- Вот,-- говорю,-- мать на тебя глядит со стены... Ее ради памяти
скажи мне... Зачем отца хочешь бросить? Для кого я жил-то?..
Кинулась она ко мне и прижалась.
-- Если бы вы знали, как тяжело...
-- Ну скажи, детка, скажи...-- шепчу ей, а такая мука во мне...
-- Неудобно мне у вас... У меня жених есть...
-- Как жених?
-- Василий Ильич... наш заведующий...
-- Почему же я этого не знаю? И зачем тогда тебе уходить?! Нет, это не
то!
-- Он только сейчас не может жениться... ему бабушка не дозволяет...
Оттолкнул я ее. Сразу мне она тогда противна стала.
-- Ложь! -- говорю.-- Ложь! Я все узнаю! Я завтра в фирму пойду!
-- Вот вам крест! Я вам все скажу! -- испугалась тут она.-- Вы сами
хотели этого! Я его полюбила. Он женится па мне...
Все тут я понял. И назвал я ее тут... И тут мне нехорошо стало. Прожгло
меня наскрозь. Очнулся я на постели,-- паралич левой стороны сделался.
Две недели пролежал, пока оправился. Ходила она за мной, и Черепахин
помогал... И доктор ездил. И такая ласковая была, такая ласковая. Ночи
просиживала. И как поправился я, она мне и говорит:
-- Папаша, вы ошиблись... Василий Ильич сам с вами хочет говорить.
Можно?
И вдруг и заявляется он, как наготове. И тогда я ему прямо сказал все,
что так поступать нехорошо. Но он нисколько не смутился и стал, негодяй,
оправдываться.
-- Я люблю вашу дочь и сейчас бы женился, но бабушка не хочет... Она
мне с миллионом сватает, а я человека ищу... Но она больше году не протянет,
у ней сахарная болезнь, и все доктора в одно слово... Вот я и тяну, чтобы
она меня наследства не решила... Она очень со средствами. И давай мне
разъяснять:
-- Мы получим от бабушки капитал и откроем магазин. И вы увидите, в
какой жизни будет ваша дочь... Вот клянусь вам!
И перекрестился. А тут Наташа вышла и обняла меня. А тот-то мне свое
поет:
-- Это все предрассудок... Мы как муж и жена, только по-граждански. И я
считаю вас за отца, потому что сирота... А вы приходите ко мне на квартиру
-- и увидите, как я живу...
И Наталья мне:
-- Как у него хорошо! У него камин, папаша... И дача есть...
И тот-то мне:
-- Приезжайте к нам на дачу чай пить. У нас лодка, будем рыбку ловить.
Так все хорошо изобразил.
-- Я вашу Натю буду куколкой одевать...
И так просто все обернули, как калач купить. Запутали меня, словно
ничего такого нет.
-- И вы не думайте, что я к вашей специальности в пренебрежении. Я даже
Натю побранил, зачем она скрывала. Я даже горжусь этим...
Так расположил меня словами, удивительно. А Наталья мне в другое ухо:
-- Он три тысячи получает!.. А тот-то мне с другой стороны:
-- У меня кой-что есть. Я еще из процента и комиссию получаю с
поставщиков. На черный день будет...
-- Ах, папаша, он мне жизнь открыл! Мы на бегах были, и в тотализатор
он на мое счастье двести рублей выиграл, на сак мне хивинковый...
Горько было, но я все принял на душу. И дал разрешение на уход. Что
поделаешь, раз жизнь так вышла? Все одно.
Звали очень к себе, Наташа приходила. Был я у них. Кофеем поили и
показывали все из обстановки. Очень все хорошо. А ему это поставщики на Бут
и Брота в дар присылали. Буфет один двести рублей стоил. У камина сидел, и
сигарой меня угощали. И действительно он такой сак купил Наташе
замечательный -- рублей за триста, а ему по знакомству за сто отдали. И она
как все равно жена у него стала. В электрический звонок звонит, прислуга
входит, и она ей с тоном так:
-- Подай то, да подайте это! И почему самовар так долго?
Откуда что взялось. В капоте голубом, ну не как девчонка, а как
солидная барыня. А тяжело мне у них было: так как-то все, шиворот-навыворот.
И думал ли я когда, что так будет?.. XXI
Бросил я квартиру и перебрался в комнату. Зачем мне квартира? Старичка
скрипача в больницу поместили, а Черепахин таки напросился ко мне, слезно
просил.
-- Я,-- говорит,-- не могу один... Я один боюсь... И очень на него уход
Наташи подействовал. Начнешь чя'0-нибудь про нее говорить, а он уставится
глазами и спрашивает:
-- Почему так ниспровержено? Только очень невнятно стал говорить, даже
не доканчивал, и у него слова навыворот выходили. А на работу ходил, когда
требовали. И как свободное время, мы с ним в карты, в шестьдесят шесть, но
только он стал масти путать. И начнет какую-нибудь околесицу вести:
-- Поедемте куда-нибудь, к туркам... Там у ни-х табак растет. Или в
Сибирь? Там очень много золота, и можно железную дорогу скупить и всех
возить...
