• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Человек из ресторана [2/10]

Скачать полное произведение

    теперь, какой же он был, когда маленький... Точно у чужих рос. И не
    приласкал я его как следует. Времени не было поласкать-то.
     И вот не по нем была моя должность. А я так располагал, что выйдет он в
    инженеры, тогда и службу побоку, посуду завести и отпускать напрокат для
    вечеров, балов и похорон. И домик купить где потише, кур развести для
    удовольствия... Очень я люблю хозяйство! И Луше-то очень хотелось... И сам
    ведь я понимаю, какая наша должность и что ты есть. Даже и не глядят на
    лицо, а в промежуток стола и ног. У нас даже специалист один был,
    коннозаводчик, так на спор шел, что одним пальцем может заказать самое
    полное на ужин при нашем понимании. Без слова чтобы... И как что не так --
    без вознаграждения. Отсюда-то вот и резиновые подкладки на каблуки. Игнатий
    Елисеич так и объяснил:
     -- Был директор в Париже, и там у всех гарсонов, и никакого стуку. Это
    для гостей особенно приятно и музыке не мешает.
     А потом заметил у меня пятно на фраке и строго приказал вывести или
    новый бок вставить. А это мне гость один объясняли, как им штекс
    по-английски сготовить, и ложечкой по невниманию ткнули. Гости обижаться
    могут!
     Чего ж тут обижаться! Что у меня пятно на фраке при моем постоянном
    кипении? А что такое пятно? Вон у маклера Лисичкина и на брюках, и на
    манишке... А у господина Кашеротова, если вглядеться, так везде, и даже
    тут... Обижаются... А я не обижаюсь, что мне господин Эйлер, податной
    инспектор, сигаркой брюку прожгли? А образованный человек -- и учитель
    гимназии, и даже в газетах пишут -- господин... такая тяжелая фамилия... так
    налимонился ввиду полученных отличий, что все вокруг в кабинете в пиру с
    товарищами задрызгали, и когда я их под ручки в ватер выводил, то потеряли
    из рукавного манжета ломтик осетрины провансаль, и как начали в коридоре
    лисиц драть, так мне всю манишку, склонивши голову ко мне на грудь, всю
    манишку и жилет винной и другой жидкостью из своего желудка окатили.
    Противно смотреть на такое необразование! А как Татьянин день... уж тут-то
    пятен, пятен всяких и по всем местам... Нравственные пятна! Нравственные, а
    не матерьяльные, как Колюшка говорил! Пятна высшего значения! Значит, где же
    правда? И, значит, нет ее в обиходе? К этому я ужасно в последнее время
    склоняюсб.
     " И почему Колюшка так все знал, будто сам служил в ресторане? Кто же
    это все узнает и объясняет даже юношам? Я таких людей не знаю. Все вообще на
    это без внимания у нас. Но кто-нибудь уж есть, есть. Если бы повстречать
    такого справедливого человека и поговорить! Утешение большое... Знаю я про
    одного человека, очень резко пишет в книгах и по справедливости. И ума
    всеогромного, и взгляд строгий на портрете. Это граф Толстой! И имя ему Лев!
    Имя-то какое -- Лев! Дай бог ему здоровья. Он, конечно, у нас не бывает и не
    знает, что я его сочинения прочитал, какие мог по тесноте времени и Колюшка
    предлагал. Очень замечательные сочинения! Вот если бы он зашел к нам да сам
    посмотрел! И я бы ему многое рассказал и обратил внимание. Ведь у нас не
    трактир, а для образованных людей... А если с умом вникнуть, так у нас вся
    жизнь проходит в глазах, жизнь очень разнообразная. Иной раз со всеми
    потрохами развертывается человек, и видно, что у него там за потроха, под
    крахмальными сорочками... Сколько людей всяких проходит, которые, можно
    сказать, должны учить и направлять нас, дураков... И какой пример!
