• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [27/29]

Скачать полное произведение

    к нему подойти близко, и он смотрел поверх голов на облако, медленно
    наползавшее со стороны Москвы, изборожденное серо-лиловыми извилинами, а
    снизу чуть позолоченное краешком восходящего солнца. Облако меняло свои
    очертания, различались на нем то надменная голова верблюда с отвисшей губой,
    а то журавль с изогнутой шеей и распахнутыми крыльями, и вдруг оно
    заулыбалось, явственно заулыбалось - злорадной ухмылкой Опрядкина. Той самой
    ухмылкой, не затрагивающей ледяных глаз, с какой он протягивал на тарелочке
    жирный сладкий ломоть. "А все-таки вмазали они тебе этот торт, - сказал себе
    генерал. Было и впрямь, как тогда, предощущение противной сладости на губах,
    сползающих с носа и подбородка липких сгустков. - Нравится? И кушай на
    здоровье!" Тут ему вспомнились его предчувствия, что с этим Мырятином
    непременно должно связаться что-то роковое для него - может быть, даже
    смерть, и будут его косточки лежать где-нибудь в городском скверике, под
    фанерным обелиском, - кажется, так теперь, после гибели Опанасенко в
    Белгороде, хоронили генералов? Ну, не связалось роковое, погребальные дроги
    миновали его, страхи не сбылись - много ли они значат, наши предчувствия? -
    но он-то их пережил! Не подумали об этом отставившие его от армии. Не
    подумали, как ему далась одна эта переправа, где его сто раз могли
    подстрелить, как селезня.
     Почему-то ему казалось обязательным, чтоб те, кто вырывает у нас кусок
    изо рта, еще бы при этом задумывались, как он нам самим достался. Но ведь
    нашелся же кто-то, неведомый судия, кто увидел всю цепь его унижений и своим
    вмешательством разорвал ее, постарался поправить, что можно еще поправить.
    Могла, и в самом деле, "машинка" сработать, но мог же и сам Верховный
    углядеть, оценить, что не в Мырятине, заштатном городишке, все дело, а что
    плацдарм Мырятинский - ключик не к одному Предславлю, но, может быть, и ко
    всей Правобережной Украине, и подчеркнул его имя - желтым ли ногтем,
    черенком трубки: "Есть мнение, что в отношении товарища Кобрисова допущено
    нечто вроде несправедливости. Пожалуй, я к этому мнению присоединяюсь.
    Нельзя так людьми разбрасываться. Тем более он у нас, если я не ошибаюсь,
    генерал-полковник, Герой Советского Союза. Или я ошибаюсь?" Да, могло и так
    быть. Ну, и что, если даже Сам? "А только то, - сказал себе генерал, - что
    вместо одного куска два кинули..." Почему все так поздно к нам приходит, так
    безнадежно поздно! Хотя бы и вернули его на армию - разве сам он останется
    тем же? Непоправимо никакое зло - и не оставляет нас прежними.
     Адъютант Донской, поднявшийся следом за генералом на обочину шоссе,
    наблюдал за ним пристально, с язвительной усмешкою на тонких губах. Право
    же, мудрено было поспеть за этими причудливыми изменениями: только что
    генерал плясал и пел, а теперь вот ушел к столбу, стоял одиноко под ревущим
    репродуктором, держась рукою за столб, опустив голову без фуражки. Ветерок
    лохматил ему редкие волосы, вид был неприкаянный. "Перебрамши малость", -
    определил Донской. И сформулировал по привычке: "Восемь пудов неизъяснимой
    скорби". А более всего коробило майора Донского, что генерал дал основание
    женщинам и солдатам-зенитчикам, собравшимся около машины, вслух обсуждать
    его.
     Женщины поняли генерала по-своему. Иные согласно заплакали и утирались
    концами платков, иные так объясняли себе и другим:
     - Бедненький, как за сынов убивается!..
     - Вот судьба-то - всех разом...
     - Поди, в одном танке сгорели.
     - Чего ж он тогда плясал?
     - Дак им же всем Героя присвоили. Он уж потом-то сообразил, что
    посмертно.