А то раз про керосин:
-- Зачем керосин покупать? Можно взять в аптеке травки светлики и
настоять на воде... Вот и будет керосин!..
Уж тронулось у него. И я даже стал его опасаться. Суп стал горсточкой
черпать. А как застал его раз, что он на полу в чурочки играет, пригласил
полицейского врача знакомого -- осмотреть. Тот его по коленкам постучал, в
глаза поглядел, писать велел, и как стал ему Черепахин про светлику
объяснять, будто она на кобыльем сале растет, прямо сказал, что у него
паралич мозга и скоро может начаться буйство.
Обещал в больницу устроить. А Черепахин в тот же вечер пошел на трубе
играть и скоро, смотрю, возвращается с пакетами. Принес фунтов десять мятных
пряников и пять коробок заливных орехов. И вывалил на стол.
-- Вот вам, кушайте! Супу можно не варить, а будем так, с пряниками...
-- А где же,-- говорю,-- ваша труба? Он так головой мотнул и какую-то
бумажку в огонь шварк -- печка железная топилась.
-- Я ее в кассу отнес. Очень у меня от нее в голове гудит...
Сел так вот, положил голову на руку и глядит в огонь.
А тут и началось страшное: опять полная остановка всей жизни. И,
слышно, стрелять начали.
В ужасном потрясении мы были. У хозяйки пять девчонок, а муж был в
весовщиках и тоже бастовал, и она все плакала, что его прогонят со службы. А
меня страх за Колюшку взял. Лежу и думаю: уж где-нибудь здесь он. И пропал
тут от нас Черепахин. Слушал-слушал все, по комнате метался, вышел незаметно
и пропал. Где тут искать? Сунулся я было, а у нас на углу стена. Ночь не
ночевал, на другой день явился к вечеру. Рваный пришел, словно его по
гвоздям волочили. И страшно так глядит.
-- Дома надо сидеть! -- прикрикнул уж на него. А он меня за руку так
спокойно:
-- Пойдемте... Там очень много народу... Покричал тут я на него,
пригрозил, что из комнаты попрошу, ну, он и присмирел с этих пор. И все дни
сидел у окошечка и на ворон на помойке смотрел.
И вот в таком тяжелом положении наступило Рождество Христово.
Встал я утром, в комнате холодище, окна сплошь обмерзли. А день ясный,
солнце бьет в стекла. Подошел я к окну. И так мне тяжело стало... Праздник,
а ни души родной нет... Один в такой торжественный праздник.
А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано
подымается, пироги бьет... Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из
потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов... И у меня чистая крахмальная
рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке,
чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше
моей, хлопотунье... Ей я духов хороших подносил флакон -- одеколону и на
платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже... Бывало, пойдешь их будить,
выдернешь думочку -- и их по этому месту... Пообедаем честь честью, как
люди... И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке.
Смотрю в окно на мороз, и томит в душе... И колокол гудит
праздничный... И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из
бутылки... А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь.
Черемуховый цвет, белый... И пахнет даже, как весной... Так так-то
необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику...
Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок.
-- Вот,-- говорю,-- ваша ветка-то... распустилась! И поднес к нему.
Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то... Очень осторожно. И
такое у него лицо стало, в улыбке... Однако ничего не сказал.
А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин
день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И
она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила.
И так она у нас и стояла дня три, все осыпалась... И работы не было у
меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у
меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и
шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал.
И вот, когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все,
проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою
жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это
сияние через муку и скорбь...
Пятый день Рождества пришел, и собирался я уж к вечерку пойти на дело,
приходит хозяйка и говорит:
-- Спрашивают вас тут... в прихожей... А это повар знакомый должен был
зайти по делу. Вышел я в прихожую и не вижу, кто... Слышу, голос незнакомый
и не мужской, тоненький:
-- Вы Скороходов? А темно уж было и не видать в прихожей. Сказал я, что
самый и есть Скороходов, и позвал в комнату. Вижу -- женская фигура, а
разобрать не могу, кто.
А она и говорит:
-- Это я... Мы у вас жили... Я вам письмо от Коли... Лампочку я
засвечал, чуть не уронил. Так все и забилось во мне. А это она, жиличка
наша, Раиса Сергевна, беленькая-то... В жакеточке и башль1чке... Увидала
Черепахина -- и назад... А я ей показал на голову. И подает записку.
-- Ничего, ничего... не пугайтесь... Не могу прочитать... Увидала она,
что я не могу, сама мне прочитала. И все меня за руку держала.