     И вот тогда, в то самое воскресенье, на моих глазах такое дело
    происходило. И кто ж это? Очень образованный человек и кончил курс наук в
    училище, в котором учат практической жизни, и потому называется оно --
    практическая академия. Значит, все на практике. Всю жизнь должна показывать
    на практике. И ведь сын благородных родителей и по званию коммерции
    советник, Иван Николаевич Карасев. Неужели же ему в практической академии не
    внушили, как надо снисходить к бедному человеку, добывающему себе пропитание
    при помощи музыкальных способностей и музыки!..
     Чего-чего только не повидал я за свою службу при ресторанах, даже
    нехорошо говорить! Но все это я ставлю не так ужасно, как насмеяние над
    душой, которая есть зеркало существа.
     Этот господин Карасев бывают у нас часто, и за их богатство им у нас
    всякое внимание оказывается, даже до чрезвычайности. Сам директор Штросс
    иногда сидят с ними и рекомендуют собственноручно кушанья и напитки, и
    готовит порции сам главный кулинар, господин Фердинанд, француз из высшего
    парижского ресторана, при вознаграждении в восемь тысяч; он и по винам у нас
    дегустатор, и может узнать вино даже скрозь стекло. И берет даже с поваров
    за места! Очень жадный. А Игнатий Елисеич с Карасева глаз не спускает и меня
    к ним за мою службу и понимание приставляет служить, а сам у меня
    выхватывает блюда и преподносит с особым тоном и склонив голову, потому что
    прошел высшую школу ресторанов.
     Приезжают господин Карасев в роскошном автомобиле с музыкой, и еще
    издали слышно, как шофер играет на аппарате в упреждение публики и экипажей.
    И тогда дают знать Штроссу, а метрдотель выбегает для встречи на вторую
    площадку.
     Пожалуй, они самый богатый из всех гостей, потому что папаша их
    скончался и отказал десять миллионов и много фабрик и имений. Такое
    состояние, что нельзя прожить никакими средствами, потому что каждую минуту
    у них, Игнатий Елисеич высчитал, капитал прибывает на пять рублей. А если
    они у нас три часа посидят, вот и тысяча! Прямо необыкновенно. А одеваются
    каждый раз по последней моде. У них часы в бриллиантах и выигрывают бой,
    ценою будто в десять тысяч, от французского императора из-за границы куплены
    на торгах. А на мизинце бриллиант с орех, и булавка в галстухе с таким
    сиянием, что даже освещает лицо голубым светом. Из себя они красивы,
    черноусенькие, но рост небольшой, хоть и на каблуках. И потом, голова очень
    велика. Но только они всегда какието скучные, и лицо рыхлое и томительное
    ввиду такой жизни. И, как слышно, они еще в училище были больны такой
    болезнью, и оттого такая печальная тоска в лице. К нам они ездили из-за
    дамского оркестра, замечательного на всю Россию, под управлением господина
    Капулади из Вены.
     Наш оркестр очень известный, потому что это не простой оркестр, а по
    особой программе. Играет в нем только женский персонал особенного подбора.
    Только скромные и деликатные и образованные барышни, даже многие окончили
    музыкальную консерваторию, и все очень красивы и строги поведением, так что,
    можно сказать, ничего не позволят допустить и гордо себя держат. Конечно,
    есть, что некоторые из них состоят за свою красоту и музыкальные способности
    на содержании у разных богатых фабрикантов и даже графов, но вышли из
    состава. Вообще барышни строгие, и это-то и привлекает взгляд. Тут-то и
    бьются некоторые -- одолеть. Они это играют спокойно, а на них смотрят и
    желают одолеть. И вот поступила к нам в оркестр прямо красавица, тооненькая
    и легкая, как девочка. С лица бледная и брюнетка. И руки у ней, даже
    удивительно,-- как у дити. Смотреть со 5*

    стороны одно удовольствие. И, должно быть, нерусская: фамилия у ней была
    Гуттелет. А глаза необыкновенно большие и так печально смотрят.