     Далее, на взгляд адъютанта, пошло уже и вправду несусветное: одна из
    женщин все же осмелилась, подошла к генералу и, взяв его за рукав, принялась
    утешать, что не такой-то он старый, жена ему еще и двоих, и троих народит, а
    он ей отвечал, что чихать он на все хотел с косогора, но люди-то не патроны,
    их экономить надо, каждого жалко.
     - Еще бы не жалко! - отвечала женщина со слезой в голосе. - Зато их
    народ не забудет, памятник всем поставит... Долее адъютант Донской уже не
    мог терпеть.
     - Шестериков! - позвал он. - Сходи-ка за ним, приведи.
     - Почему я? - спросил Шестериков. - Вам же ближе.
     Донской было заметил, что ближе-то к генералу как раз ординарец, но
    сказал другое:
     - Я при командующем для более важных дел. А ты за его состояние
    отвечаешь, за физическое. И знаешь, как с ним обходиться.
     - Если б знал! - проворчал Шестериков. - Каждый день им, что ли, звезды
    перепадают?
     Но все же полез наверх.
     Женщина робко попятилась и отошла подальше. Генерал услышал, что кто-то
    тянет из его руки салфетку, поднял голову, увидел Шестерикова, смотревшего
    на него грустно и укорительно.
     - Фотий Иваныч, пойдемте, нехорошо вам тут.
     - Нехорошо? - глаза генерала были мутны. - Хочешь сказать, я нехорош?
     - Ну, и это тоже...
     Сказавши так, Шестериков почувствовал, что власть его, маленькая, но
    ощутимая власть ординарца над своим хозяином, богом, уперлась в предел,
    который переступить страшно. Генералу же вспомнилось мимолетное: как он,
    выплясывая, вдруг словно бы напоролся на этот же, грустный и укоряющий,
    взгляд своего ординарца.
     - Что, на костях плясал?
     Шестериков зябко повел плечом и не ответил.
     - А ты, - спросил генерал, - всегда со мной такой... откровенный?
     Шестериков тотчас понял, о чем он говорит и о ком, и опустил глаза. И
    от этого генерал уверился, что да, было такое, доверительные беседы, о
    которых умолчал верный человек. Да и нельзя было бы слишком ошибиться - у
    того же Опрядкина читал он показания бывшего своего адъютанта, бывшего
    шофера, бывшего ординарца, снятые особистами дивизии задолго до его ареста -
    после "разоблачения" Блюхера. Никто не отказался показывать на "любимого
    командира". Никто, правда, особенно и не закладывал его, даже старались,
    каждый в меру своего ума, как-то его выгородить, но никто же и не сообщил
    ему о тех беседах. Что же мы за народ такой, думал генерал. И злые слова шли
    на язык: "Кому ж ты доложишь, как я себя вел? Твой-то майор Светлооков - где
    он теперь?" Но вид Шестерикова был такой убитый, что слова удержались -
    действительно непоправимые. Можно ли было совсем забыть, как этот же самый
    человек, попавший в сети матерого, закаленного "смершевца", да неизвестно
    еще, насколько в них запутавшийся, и неизвестно, что и как отвечавший при
    тех беседах, этот же человек в сорок первом, не так далеко отсюда, у села
    Перемерки, тогда еще незнакомый, только что встреченный, повалился рядом в
    кровавый снег, один отстреливался, вытащил, от верной смерти спас, а могло
    быть - и от плена, от участи того же Власова?
     - Прости, если что худое сказал, Шестериков. - Генерал почувствовал
    себя так, будто он те слова произнес. - Прости, брат...
     - Фотий Иваныч! - Шестериков, с горящим лицом, подался к нему. - Я все
    собирался, да никак... Я вам расскажу, как получилось...
     Генерал хотел было отстранить его рукою, но только поморщился.
     - Не надо, - сказал он, тряся головою. - И слушать не стану. Зачем это
    мне? - И повторил: - Прости, брат.
     Хмель наплывал и схлынывал волнами, и в голове никак не укладывалось,
    что делается вокруг и почему делается. Водитель Сиротин, не усидевший один
    внизу на плащ-палатке, взобрался с фляжкой в руке к машине, уселся на свое
    сиденье, вывалив ноги на асфальт, и всем желающим наливал из фляги в
    крышечку.