-- Не плачьте... не надо плакать... Теперь все прошло и все я знаю... А
тогда камнем все навалилось на меня. А он тогда суда ожидал в другом городе
и со мной прощался. И как она меня нашла в такие дни, и как все вышло, не
знаю. Кто уж указал ей пути? Не знаю.
Ах, как он написал! Как мог к душе моей так подойти и постичь мою
скорбь! Я его письмо все сердцем принял и вытвердил...
"...Прощайте, папаша милый мой, и простите мне, что я вам так
причинил..."
Слезы у меня все застлали, ничего не вижу, а она меня за руку держала и
так ласково:
-- Не надо... не плачьте... Ушла она... Что тут говорить? Тут не
скажешь, что пережито...
XXII Ax, какая была ночь!.. Утро пришло наконец. Собрался я и поехал
туда... Только бы его застать, повидаться бы только в последний раз...
Потом, как приехал я туда, в гостинице меня нашли, но ничего мне не
сделали, потому что я прямо сказал, что получил письмо и приехал проститься.
Письмо взяли...
-- Берите и меня...-- говорю.-- Посадите меня с ним...
Но меня оставили в покое. И с неделю выжил я там, но не мог увидеть.
Ходил-ходил кругом -- и ничего не узнал. Потом мне сказал один:
-- Поезжайте домой и получите уведомление... И не надо расстраиваться.
Дело еще не закончено.
И обманул ведь! Не поехал я. А на другой день суд должен был
происходить... Да не состоялся. К ночи убежало их двенадцать человек...
Восьмерых поймали, а Колюшку не нашли...
Потом узнал я все, почему не нашли... И вот тут-то открылось мне как
сияние из жизни...
Через базар побежал он на риск, пустился на последнее средство. И видит
-- лавочка в тупике. Вбежал в нее, а там старик один, теплым товаром
торговал. На погибель бежал, на людей, а вот... Бог-то!..
Вбежал в лавочку, а там старик один дремлет в уголку на морозе.
-- Спасите меня или выдавайте!.. Некуда,-- говорит,-- мне больше!..
Только и сказал. Один бы момент -- и погибель ему была... Глянул на
него тот старик, взял за рукав и отвел за теплый товар.
-- Постой, молодец... Сейчас я тебе скажу... Так и понял тот, что
сейчас выдаст, да ошибся. К уголку старик отошел и подумал. А в том
уголку-то иконка черненькая между валенок висела...
И вот сказал ему тот старик:
-- Не должен бы я тебя принять, по правилам, а не могу. Раз ты сам ко
мне пришел, твое дело. Полезай в подвал, на свое счастье.
И уж лавки на базаре все были закрыты, один тот старик задремал и
запоздал. И вот надо было ему запоздать...
И опустил его в подвал под лавкой. И потом валенки туда ему кинул и
теплую одежду. И хлеба ему опускал. Две недели выдержал его так, а потом
повез товар в село на базар и Колюшку провез в ночное время из городу и
выпустил в уезде у леса.
-- Бог,-- говорит,-- тебе судья... Ступай, на свое счастье!..
Как чудо совершилось. Писал потом мне Колюшка:
"Есть у меня два человека: ты, папаша, да вот тот старик. И имя его я
не знаю..."
Потом был я в том городе, нарочно поехал в Великом посту. Хоть повидать
того старика и сказать ему от души. Был. Обошел все лавки с теплым товаром.
Четыре их было: три в рядах, на базаре, и четвертая в уголку, в тупичке.
Вошел в нее, смотрю -- действительно, старик торгует. Строгий такой, брови
мохнатые, и в очках.
Купил у него валенки и варежки и говорю:
-- Вы для меня очень большое одолжение сделали...
Даже поглядел на меня с удивлением.
-- Какое одолжение? Взял я с вас, как со всех. Конечно, в магазине бы с
вас на полтинник дороже взяли, это верно...
А я так пристально на него посмотрел и говорю тихо ему:
-- Не то. Вы,-- говорю,-- сына мне сохранили!.. Так он это отодвинулся
от меня и говорит строго:
-- Что это я вашего разговору не пойму... А я ему опять в глаза:
-- Не могу я, конечно, вас по-настоящему отблагодарить... Только вот
просвирку за ваше здоровье буду вынимать... Как ваше имя, скажите!..
Пожал он плечами и улыбается.
-- И все-таки не пойму... Но если уж вам так желательно, так зовут меня
Николаем...
Ведь это что!
-- И моего сына зовут тоже Николаем... -- говорю.
-- Очень приятно, но только я никого не сохранял... Торгую вот
помаленьку.
А сам так ко мне присматривается. Очень мне это понравилось, как он
себя держит. Глянул я на уголок, а там между валенок черный образок висит.