     Я-то уж много повидал женщин и девиц в разных ресторанах: и артисток, и
    балетных, и певиц, и вообще законных жен, и из высшего сословия, и с
    деликатными манерами, содержанок, и иностранных, и такой высшей марки, как
    Кавальери, признанная по всему свету, и ее портрет даже у нас в золотой
    гостиной висит -- от художника из Парижа, семь тысяч заплачено. Когда она
    раз была у нас и ужинала в золотом салоне с высокими лицами, я ей
    прислуживал в лучшем комплекте и видел совсем рядом... Так вот она, а так
    я... Но только, скажу, она на меня особого внимания не произвела. Конечно, у
    ней тут все тонко и необыкновенно, но все-таки видно, что не без подмазки, и
    в глаза пущена жидкость для блеска глаз, я это знаю... но барышня Гуттелет
    выше ее будет по облику. У Кавальери тоже глаза выдающие, но только в них
    подозрительность и расчет, а у той такие глаза, что даже лицо освещается.
    Как звезды. И как она к нам поступила -- неизвестно. Только у нас смеялись,
    что за ней каждый раз мамаша-старушка приходила, чтобы ночью домой
    проводить.
     И вот этот Иван Николаевич Карасев каждый вечер стали к нам наезжать и
    столик себе облюбовали с краю оркестра, а раньше все если не в кабинете, то
    против главных зеркал садились. Приедут к часу открытия музыки и сидят до
    окончания всех номеров. И смотрят в одно направление. Мне-то все наглядно,
    куда они устремляются, потому что мы очень хорошо знаем взгляды разбирать и
    следить даже за бровью. Особенно при таком госте... И глазом поведут с
    расчетом, и часы вынут, чтобы бриллиантовый луч пустить прямо в глаз. Но
    ничего не получается. Водит смычком, ручку вывертывает, а глаза кверху
    обращены, на электрическую люстру, в игру хрусталей. Ну, прямо --
    небожительница и никакого внимания на господина Карасева не обращает. А тот
    не может этого допустить, потягивает шлосганисберг пятьдесят шесть с
    половиной -- семьдесят пять рублей бутылочка! -- и вздыхает от чувства, а
    ничего из этого не выходит. И вот сидели они тогда, и при них для
    развлечения директор Штросс, а я в сторонке начеку стою. Вот Карасев и
    говорит:
     -- Не понимаю! -- резко так.-- И в Париже и в Лондоне. И я удивлен,
    что...
     Очень резко. А как гость горячо заговорил, тут только смотри. Даже наш
    Штросс задвигался, а он очень спокойный и тяжелый, а тут беспокойство в нем
    и сигару положил. Подбородок у него такой мясистый, а заиграл. Притронулся к
    руке господина Карасева, а голос у него жирный и скрипучий, так что все
    слышно.
     -- Глубокоуважаемый... У нас не было еще... но как угодно... для
    музыки...
     И сигару засосал. А Карасев так ему горячо:
     -- Вот! Это у меня правило, и я желаю оценить... И я всегда...
     А Штросс не отступается от своего.
     -- У вас,-- говорит,-- тонкий вкус, но я не ручаюсь... И что-то
    шепотом. Уж и хитрый, хоть и неповоротливый по толщине. Сказывали, будто он
    уж заговаривал с барышней в коридоре, но она очень равнодушно обошлась. А
    Карасев плечами пожали и меня пальцем. Вынимает карточку и дает мне:
     -- Сейчас же к Дюферлю, чтоб букет из белых роз и в середку черную
    гвоздику! И чтобы Любочка собрала! Она мой вкус знает. Живей!
     Вижу, какое дело начинается. А-а, плевать. Покатил я за букетом, а в
    мыслях у меня, сколько он мне за хлопоты отвалит. Вот и дело с Кривым
    уладим, дам ему трешник за пиджак... А как вспомнил про его слова -- хоть
    домой беги. Вот что внутри у меня делается.
     Подкатил к магазину, а там уж запираются. Но как показал карточку --
    отменили. Хозяин, немец, так и затормошился. Руки потирает, спешит, барышень
    встормошил...
     -- Сейчас, сейчас... Где нож? Проволочки скорей!.. Мальчишку пихнул,
    схватил кривой ножик и прямо в кусты.
     Сказал я ему, что барышне Любочке приказали делать, а он и не вылезает.
    Тогда я уж громче. Выскочил он из цветов, вынул из жилетки полтинник и сует:
     -- Скажите, что она... Ее сейчас нет, но скажите, что она... Я по их
    сделаю, уж я знаю... Для молодой девицы букет или как?