     - Женщины и девушки! - орал Сиротин, перебарывая радио. - Красавицы вы
    мои! Я правду вам скажу: на войне - все, как в жизни. Кому гроб, кому слезы,
    кому почет на грудь. Поэтому за всех выпить полагается!.. Выпьем и отдадим
    все силы фронту. Все силы!..
     Адъютант Донской высился на обочине одиноким столбом, кривил губы
    насмешливо-брезгливо, но вмешаться не спешил. Уже какая-то, мигом
    захмелевшая, бабка, дробненькая и темноликая, в расхристанном ватнике не по
    росту ей, пританцовывала, притопывала огромным башмаком, истошно гикая и то
    попадая в такт бравурного марша, а то нарочно невпопад. Бабка из своих малых
    сил очень старалась всех развеселить, насмешить - и явно преуспевала:
    парни-зенитчики, спешившиеся шоферы, женщины с огородов, запрудив шоссе,
    сгруживались вокруг нее, и кто подхлопывал в ладоши, кто подгикивал, кто
    просто смотрел с невольной, не сгоняемой улыбкой. Поглядывали с улыбками и
    на него, генерала, - как из отодвинувшейся перспективы, из окуляров
    перевернутого бинокля; уже, поди, выяснилось вполне, что не погибли
    генеральские сыновья, чепуха это, все у него в ажуре, и, стало быть, за него
    тоже праздновали, за его, как с неба свалившиеся, звезды. Худые пареньки с
    тонкими шеями, кормленные по тыловой норме, в шинельках второго срока, с
    бахромою на полах и на рукавах, в ботинках с обмотками, женщины с опавшими
    или одутловатыми лицами, чуть только разгоревшимися, порозовевшими от
    выпитого, от смеха, в тяжелых, как доспехи, уродующих ватниках, в заляпанных
    грязью и обвисших юбках, в пудовых сапогах, - так выглядел этот, всегда
    непонятный, народ. И генерал представил себе, как бы он вдруг объявил всем
    этим людям, что там, в Мырятине, русская кровь пролилась с обеих сторон, и
    еще не вся пролилась, сейчас только и начнется неумолимая расправа - над
    теми, чья вина была, что им причинили непоправимое зло, - и еще добавь,
    добавь, сказал он себе, что и сам его причинял с лихвой! - и они этого зла
    не вытерпели. У каждого была своя причина, но то общее, что сплотило их,
    заставило надеть вражеский мундир и поднять оружие против своих - к тому же
    и неповинных, потому что истинные их обидчики не имели обыкновения ходить в
    штыковые атаки, - это общее, заранее объявленное "изменой", не простится
    одинаково никому, даже не будет услышано. И как не считались они пленными,
    когда поднимали руки перед врагом, не будут считаться и теперь. Скажи он все
    это - и что произойдет? Проникнутся эти люди чужими сломанными судьбами? И
    хотя б на минуту прервется или омрачится праздник? А может быть, тяжкий грех
    - прерывать его, омрачать? Может быть, все то, что он сказал бы, и не важно
    - в сравнении с этой скудной радостью, какую доставил взятый вчера и никому
    из них не известный "Сятин"?
     Наверно, есть, думал генерал, еще какая-то справедливость, другая,
    которой он не постиг, а постиг - Верховный. Он-то лучше всех изучил, что
    нужно этому народу. Не для себя же одного придумал он эти салюты, не для
    себя настоял в ноябре сорок первого: "Парад на Красной площади состоится,
    как всегда". Говорили, это ему посоветовал Жуков. Но так ли важно, кто подал
    совет, да были же и другие советы, важно - какой из них он принял, а принял
    - как полководец, понял, что такое война. А может быть, и большее он успел
    понять - что люди, к которым он был так жесток, мучил, убивал, гноил,
    единственные и верные его спасители, - и человеческое в нем дрогнуло? Не мог
    же так просто, на ветер бросить: "Братья и сестры!" Так Бог не обращается к
    человеку! То был - "отец", а то вдруг - "братья", "сестры". С горной высоты
    сошел смиренно, почувствовал себя равным со всеми, одним из всех. И в самые
    страшные дни, на пределе отчаяния, сказал вовсе не парадно, а как мог бы
    любой, как равный всем: "Будет и на нашей улице праздник". Какие слова
    нашел! Какое в них послышалось обещание! Отныне все по-другому пойдет - еще
    не сейчас, а когда немца прогоним, последнего немца с последней пяди России,
    сейчас только об этом думать! Вот и ему, Кобрисову, протянул руку - поверх
    всех голов, над интригами завистников - и разрубил узел, который никак не
    развязывался, враз облегчил бремя, все мучившие его мысли, в которых не дай
    Бог кому признаться, прочел - и отвел: "Мелочи, мелочи, не имеет значения".