Говорю старику:
-- Вы это! Вот по образку признал!..
-- Ну и хорошо,-- говорит.-- Вы образок спросите -- может, он скажет...
И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс.
-- Не знаем мы, как и что... Пусть господь знает... И больше ничего.
Однако заинтересовался, чем занимаюсь и много ли деток. И как все
прослушал, сказал глубокое слово:
-- Без господа не проживешь.
А я ему и говорю:
-- Да и без добрых людей трудно.
-- Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!..
Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое многие не понимают
и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а
не понимают. Потому что так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и
времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни.
И вот когда осветилось для меня все. Сила от господа... Ах, как бы
легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе.
И вот один незнакомый старичок, который торговал теплым товаром,
растрогал меня и вложил в меня сияние правды.
Просидел я тогда с неделю в том городе, как Колюшкато убежал. Пытали
меня, не знаю ли чего про сына. А что я знал? И все-то дни и ночи как на
огне был. Поймают, нет ли... По церквам ходил и на базаре толкался, не
услышу ли чего. Никто и не разговаривал. Торгуют и продают, как везде.
Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию ходил, спрашивал, не поймали
ли...
А писарь мне говорит:
-- Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец...
-- Потому,-- говорю,-- и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали!
Так прямо и сказал. А он мне:
-- Даже и неудобно так говорить... Но только что все равно поймают.
Надо ехать. Оставил я хозяину постоялого двора на письмо и марку.
Попросил написать мне, если поймают.
-- Обязательно пришлю,-- говорит.-- Очень нам все это надоело.
И приехал я тогда домой в страшной тревоге. Что поделаешь -- надо
работать. А Черепахина уж нет -- отправили в сумасшедший дом за буйство. Все
меня искал и все стекла переколотил.
И сколько потом .ночей протомился я, потому что пришло такое, что
ничего в жизни у меня не осталось. Наташа... А она совсем как чужая стала ко
мне... Да и тот ее не пускал. И как раскидал кто и порастащил все в моей
жизни. Единая отрада, что забудусь во сне. А какой сон! И во сне-то одно и
одно... Все ждал, всю-то жизнь ждал -- вот будет, вот будет... вот
устроюсь... И дождался пустого места.
И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах:
-- Будьте покойны, ваш сын в безопасности. Только и сказал. Теперь-то
знаю я, что он в безопасности, и получаю через некоторых известия от него.
Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу... XXIII
Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету
вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я знающий человек, и вручил управлять
буфетом и кухней в летнем саду. Очень хорошо поставил я ему это дело и к
концу сезона очистил три тысячи.
Чудотворцем даже меня назвал.
-- Ну, Яков Софроныч,-- сказал,-- в лепешку расшибусь, а добуду тебе
прежнее положение в нашем ресторане! И гости часто про тебя спрашивают...
Похлопочу у Штросса.
Очень был растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно,
они могли снизойти к моему положению, потому что я совсем был невредный
человек насчет чего. Не почета мне какого нужно было -- какой почет! -- а
хоть бы идти в одном направлении...
А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку,
и тот-то, ее-то, поставил неумолимое требование -- направить младенца в
воспитательный дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как
будет если беременная, чтобы непременно выкинуть через операцию. А она от
него скрывала до последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась,
потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал.
-- Неси свое бремя, Наташа! -- говорил ей.-- Это как смертоубийство!
И когда он угрозил силой ее заставить, тогда я сам пошел к нему для
объяснения. Очень разгорячился:
-- При чем тут вы? -- упрек мне.-- Сами вы разрешили вашей дочери жить
со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах!
Как плюнул в меня.
-- Если я этими делами буду заниматься -- мне миллионы надо!..
-- Я,-- говорю,-- вас не понимаю... А Наташа мне из другой комнаты
головой показывает -- оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать.
-- Как так?
-- А очень понятно. Дети от брака бывают, а вам, кажется, дочь
выяснила, что наш брак еще в предположении...
Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет.
-- Значит,-- говорю,-- обманули вы ее, господин хороший? Значит,
выходите вы прохвост?
-- Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока
невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь!
Хлопнул дверью перед носом и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!..
Тогда я за ним.
-- Я,-- говорю,-- завтра же в вашу контору явлюсь и вас аттестую со
всех сторон!
-- А-а!.. Так вы шантаж хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для
вас будет очень неудобно... Я-то останусь, потому что меня ценят, а для
вашей дочери...
Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет:
-- Не надо, оставь... Не расстраивайся... -- а сама мне глазами.
А он, подлец, вывернул голову и резко так:
-- Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого...
И опять она ему рот зажала.
-- Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше
за Наташу плачу...
А та-то, мямля, по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает.
И упрашивает:
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана
|
Смотрите также по
произведению "Человек из ресторана":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