     И барышням по-французски сказал, а те смеются. Сказал я -- для кого.
     -- А-а... в ресторане? Хорошо. И вдруг красную розу -- чик!
     -- Из белых наказали,-- говорю.-- И гвоздику черную в середку.
     -- Да уж знаю! -- И опять с барышнями по-своему, а те улыбаются.--
    Будет с гвоздикой.
     И посвистывает. Роскошный букет нарезали, на проволочки навертели,
    распушили, а красную-то растрепали на лепестки и внутри пересыпали. И вышел
    белый. А черная гвоздика, как глаз, из середки глядит. Лентами с серебром
    перехватил -- и в бант. Потом поднес лампочку на шнурке к стеклянному шкафу
    и кричит:
     -- Наденька, выберите на вкус... Нюточка!.. Стали они спорить. Одна
    трубку с серебряной змейкой указывает, а другая не желает.
     -- Им,-- говорит,-- Фрина лучше... Я его знаю вкус. А немец и
    разговаривать не стал.
     -- Змею -- это артистке, а тут Фрина лучше, раз в ресторане...
     И вытащил из шкафчика. Почему Фрина -- неизвестно, а просто женская
    фигурка вершков восьми, руки за голову, и все так, без прикрытия. Букет ей в
    руки, за голову, закрепил во вставочку, и вышло удобно в руках держать за
    ножки. Потом на ленты духами спрыснул и в станок, в картон поместил.
     -- Осторожней, пожалуйста... И скажите, что Любочка. Не помните...
     Сам даже дверь отворил. Только я наверх внес, сейчас Игнатий Елисеич
    подлетел, букет вытянул и на руку от себя отставил. И языком щелкнул, как
    фигурку увидал.
     -- Вот так штучка! -- И пальцем пощекотал. Очень все удивлялись и
    посмеялись. Потом через всю белую залу для обращения внимания понес. Встал
    перед Иваном Николаевичем, а букет на отлете держит. Очень красиво вышло. А
    тот ему:
     -- Дайте на стол! -- даже строго сказал и платочком обтерся.
     Очень им букет понравился, и директор хвалил. А тот все:
     -- Вот мой вкус! Очень великолепно?
     -- Очень,-- говорит,-- хорошо, но она как взглянет... Она от нас в
    театр все собирается...
     -- Пустяки...-- И пальцами пощелкали. А тут пришел офицер и занял
    соседний столик, саблей загремел. Оркестр играет номер, а барышни уж
    заметили, конечно, букет и поглядывают. Не случалось этого у нас раньше. Ну,
    в кабинетах бывали подношения разным, а теперь прямо как на театре. А
    Капулади и не глядит. Водит палочкой, как со сна. Конечно, ему бы поскорей
    программу выполнить и фундамент заложить. А барышня Гуттелет такая бледная и
    усталая смычочком водит, как во сне. А офицер вытащил из-за борта стеклышко,
    встряхнул и вставил в глаз. Отвалился на стуле и на оркестр устремил в
    пункт, где она в черном платье с кружевами и голыми руками сидела.
     Уж видно, на что смотрит. Вот, думаю, и еще любитель. Много их у нас.
    Почти все любители. А он вдруг меня стеклышком:
     -- Вот что... гм... Вижу, будто ему не по себе, что я им в глаза
    смотрю, а сам о них думаю. Точно мы друг друга насквозь видим.
     -- Это,-- говорит,-- давно этот оркестр играет? -- И глаза отвел.
     А я уж понимаю^ что не это ему знать надо. Я их всех хорошо знаю,-- все
    больше обходом начинают.
     -- Так точно,-- говорю.-- Третий год... Как не знает... И раньше бывал
    у нас. Знает, отлично знает.
     -- А-а-а...-- А потом вдруг и перевел: -- Кто эта, справа там от
    середки, худенькая, черненькая:?
     Вот ты теперь, думаю, верно спросил.
     -- Нам неизвестно... Недавно поступили.