    И остановил на пороге Москвы, как будто пригвоздил, предупредив все нелегкие
    разговоры в Генштабе. И отметил-то как - в числе немногих, самому Ватутину
    не дал Героя, а ему, Кобрисову, пожаловал... И оставил только одно, не
    отменимое никакими наградами: помнить и угрызаться, что план по Мырятину был
    составлен наспех и брошен на полдороге, и все потери, которых могло не быть,
    повисли на нем...
     Между тем содержимого фляжки там, ясное дело, не хватило, и явилась на
    свет пятилитровая канистра из-под моторного масла с чуть разбавленным
    спиртом-сырцом. Адъютант Донской и тут не вмешался. Шестериков, охнув,
    кинулся было спасать канистру, но генерал его удержал за локоть.
     - Не надо, - сказал он, всех, кого видел, любя и жалея. - Не жмись.
    Гуляют люди!
     ...Гуляли, наверно, и там, в Мырятине. Еще на западной окраине
    автоматчики вышибали немцев с верхних этажей и чердаков, и артиллерия на
    всякий случай старательно расстреливала колоколенку на холме, безглазую и
    пустую; еще искали "керосинщиков", поджегших мебельную фабрику, только что
    занятую и оприходованную как спасенное имущество, - пока не выяснилось, что
    сами же и подожгли ненароком; еще не различить было, где перестрелка, а где
    так, салютуют от избытка чувств, а уже кто-то спал вповалку посреди газона в
    скверике; уже в центре телеграфистки и радисточки сменили тяжелую кирзу на
    сапожки с каблучками, пошитые на заказ, и собирались выйти погулять на
    главный проспект; уже кто-то разведал, где дополнительное спиртное, и тащил
    его в родную роту сразу в четырех касках, держа их за ремешки; уже дымили на
    площади походные кухни, и осмелевшие мырятинцы пристраивались в очередь с
    кастрюльками и горшочками - и снова вдруг начиналась пальба: обстреливали
    немецкий взвод, который вышел сдаваться аккуратным строем, но с таким
    грязным лоскутом, что его не признали за белый... И может быть, вся вот эта
    неразбериха и нужна была, чтоб люди пришли в себя и понемногу забыли, как на
    мглистом рассвете они стояли в сырых окопах, чувствуя холод в низу живота,
    молясь про себя и ожидая ракету.
     Потом они узнают, потом объяснят им, что это было великое наступление.
     Генерал вытер пальцами под глазами и увидел перед собою адъютанта -
    вытянутого, как палку проглотил, с генеральской шинелью на локте.
     - Товарищ командующий, - сказал Донской построжавшим голосом. И
    поправился, нарочито выделяя новое обращение: - Товарищ генерал-полковник...
    Виноват, но все-таки ехать пора. Тут уже, в конце концов, я отвечаю.
     Генерал молча кивнул. Дал себя одеть в шинель, нахлобучил фуражку.
     - Ожидается, что мы сегодня прибудем, - напомнил Донской, застегивая на
    нем пуговицы. - Хорошо бы до одиннадцати. Время есть, но нужно же в себя
    прийти.
     - Хорошо бы, - сказал генерал.
     Он шел к машине охотно, даже покорно, слегка поддерживаемый адъютантом
    под локоть. Люди, которых он смутно различал, сразу отчего-то притихшие,
    расступались перед ним широким коридором. Внизу, под насыпью, Шестериков
    торопливо совал в мешок стопки, вилки, ножи, салфетки, сворачивал скатерть,
    плащ-палатку, шинель. С двумя громоздкими свертками он поднялся к машине и
    сунул их за передние сиденья, под ноги адъютанту и себе.
     - Получше не мог уложиться? - спросил генерал.
     - Фотий Иваныч, дак тут ехать-то сколько...
     - Сколько б ни ехать, а фронтовую укладку соблюди. Чтоб ничего не
    торчало, ноги бы не мешало вытянуть.
     - Ну, я на колени возьму.
     - Не надо на колени.
     Генерал заговорил строго, посверкивая глазками из-под насупленных
    бровей; в нем появилась какая-то мрачная решимость, и адъютант Донской
    почувствовал в груди некое замирание: "Никак, он сразу туда решил ехать".
    Это даже восхитило Донского - в высочайшее присутственное место заявиться
    вот такими, как есть, на заляпанном "виллисе", во всем повседневном,
    полевом, пропахшими грязью дорог, потом, бензинной гарью, немножко и
    коньячком - тоже не повредит в такой день! - пропахшими фронтом. И еще бы
    разыграть, что не слыхали о Приказе, пусть-ка сначала им сообщат, поздравят.
    Если в том и есть генеральская дурь, то - высокого свойства. Интересно,
    подумал он, из ста генералов сколькие так бы и поступили? А сколькие - не
    посмели бы?
     Однако ж генерал сто первый, лучше всех изученный Донским, поставил
    ногу в "виллис" и спросил водителя:
     - Как у тебя с бензином, Сиротин?
     - До Москвы-то? - Сильно порозовевший Сиротин, переваливая
    малопослушные ноги с асфальта к педалям, беспечно рассмеялся. - Да на
    нейтралке с горушки домчим, даже без зажигания. На одном, тарщ командщ,
    эн-ту-зи-азме!
     - А до Можайска? - спросил генерал. - Хватит без заправки?
     В груди адъютанта Донского явственно что-то стало опускаться.
     - Товарищ командующий... Виноват, но - Москва! Нас ведь сегодня в
    Ставке ждут...
     - Кто? - спросил генерал, тем же мстительным голосом, каким он кричал
    про чиханье с косогора. - Кому там без нас не прожить? Ставка нам уже все
    сказала. Сам сказал!..
     - Еще раз виноват... Хоть я и перебрал малость,- последнюю фразу
    Донской произнес с нажимом, - но осмелюсь настаивать. Это чрезвычайно важно!
    Вы же потом с меня взыщете...
     Генерал, широко взмахнув рукою, показал ему на репродуктор. Победные
    марши смолкли, из черного раструба изливалась тягучая печальная мелодия.
     - Вот это мы приняли? - спросил он, глядя в упор в бледнеющее лицо
    адъютанта. - Звезды на грудь и на плечи - приняли, я спрашиваю? То, что ты
    говоришь - "свое"... Значит, и все остальное должны принять! Кровь пролитая,
    люди погибшие - не зовут тебя, майор Донской?
     Шестериков, укладывавший возимое добро в бортовые коробы, выпрямился и
    поглядел на генерала с удивлением, с восторгом, но и с мольбою.
     - Ставка-то - Бог с ней, оно и лучше туда носа не казать. Но неужто
    домой не заедем? Фотий Иваныч, дочек не повидаем? Майю нашу Афанасьевну - не
    порадуем? С меня не то что вы - она с меня взыщет!
     - Порадуются и без нас, - буркнул генерал. - Приказ небось уже слышали.
    Что мы им другого скажем?
     Он поглядел на Москву, всю в проплешинах от лучей бледного холодного
    солнца, проникавших в разрывы облаков. Он поглядел на нее без всякого
    интереса, и это яснее всего сказало Донскому, что убеждать его, соблазнять
    чем бы то ни было - бессмысленно: ни тем, что им все-таки есть резон хоть
    показаться в Генштабе и кое-что разведать, ни тем, что они вполне бы могли,
    без особенных угрызений, провести сутки в Москве, хлебнуть столичного
    воздуха и увезти кое-какие воспоминания, ни даже несколькими часами дома, с
    семьей, которую генерал может и до конца войны не увидеть. А то и вовсе не
    увидеть.
     - Так чего, заводить? - спросил Сиротин. - Куда поедем?
     - Указан тебе маршрут, - сказал Донской потухшим голосом.