     А тут оркестр зачастил -- к концу, значит. Карасев и дал знать
    метрдотелю:
     -- Подайте мамзель Гуттелет! Игнатий Елисеич поднял букет кверху и
    опять его на руку отставил и так держит, что отовсюду стало видать, и
    дожидается. И все стали смотреть, а директор поднялись и вышли. А барышни
    так спешат, так спешат, понимают, что сейчас необыкновенное подношение
    будет, и, конечно, интересуются, так что Капулади палочкой постучал и реже
    повел. А та-то, как опустила глаза от люстры, посмотрела на букет и как бы
    не в себе стала. Только Капулади все равно. Водит и водит палочкой, как
    спит. Потом сделал вот так, точно разорвал слева направо, и кончилось.
    Сейчас метрдотель перегнулся, даже у него фалды разъехались и хлястик
    показался от брюк,-- очень пузастый он,-- и букет через подставки подает
    двумя руками. Очень торжественно вышло и обратило большое внимание. А
    барышня даже откинулась на стуле и опустила руки. И Игнатию Елисеичу
    пришлось попотеть. Все протягивал букет в очень трудном положении, как из-за
    стульев что вытаскивал, и стал у него затылок вроде свеклы. И даже боком
    изогнулся, чтобы барышню от публики не заслонить. Потом его Иван Николаевич
    распушил. А как он протягивал, сам-то Иван Николаевич тоже напряглись в
    направлении букета и лафитничек держат у губ, будто пьют за здоровье. А у
    метрдотеля голос густой, и на всю залу отдалось:
     -- Вам-с... букет вам-с от Ивана Николаевича Карасева!..
     Но только это сразу кончилось. Капулади увидал, как та удивлена, сам
    взял букет и поставил на пол у нотной подставки. Потом сразу палочкой
    постучал, и вальс заиграли. А господин Карасев приказали мне директора
    пригласить. Конечно, стало очень понятно, для чего букет. И все принялись
    барышню рассматривать. А меня даже один гость знакомый, старичок,
    пивоваренный заводчик, господин Арников, очень отважный насчет подобных
    делов, подозвали и задали вопрос:
     -- Это Карасевская, что ли, новенькая, хе-хе?.. Ничего товарец...
     Вот. Как знак какой поставлен. Это и я пойму. Артисткам там -- другое
    дело, а тут ее и не слыхать в музыке. Это уж обозначение, что, мол, желаю
    тебя домогаться и хочу одолеть!
     Так явственно помню я все, потому что этот самый Карасев и потом меня
    очень беспокоили, а у меня дома такое тревожное положение началось. С
    Кривого-то и началось... И много хлопот мне в тот вечер выдалось по
    устройству замечательного пира, а на душе -- как кошки... Посмотришь на окна
    и думаешь: а что-то дома? Ноет и ноет сердце. И все кругом -- как какая
    насмешка. И огни горят, и музыка, и блеск... А посмотришь в окно --
    темно-темно там и холодно. Рукой подать, за переулком, дом барышень
    Пупаевых, а на заднем дворе, во флигельке,-- вонючий флигелек и старый,--
    Луша халаты шьет на машинке для больницы... И думается: а что завтра-то?
     А господин Карасев с директором свое:
     -- Она, конечно, слышала обо мне? Я ей могу место устроить в хорошем
    театре... И у меня такая мысль пришла, чтобы нам троим поужинать...
     А Штросс ему наперекор, хоть и вежливо:
     -- У нас от них подписка отбирается... и у нас аристократический тон и
    семейный... Вы уж простите, глубокоуважаемый...
     А господин Карасев, конечно, привыкли видеть полное удовлетворение
    своих надобностей и настойчиво им:
     -- Я не по-ни-маю... я не с какой стороны... а из музыки...