     До Сиротина, однако, не все дошло толком. Он смотрел на домишки и сады
    Кунцева и улыбался.
     - Эх, да как же не погулять, салют не поглядеть, в кои-то веки? На
    метро не прокатиться? Был я в белокаменной или не был?
     Генерал, грузно усаживаясь, отвечал ему еще сдержанно:
     - Нагуляешься, Сиротин. После войны. Ребенок ты? Не видал, как из пушек
    бабахают? Давай заводи.
     Но и запустив мотор, Сиротин еще не все до конца понял.
     - А может, сгоняем? Ну, на часок хотя бы... Ведь дело ж какое!..
     Генерал, багровея, затрясся от гнева.
     - Что, совсем окосел? Трезвей у меня щас же, мобилизуйся! Какое у тебя
    там дело? У тебя на фронте все твои дела! В армии! Понял? И крути назад!
    Крути, говорю!
     Сиротин поспешно схватился за рычаг, со скрежетом включил передачу.
    Выкручивая руль до отказа, он взглядывал на генерала испуганными глазами,
    словно с недобрым предчувствием; лицо его было несчастное, едва не плачущее.
    Люди, все видевшие и слышавшие, медленно расступались перед широким тупым
    рылом "виллиса". Солдаты-зенитчики поднесли ладони к каскам, женщины
    крестились. Темноликая бабка, поднявши троеперстие и кланяясь, крикнула
    шепеляво: "Сохрани вас Господь, касатики!.."Лица у всех были печальны, точно
    бы на них отражалась истекавшая из черного раструба тонкая пронзительная
    щемящая нота.
     Генерал, против устава, всем откозырял сидя.
     Адъютант Донской, стиснутый, скорчившийся на заднем сиденье, чувствовал
    в душе уязвление - оттого, что не разгадал эту очередную дурь. Вина,
    разумеется, была его, но винил он в своей ошибке почему-то генерала,
    которому не преминул съязвить:
     - А хорошо бы, товарищ командующий, нас на первом КПП* не завернули -
    без надлежащего предписания.
     * Контрольно-пропускной пункт.
     - Нас-то? - Генерал не оглянулся, а лишь откачнул голову назад. - А
    хотел бы я посмотреть тому в рыло, кто нас от войск завернет. Черта ему
    лысого, хренушки - нас теперь от армии отставить! Успеть бы только,
    успеть... Нам бы вчера там быть. Давай, Сиротин, жми!
     Круто вильнув и оставив на шоссе две синусоиды грязи с обочины,
    "виллис" взревел и пошел, набирая ходу, в сторону Можайска. Еще раз, из-под
    брезента, с отчаянием на лице, оглянулся водитель Сиротин. И более все
    четверо на Москву не оглядывались. Траурный марш отдалялся и затихал, все
    сильнее бил в стекло и хлопал брезентом ветер.
     Прав оказался генерал Кобрисов, а не адъютант Донской - на первом КПП
    их не только не завернули, а еще поздравили и передали о них по телефону на
    следующую "рогатку", чтоб пропускали без замедления. Их кормили и водку им
    отпускали без продаттестатов и заправляли бак бензином, не спрашивая талонов
    и накладной. Среди машин, спешивших на запад, маленький "виллис" не мог
    затеряться и застрять, он переходил из одних предупредительных рук в другие.
     Сегодняшний день - весь целиком - принадлежал генералу. Весь этот день
    он ехал триумфатором, потому что столбы с черными раструбами попадались на
    всем его пути, и каждый час гремело из них, как с неба:
     -- ...СТРЕЛКАМ И ТАНКИСТАМ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА КОБРИСОВА...
     И державно ликующий голос разносился широко окрест - над холмами и
    ухабистыми дорогами, выбегавшими к шоссе, над мокрыми прострелянными
    перелесками, над печными трубами деревень и хуторов, испустившими свой
    последний дым два года назад:
     -- ...И ВПРЕДЬ ИХ ИМЕНОВАТЬ...
     Всякий раз, подъезжая к такому столбу, водитель Сиротин притормаживал,
    чтобы еще раз послушать и дать послушать генералу, а потом рвал, как
    угорелый, мучая мотор, губя покрышки. И ветром дороги отбрасывало, уносило
    вдаль, за корму:
     -- ВЕЧНАЯ... ПАВШИМ... НЕЗАВИСИМОСТЬ... РОДИНЫ...
     Этого, впрочем, генерал как будто и не слышал. Он сидел неподвижно,
    вцепясь обеими руками в поручень у приборной панели, выставив на ветер
    толстое колено, обтянутое полою шинели, и смотрел хмуро и сосредоточенно в
    летящее навстречу пространство. Адъютант Донской, перегибаясь с заднего
    сиденья, заботливо укутывал ему горло серым, домашней вязки, пушистым
    шарфом.
     Он мог бы этого и не делать. Генералы - когда они едут к войскам - не
    простужаются.
    Глава седьмая
    СНАРЯД
    1
     Майор Светлооков сидел один в комнатушке сельской хаты на Мырятинском
    плацдарме. Он сидел за столом лицом к окну, держа около уха трубку телефона,
    другой рукой машинально расправляя шнур. Быстро вечерело, но огня он не
    зажигал, не хотелось занавешивать окна и сидеть потом в слепой и глухой
    норе. Спасо-Песковцы не переставали быть ближним тылом, а теперь, с
    наступлением, они оказались неожиданно в зоне боевых действий. Разумеется,
    штабное село охранялось, но лучше было все видеть и слышать и иметь под
    рукой пистолет, вынутый из кобуры.
     То, что сообщали майору Светлоокову, отражалось на его лице игрою
    бровей и губ - отражалось бы, если б не так стремительно сгущавшаяся
    темнота.
     - Зоечка, друг мой, - говорил он. - Ты там сидишь на коммутаторе, на
    главном, можно сказать, пульте управления, так ты пресекай, пресекай эту
    болтовню по связи. Чтоб у тебя отводная трубка от уха не отлипала. И как
    услышишь, что маршрут сообщают и время, прерывай тут же. В разговор не
    встревай, замечаний не делай, а тут же прерывай.
     - Я так и делаю, майор, - отвечала трубка.
     - Кто еще знает, кроме начштаба? Ну, начальнику разведотдела полагается
    это знать, а кто еще?
     Трубка ему перечислила трех-четырех посвященных.
     - Да, - сказал майор Светлооков, - это уже не секретность. Уже, как
    пить дать, где-нибудь утечка произошла, что барин едет. Ну, хоть бы просто
    трепались, анекдоты рассказывали, насчет баб опытом обменивались, а то ведь
    такие вещи по проводу сообщают! А вот подслушают, да устроят барину перехват
    в лесу, да в плен возьмут... У них же мечта - нам ультиматум предъявить.
     Люди, которых называли бандитами и предателями, рыскали вокруг по весям
    и малым хуторам, и вели они себя дерзко. Из страха окружения они подались не
    на запад, куда бы им следовало прорываться любой ценой, а на восток, к
    берегу Днепра, - этого не объяснить было никакой логикой, но лишь инстинктом
    загнанного животного, которое бежит туда, где не так пышет огонь или не так
    леденит дыхание смерти, - хотя там-то как раз она и поджидает его. Спасаясь
    от окружения незавершенного, из которого еще можно было вырваться, они
    попали в такое, откуда им выхода не было вовсе.
     - А Светлооков - ему безопасность обеспечь! - сказал майор Светлооков с
    досадой. - Волшебники мы, что ли?
     - Скромничаете, майор, - сказала Зоечка и рассмеялась серебряным
    смехом. - Я-то вас считала волшебником.
     - Уже не считаешь?
     - Считаю, считаю. Кого же мне еще с вами рядом поставить!
     - Ну, придется нам с тобой этой ночью попотеть...
     - Фи, - сказала Зоечка, - не ожидала, что вы так вульгарно...
     - Ну, я хотел сказать, потрудиться.
     - Не лучше.
     - Слушай, Зоечка, ты что-то у меня сегодня игривая. Уговор был какой?
    Всякие шуточки на скользкие темы во время работы отставить. А тебя только
    туда и тянет. Где он сейчас примерно?
     - Не примерно, а точно - к Торопиловке приближается.