     И директор им объясняет:
     -- Будьте спокойны, я поста-ра-юсь, но... А офицер вдруг поднялся и --
    к Капулади. Как раз играть кончили. Поздоровался за руку и в ноты пальцем
    что-то... И барышням поклонился и про ноты. В руки взял и головой так, как
    удивлен. Капулади прояснел, стал улыбаться, и усы у него поднялись, а
    барышни головки вытянули и слушают,
     как офицер про ноты им. Пальцем тычет
     плечами пожимает. Пожимал-пожимал, на подставку облокотился и
     саблей-то букет и зацепи! И упала Фрина набок. Но сейчас поднял и к
    барышне Гуттелет с извинении все оглядывается, куда поставить. И спрашивает
    V она вся пунцовая стала и головкой кивнула. Он мне > час пальцем:
     -- Унесите. Мамзель просит убрать! Куда убрать? Я было замялся, а он
    мне строго так:
     -- Несите! Что вы стоите? Мамзель просит убрать! А тут метрдотель
    налетел и срыву мне:
     -- В уборную снести! И понес я букет мимо господина Карасева. Прихожу,
    а офицер с барышнями про игру разговаривает, и лицо такое умное.
     -- Я,-- говорит,-- сам умею... Могу слышать каждую ноту... Это даже
    удивительно, как... Дамская игра,-- говорит,-- много лучше...
     А с Капулади по-французски. А тот, как кот, жмурится и головой качает:
     -- Та-та... снаток... приятно шюство... та-та... Еще буду играть.
     Проснулся совсем, палочку взял и очень тонкую музыку начал.
     А господина Карасева взяло, вот он и говорит Штроссу:
     -- Это кто такой, лисья физиономия?
     -- А это князь Шуханский, гусар...
     -- А-а... прогорелый!..-- И перстнями заиграл. А потом так радостно:
     -- У меня план пришел!.. Всему оркестру ужин?.. Ну, это-то возможно или
    как?.. Я член из консерватории... Вы скажите...
     А Штросс уж не мог тут ничего и говорит:
     -- Конечно, они всегда получают у нас ужин... Ежели согласятся...
     -- От вас зависит!.. Вашу руку!.. А я-то стою позади и вижу аккурат его
    затылок. Он у них очень широкий, и на косой пробор, и выглажен. Стою и
    думаю... А-ах, сколько же вас, таких прохвостов, развелось! Учили вас наукам
    разным, а простой науке не выучили, как об людях понимать... Отцы деньги
    наколачивали, щи да кашу лопали, с людей драли, а вы на такое употребление.
    И все ниспровержено! Смотрю ему в затылок и вижу настоящую ему цену!
     Потом директор Штросс потолковали с Капулади и барышнями и говорит:
     -- Ничего не имеют против, а напротив...
     -- Вот видите, какой у меня всегда хороший план! Теперь, прошу вас,
    обдумаем, чтобы все было как следует и чтобы очень искусственно и сервировка
    тонкая... А тот ему, уж в хорошем настроении:
     -- Я бы предложил в гранатовом салоне. Ваша мысль очень хорошая...
     И пошли на совет... Еще бы не хорошая! На сорок персон ужин со всеми
    приложениями!
     Ну, и вышло так, что, я полагаю, долго в конторе счет выписывали и
    баланц выводили. Велели такого вина пять бутылок, которое у нас очень редко
    и прямо в натуральном виде подают, в корзине, и бутылки как бы плесенью
    тронуты. Несут на серебряном блюде двое номеров и осторожно, потому что одна
    такая бутылка стоит больше ста рублей и очень старинного происхождения. А
    такое у нас есть, и куплено, сказывали, у одного поляка, у которого погреба
    остались от дедов невыпитыми и который пролетел в трубу. Более ста лет вину!
    И крепкое и душистое до чрезвычайности.
     Сто двадцать пять рублей бутылка! За такие деньги я два месяца мог бы
    просуществовать с семейством! Духов два флакона дорогих, по семи рублей,
    сожгли на жаровенке для хорошего воздуха. Атмосфера тонкая, даже голова
    слабнет и ко сну клонит. Чеканное серебро вытащили из почетного шкафа, и
    хрусталь необыкновенный, и сербский фарфор. Одни тарелочки для десерта по
    двенадцати рублей! Из атласных ящиков вынимали, что бывает не часто. Вот
    какой ужин для оркестра! Это надо видеть! И такой стол вышел -- так это
    ослепление. Даже когда Кавальери была -- не было!
     Зернистая икра стояла в пяти серебряных ведеркахвазонах по четыре
    фунта. Мозгов горячих из костей для тартинок -- самое нежное блюдо для дам!
    У нас одна такая тартинка рубль шесть гривен! Французский белянжевин --
    груша по пять целковых штучка... Такое море всего, такие деликатесы в
    обстановке! И потом, был секрет: в каждом куверте по записке от господина
    Карасева лежало на магазин Филе -- получить конфект по коробке.
     Отыграл оркестр до положенного часу, убрали барышни свои скрипочки и
    собрались. А уж господин Карасев так это у закусочного стола хлопочут, как
    хозяин, и комплименты говорят:
     -- Мне очень приятно, и я очень расположен... Пожалуйте начерно, чем
    бог послал...
     Все так стеснительно, а Штросс как корабль плавает с сигарой и очень
    милостиво так себя держит, с барышнями шутят. И вдруг господин Карасев
    пальцами так по воздуху и головой по сторонам:
     -- Кажется, еще не все в сборе... А Капулади уж большую рюмку водки
    осадил и икрой закусывает с крокеточкой, полон рот набил и жует, выпуча
    глаза.
     -- А-а-а... Мамзель Гуттелет нэт... голЈва у ней... и мамаша
    прикодиль...
     -- А-а-а... Пожалуйста... кушайте... Только и сказал господин Карасев.
    И так стало тихо, и барышни так это переглянулись. И такая у него физиономия
    стала... И смех и грех! Сервировали ужин! А Капулади чокается и вкладывает.
    И Штросс чокается, и господин Карасев тоже... чокается и благодарит. И лицо
    у них... физиономия-то у них, то есть... необыкновенная! А там-то, в
    конторе-то... счетик-то... баланц-то уж нанизывает Агафон Митрич, нанизывает
    безо всякого снисхождения. Да с примастью, да по тарифу-то, самому
    уважаемому тарифу... Да за хрусталь, да за сервизы, да за духи, да за...
    Вышел я в коридор, смотрю -- офицер-то и идут.
     -- Что это, свадьба здесь? -- спрашивает про пир-то в гранатовом
    салоне.
     -- Никак нет,-- говорю.-- Это господин Карасев всю музыку, весь
    оркестр, ужином потчуют.
     Сморщил лоб и пошел. И хотел я ему сказать, какой у них приятный ужин
    получился, но, конечно, это неудобно. Наше дело ответить, когда спрашивают.
    А очень была охота сказать. IV
     Пришел я из ресторана в четвертом часу. Луша дверь отперла. Всегда
    отпирала она мне, сон перебивала. И вот спрашиваю ее про Кривого.
    Оказывается, не приходил. И гадала она на него весь вечер, и все фальшивые
    хлопоты и пиковки. Пустое, конечно, занятие, но иногда выходит очень верно.
    И все казенный дом выходил -- значит, как бы в участке заварил кляузу.
    Фальшивые-то хлопоты...
     -- Чует,-- говорит,-- мое сердце... Вон у Гайкина-то сына заарестовали.
    Уж не он ли это?.. Еще Гайкин-то тебя все про Кривого пытал, будто он у него
    денег просил на резиновую торговлю...
     И растревожила она меня этими словами так, что не могу уснуть. А это
    верно, у Гайкина, лавочника, сына действительно заарестовали. Совершили
    обыск и нашли книги недозволенные. А он был студент, и мой Колюшка у него
    раньше книгами пользовался, но потом я сам забрал две книги и самому Гайкину
    отнес. А Кривой всегда у них в лавке пребывал, будто за папиросами, и все
    приставал к старику резиновый магазин в компании открыть. Так это мне вдруг
    -- а ведь Кривой это! Утром сам проговорился спьяну... А про сыщиков я знал,
    что они рассеяны везде, но только их трудно усмотреть. А Кирилл Саверьяныч
    даже одобрял для порядка и тишины. Но я-то знаю, что они могут быть очень
    вредны. Агафья Марковна, сваха, рассказывала, потому что сватала одного
    сыщика, и он ей открыл, как они избавляют от разорения. И когда меня
    обокрали и унесли часы, сыщик все разыскал, и я дал ему за хлопоты красную,
    но если насчет людей, то может быть очень вреден. Сказал я Луше, что нет ли
    у Колюшки каких книг, но она меня успокоила. Пытала она Колюшку весь вечер,
    и он ей побожился, что ничего нет.
     -- Он,-- говорит,-- охапку какую-то снес вечером к Васикову... И скажи
    ты, -- говорит,-- этому Васикову, чтоб он к нам лучше не ходил. Он все
    Колюшку сбивает... Так мы и решили. И я даже хотел просить Кирилла
    Саверьяныча, чтоб он принес ему хороших книг, настоящих. Про историю у него
    были, от которых он умный стал. И вдруг звонок ударил.
     Соскочил я босой, отпер. Оказывается, Кривой, и в очень растерзанном
    виде. Нового пиджака на нем уж нет, а какая-то кофта, и лицо прямо
    убийственное. Так это у меня сперва поднялось против него, не хотел
    допускать. Но не могу слова найти, как ему сказать, а дорогу ему загородил.
    И он молчит. А потом вдруг тихо так и твердо:
     -- Вот и я! Ну, что же? Могу я войти в свою квартиру? Гордо так, а
    голос не свой. Однако не входит, а как бы и просится. И хоть и в кофте, но
    все равно как во фраке, и по тону слышно, что может затеять скандал. И
    боится как будто. Дрожание у него в голосе. Ну, думаю, завтра я тебя, друга
    милого, обязательно выставлю, только ночь переночуешь. И говорю ему строго,
    что спать пора и зачем так оглушительно звониться. А он вдруг как проскочит
    у меня под рукой и говорит:
     -- Чи-то-сс? -- прямо к лицу и винным перегаром. II как шипенье голос у
    него стал.-- Звонки для звона существуют! Заведите английские замки!
     И скрылся в свою комнату. Плюнул я на эти дерзкие слова. А Луша мне
    покою не дает:
     -- Болит у меня сердце... Поговори ты с ним подоброму. Он спьяну-то
    тебе скажет, жаловался он на нас или нет. А то я ни за что не усну...
    Томление во мне... Но я терпеть не могу пьяных и сказал, что не пойду на
    скандал. И уж стал я засыпать, Луша меня в бок:
     -- Послушай-ка, Яков Софроныч... Что это он там... урчит что-то... Даже
    за душу берет, а ты как бесчувственный. Выпроводи ты его, что ли...
     Стали мы слушать. Поглядел я в переборку, где обои треснули,-- свету
    нет, но слышно, как у него постель скрипит и какие-то неприятные звуки. Так
    и рыкает. За сердце взяло, как неприятно. Как из нутра у него выскакивает.
    Постучал я -- без последствий. А Луша требует: угомони да угомони.
     -- Может, он при расстройстве что скажет... Поди! Зажег я свечку и
    прошел к нему. Вижу -- лежит Кривой на кровати одемшись, ткнулся головой в
    си-тцевую подушку и рыкает.
     -- Прохор Андрияныч...-- спрашиваю.-- Что это у вас за комедия опять?
    Мы тоже спать хотим... Так непозволительно себя ведете и еще по ночам спать
    не даете... Вывернул он голову и одним глазом на меня уставился, как не
    понимает. А лицо у него в слезах и страшный взгляд.
     -- Ничего, ничего... У меня тут...-- И показал на грудь. Первый раз
    услыхал я настоящий его голос. И очень жалко посмотрел, будто его гнать
    хотят. Знал я, что у него жена с околоточным сбежала и сынок у него на пятом
    году помер. Это он Черепахину открыл. И сказал я ему тогда по душам:
     -- Вы лучше объяснитесь начистоту. За пиджак я вам заплачу хоть три
    рубля... Зла мы вам не хотели, а вы на нас так ополчились... Будете вы нам
    зло делать, вы скажите? Вы сами объявили, что сообщите, и перевернули наш
    семейный разговор... и мы вас опасались, это правда... Скажите все, и мы
    разойдемся по-мирному... Что же делать, раз ваша такая специальность... Но

/ Полные произведения / Шмелев И.С. / Человек из ресторана

Смотрите также по произведению "Человек из ресторана":

• Краткое содержание