     - Там он ночевать не захочет. И в Спасо-Песковцах не захочет. Он в свой
    вокзальчик поедет. А там сейчас неизвестно кто и что. Я звоню - без
    результата. Линия туда обрезана?
     - Нет.
     - Это почему? Сказано же было: все линии, которые могут быть захвачены,
    обрезать.
     - Можете не беспокоиться, я все концы в руках держу.
     - Н-да? - спросил он с гнусавой ухмылкой. - Это хорошо, Зоечка. Я так и
    вижу тебя, как ты концы необрезанные в ручках своих нежных держишь.
    Впечатляющая картиночка!
     - Ну вот, - обиделась Зоечка, - вы же сами на скользкие темы...
     - Виноват, виноват... А ты сейчас и командующего могла бы прослушать?
     - Командующего - это что! Я вас могу.
     - Ого! А ты знаешь, Зоечка...
     Он хотел продолжить: "А ты далеко пойдешь!". С некоторым даже испугом,
    но и восхищением он отметил, что она уже высвободилась из-под его
    первоначального подавляющего авторитета и неуловимо наглеет. Вот уже
    называет его не "товарищ майор", а просто "майор". И нет смысла делать ей
    замечание, это ведь не Зоечкина особенность, а той службы, которой
    принадлежали они оба и которая, по самой природе своей, разрастается и
    наглеет, наглеет и разрастается. Знать о людях больше, чем они того хотели
    бы, и чтоб это не сказывалось на посвященном в чужие тайны? Невозможно.
     - А ты молодец, - прервал он свою затянувшуюся паузу. - Благодарность
    от лица службы.
     - Служу Советскому Союзу.
     - Неправильно говоришь. От лица нашей службы. На это наши люди отвечают
    глубоким сосредоточенным молчанием. - Трубка помолчала. - Вот, правильно.
    Сейчас я по карте посмотрю, где эта Торопиловка. Что ж, дорогая моя...
     - Приятно слышать.
     - Не в смысле - дорогая женщина, а дорогая помощница.
     - Тоже приятно.
     - Придется нам сегодня, Зоечка, проявить себя волшебниками. Тут что
    главное сейчас... когда уже произошла утечка и не исключается подслушивание.
    Нужно создать... как бы это выразиться?.. хорошую неразбериху.
     - Я это поняла, майор. Можешь на меня положиться.
     - Зер гут, - сказал он весело. И подумал, что лучше с этой Зоечкой не
    ссориться, слишком она влезла во все дела. - Созваниваемся. Ты знаешь, где я
    буду. Адье!
     Он положил трубку, прокрутил отбой и несколько мгновений сидел
    неподвижно, в рассеянности продолжая расправлять шнур. В окнах все больше
    чернело, и темнота понуждала его приступить к делу.
     "Эх, Фотий Иванович, зачем?! - произнес он мысленно. - И что вам в
    Москве не посиделось? Не побыли дома, с женой любимой, с дочками
    подрастающими, а прямо к нам. Ведь расплатились же с вами! Неужели мало?
    Звезду на погон и Звезду на грудь - фактически за одну только переправу...
    за один лишь замах! Другой бы доволен был выше головы, а вам подавай -
    Предславль!.. Один Бог знает, как я вас уважаю. Но ведь правду говорят:
    жадность фраера губит!"
     - Ну, что поделаешь, - произнес он вслух. - Вызываю огонь на себя.
     Но и после этих слов он сидел, огорченно вздыхая, и не мог себя
    заставить подняться, невмоготу было перенести всю тяжесть свою на ноги. Он
    надел фуражку и, взяв со стола пистолет, поставил его на предохранитель и
    вложил в кобуру. Казалось ему, на это ушли все его силы. При свете было бы
    видно, что лицо его хмуро и печально.
    2
     Приблизительно в этот час в маленькой землянке на левом берегу Днепра
    сидели за столиком, друг против друга, командир батареи 122-миллиметровых
    гаубиц и наводчик первого орудия. Сидели они хорошо, у них еще были полторы
    фляги водки-сырца, полбуханки хлеба, пачка печенья из офицерского пайка и
    большая, килограммовая банка американской мясной тушенки, из которой они
    себе накладывали в миски понемногу, чтоб банка подольше была украшением

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия