• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [10/29]

Скачать полное произведение

    называли "лучшим оперативным умом Германии" и который, будь у него не
    столько сил, как у Терещенко, а вполовину меньше, изметелил бы его за
    несколько часов. Впрочем, то был стиль не одного Терещенко, но
    установившийся уже во всей армии - говорить о противниках этак по-солдатски
    насмешливо, и были они - недурной вояка фон Штайнер, что-то кумекающий
    Паулюс, не совсем идиот Мантейфель. Хорошим тоном сделалось "презрение к
    врагу" - за то, что у него меньше танков, меньше орудий, что он в невыгодном
    положении, а у нас, почитай, шести-, семикратный перевес, - и он еще
    "рыпается". Когда же этот ослабший недотепа вдруг резал по морде или уходил
    изящно от окружения, тогда он был "гад ползучий" и "сволочь редкая".
     Однако же доводы Терещенко возымели действие, а возражения Чарновского,
    а за ним и Кобрисова едва ли приняты во внимание. Между тем Кобрисов
    высказал то, что не оставило бы камня на камне от этих доводов. Каким огнем
    обстреливался с трех сторон предполагаемый плацдарм? Если
    ружейно-пулеметным, тогда, разумеется, три стороны предпочтительнее; для
    дальнобойной же артиллерии это безразлично - и стало быть, сибежская
    излучина не представляла особенного удобства в сравнении с любым другим
    участком реки, хоть прямым, хоть выгнутым наоборот, к западу. Далее,
    местности лесистой и овражистой легче укрыться, но куда труднее
    передвигаться; чем окажутся там, как не обузой бесполезной танки и
    бронетранспортеры, самоходные и возимые орудия? В полную силу можно
    задействовать лишь пехоту, но и ту - не в наступлении. Казалось, и Жуков, и
    Ватутин к этому прислушались, и однако ж Терещенко поглядывал на всех с
    победной ухмылкой, словно наперед зная, какое будет решение. Да и все знали
    самый главный его аргумент, не высказанный: этот кусок Правобережья можно
    быстрей захватить - и значит, много раньше доложить Верховному о
    форсировании Днепра. Этого жаждали с такой силой, что никакие возражения не
    могли перевесить, могли быть объяснены - и не без оснований - завистью к
    Терещенко, завоевавшему уже летучее прозвище - "командарм наступления".
     "Сколько же нужно положить за такое прозвище? Тысяч сорок, не меньше?"
    - спрашивал себя Кобрисов, вглядываясь в худенькое, востроносое, всегда
    обиженное лицо Терещенко, в худенькую быструю фигурку, стянутую, точно
    спеленатую, узким кителем. Из всех генеральских доблестей славился он,
    несомненно, одной - неукротимой энергией, то есть умением бестрепетно гнать
    в бой мужчин помоложе себя и держать армию в руках, без промаха и с одного
    удара острым своим кулачком разбивая носы и губы подчиненным или колотя их
    по головам суковатой палкой. На укоры Ватутина он отвечал: "Я себя не щажу и
    других право имею не щадить". О том, как не щадит он других,
    свидетельствовали потери его армии, самые большие во всем Первом Украинском
    фронте; о том, как не щадит себя командующий, говорила повсюду разносимая
    легенда, что спит он четыре часа, печась об армии и "всесторонне пополняя
    свое образование", которое он считал недостаточным, а потому заваливал
    политуправление фронта приглашениями московским ансамблям и списками
    заказанных лично для него книг. Были тут Клаузевиц и Шекспир, фон Шлиффен и
    Тургенев, оба Мольтке и Горький; славные эти имена, однако ж, не расходились
    с палкой и кулачком, ни с плевками в лицо. И летучее прозвище "командарм
    наступления" - кажется, им же и придуманное, - тоже помогало делу: кто б еще
    мог так смело запросить по пятнадцать, по двадцать тысяч пополнения - и кому
    б еще их дали так безотказно? И, наконец, кому б еще так легко простилось,
    когда Сибежский плацдарм оказался-таки ловушкой, старательно уготованной фон
    Штайнером, когда вся техника и впрямь увязла в лесах и оврагах, которые все
    наполнялись гниющими телами, а наступление никак не могло начаться? Ловушкою
    оказалось и все совещание в Ольховатке, где все коллеги Терещенко, не
    воспротивясь ему, взяли и на себя ответственность. Ловушкой оказался и
    доклад Верховному, тут же переменившему сроки взятия Предславля: не "до
    зимы", а теперь уже точно к празднику 7-го ноября. Сам же Терещенко не
    проиграл нисколько: не хватило сил заглотать, но уже за то, что укусил, он
    сделался генерал-полковником, и, провозись он теперь в Сибеже хоть полгода,
    в генерал-лейтенанты его уже не вернут. И странное дело, чем полней
    выявлялись все предвиденные опасности Сибежского плацдарма, тем горячее
    отстаивали этот вариант и тем больше посылалось туда, в ненасытную эту
    прорву, людей и техники. Почему-то так складывалось, что уже весь фронт
    обязан был работать на одного Терещенко, и когда очевидно стало всем и сам
    он перестал сомневаться, что одной его армии в Сибеже не управиться, ее не
    вытянули оттуда, но бросили ей в подмогу еще соседнюю 27-ю генерала
    Омельченко, а следом и почти всю танковую Рыбко. А Терещенко и здесь не
    сник, но с той же энергией выторговывал загодя, чтоб считалось, что главный
    удар по Предславлю наносит его армия, а обе другие будут вспомогательные. И
    похоже, вводилась единственно теперь спасительная тактика, которую Кобрисов
    про себя называл "русской четырехслойной": три слоя ложатся и заполняют
    неровности земной коры, четвертый - ползет по ним к победе. Вступало и
    обычное соображение, что раз уже столько потрачено сил, то отступить никак
    невозможно, и может случиться, "вырвет победу последний брошенный батальон",
    - то самое соображение, которое погубило немцев в Сталинграде.
     Что же до армии Кобрисова, пока не задействованной, он все чаще
    подумывал с беспокойством, что и от нее рано или поздно станут отрывать
    куски для той же ненасытной прорвы. И ту мысль, которая пришла ему в голову,
    когда он смотрел на черного ангела с крестом и на купол собора, сиявший чуть
    потускневшей или просто закопченной позолотой, следовало продумать и
    провести в дело как можно скорее. Эта мысль пришла к нему не сразу. Как ни
    странно, мысли предельно простые приходят к нам позднее, нежели сложные и
    громоздкие. Он объезжал накануне свои войска севернее Предславля - так
    назывался предлог поохотиться в днепровских плавнях, отдохнуть от суеты,
    остаться на несколько часов наедине с собою. Был канун сентября, и сентябрь
    чувствовал он в душе, которой уже год как минуло полвека, близился конец
    полноценной мужской поре, тот переклон холма, за которым уже только спуск.
    Он так остро ощущал подкравшуюся осень, с такой грустью различал ее начало в
    зеленой еще листве, в ярко синеющем небе, что даже подумалось: может быть,
    эта охота в его жизни - последняя?
     Лучше не ждать, когда ослабнет зрение и уйдет твердость руки, а бросить
    сразу, чтоб не причинять Божьей твари лишнего страдания. Охота вышла
    неудачная - он подстрелил утку, но она, уже с зарядом дроби в теле, крича
    жалобно и печально, сделала еще несколько взмахов пробитыми крыльями и
    приводнилась далеко от берега. К ней не подобраться было и в болотных
    сапогах, и не было собаки сплавать за нею, да он бы, пожалуй, и не пустил
    собаку под пулю немецкого снайпера. Расстроившись, он уже больше не стрелял,
    но, может быть, тогда и пришла к нему эта мысль, когда, осторожно раздвинув
    камыши и глядя с досадой на умирающую утку, относимую течением, он взглянул
    поверх нее. Далекий и зловещий в своей тишине, тот берег нависал над узкой
    песчаной полосою, как геологический разрез, и был усеян черными оспинами
    стрижиных гнезд. На этих кручах не то что зацепиться, не на чем было и
    задержаться глазу, одни лысые холмы, тянувшиеся, быть может, на сотни верст,
    лишь кое-где изморщиненные расселинами, - из них в любую минуту могли
    ударить пулеметы. Они, однако, не ударили. Осмелев, он стоял совсем на виду,
    по колено в воде, и вдруг понял, что не так расселины придают тому берегу
    вид неприступности, как его нагота.
     Нет, эта мысль еще не тогда зародилась в нем, он еще не почувствовал
    гулкие удары сердца, как в те минуты, когда увидел тот берег действительно
    неприступным, ощетинившимся тысячами дул предмостных укреплений.
    Понадобилось сначала увидеть его пустым, а затем укрепленным и мысленно
    убрать эти укрепления, чтоб сердце вдруг застучало гулко и часто. Может
    быть, та напрасная утка, медленно уплывавшая, маячила в его памяти, когда он
    сказал себе: "Это я возьму!" - а Шестерикову сказал: "Мы должны себя вести,
    как вкусная дичь..."
     Шестериков снова приполз - с картой и принадлежностями, но прежде
    заставил его перевалиться на расстеленную плащ-палатку. Всему, что ни делал
    с ним настырный Шестериков, генерал уже подчинялся безропотно, зная, что это
    будет разумно и правильно, а главное - что от него все равно не отделаешься,
    покуда он своего не добьется. Вот и под карту он догадался подложить твердое
    - крышку от ящика батарейного питания рации. Предславль на этой карте был
    обозначен, как и любой крупнейший населенный пункт - четырьмя неровными
    заштрихованными четырехугольниками, как бы "кварталами", разделенными белым
    крестом "проспектов", Сибеж - обозначался кружком с точкой. Генерал
    Кобрисов, с явственной дрожью в пальцах, вонзил иголку циркуля в белое
    перекрестье и стал раздвигать лапки, покуда вторая, с грифелем, не попала в
    точку кружка, обозначавшего Сибеж, а затем, сделавши полуоборот, тем же
    раздвигом циркуля перелетел над синей извивающейся ниткой водной преграды
    "р. Днепр", в северной ее части. И грифельная лапка попала в такой же точно
    кружок, в центральную его точку. Убрав руку, он прочитал название -
    "Мырятин".
     Оно ничего не говорило ему, кроме того, что называвшийся так населенный
    пункт находился на таком же расстоянии к северу от Предславля, что и Сибеж -
    к югу. Пройдясь по извивам "р. Днепра" колесиком курвиметра, он получил
    результат почти такой же. Те же восемьдесят километров. Но то, что лапка
    воткнулась в самый центр кружка, показалось знаменательным. Сама судьба или
    Бог, как ни назови, подтвердили его решение. Но ведь и фаталист, бросающийся
    навстречу предзнаменованию, не только удачу предчувствует, но ощущает и
    холод в груди, страх неизвестности. Что-то в эту минуту сказало Кобрисову,
    что с этим безвестным Мырятином свяжется, быть может, и самое славное в его
    жизни, и самое страшное, не исключая и смерти. Он даже подумал, не свою ли
    могилу мы намечаем, когда кажется, что нашли искомую цель. Это двойственное
    ощущение - и захватывающее, и пугающее - продлилось недолго и вскоре
    погасло, почти забылось. И он прогудел дурашливым голосом:
     Ты, подружка моя Тося,
     Я тебе советую:
     Никому ты не давай,
     А заткни газетою...
     Шестериков, оторвавшись от бинокля, поглядел на него подозрительно.
     - Ты все понял, Шестериков? - спросил генерал, проделывая снова
    операцию с циркулем.
     - Ну, может, все-таки в окопчик сползем? - сказал Шестериков. - А то
    веселых-то чаще всего подстреливают.
     - Какой окопчик! - вскричал генерал. - Нам только сейчас рассиживать!
    Дуем к машине скорей. Танки надо спасать, таночки! Пока этот злыдень,
    Терещенко, из-под носа не увел.
     Как поздно он пришел к своему решению! Если б тогда он его высказал, в
    Ольховатке, - может быть, те, полегшие гнить по оврагам, остались бы живы?
    Нет, едва ли, они обречены были - своей гибелью доказать всю бесплодность
    затеи с Сибежским плацдармом. И они же, парадоксальным образом, укрепили
    "командарма наступления" - все только и заняты были, как ему помочь
    выбраться из авантюры, куда он и других втянул. Он и до этого, непонятно чем
    расположив к себе Ватутина, а через него и Жукова, брал от соседей, что
    хотел, - артиллерийские и минометные полки, танковые дивизионы и бригады - и
    возвращал потрепанные, поредевшие, до того измотанные, что их прежде всего
    следовало отправить в тыл на отдых и пополнить. Терещенко же, отдавая, и не
    думал их пополнять, все полагающиеся им пополнения он оставлял себе. В той
    же Ольховатке, когда уже все решилось с плацдармом и рассаживались по
    машинам, он громко, при всех, спросил Кобрисова - может быть, и в шутку, но
    шутку малоприятную:
     - Ты бы мне, Фотий Иваныч, не одолжил дивизиюшку? Все равно они у тебя
    не задействованы.
     - А какую б ты, Денис Трофимыч, дивизиюшку хотел? - спросил Кобрисов
    под общий добродушный смех. - Небось приглядел уже?
     - Шестая гвардейская у тебя хороша.
     - Что ж мелочиться? - сказал Кобрисов, отъезжая. - Ты бы уж всю армию у
    меня прихватил. Я с одним обозом повоюю.
     А между тем перспектива с одним обозом и остаться не так уж далека
    была. Спешить надо было, спешить, ничего не отдать сейчас. И в особенности -
    танки.
     К вечеру сложился в голове предстоящий разговор с Ватутиным, но лишь
    глубоко за полночь адъютанту Донскому удалось соединиться с командующим
    фронтом, когда тот вернулся к себе в Ольховатку с Сибежского плацдарма.
     Звонить же Ватутину на плацдарм, где он мог быть с Жуковым и Терещенко,
    разумеется, не следовало.
     - Николай Федорович, - спросил Кобрисов тотчас после приветствия, -
    карта перед вами?
     - Ну, слушаю тебя, - Ватутин отвечал уставшим голосом и слегка
    недовольно. Карты перед ним, по-видимому, не было, но старый штабист,
    конечно, держал ее в памяти, со всеми населенными пунктами и расстояниями
    между ними.
     - Там этот Мырятин видите? В семидесяти километрах севернее...
     - В восьмидесяти, - сказал Ватутин. - Ну? Там же как будто Чарновский
    стоит.
     Карты, значит, перед ним не было. Конфигурацию фронта он помнил, но не
    со всеми же стыками флангов.
     - Еще не Чарновский. Еще я стою. Самым краешком правого фланга. Так
    вот, напротив этого Мырятина... Он там от берега километрах в десяти, что
    ли...
     Кобрисов сделал паузу, чтоб вынудить Ватутина самому произнести:
     - Хочешь взять плацдарм?
     - Просил бы вашего разрешения. - Кобрисов почти видел, как его
    собеседник, озадаченный вопросом, расстегивает воротник, всегда теснивший
    ему короткую шею. - Николай Федорович, я же фактически бездельничаю. Зачем я
    против Предславля стою, как жених перед невестой? Да еще к присутствии
    родителей. Да еще - перед чужой.
     Это, он знал, заставит Ватутина возразить, еще не закончив обдумывания.
     - Как это - "перед чужой"? Невеста у нас - общая.
     - А так бывает? - спросил Кобрисов улыбчивым голосом, но Ватутин шутку
    не подхватил.
     - Ты не бездействуешь, Фотий Иваныч. Ты знаешь, зачем ты там стоишь.
    Если фон Штайнер затеет обратно Днепр пересечь да зайдет с востока на
    Сибеж...
     - Не пересечет он. Такие фортеля Гудериан проделывал в сорок первом, а
    нынче бы и он не решился. Силы не те. Ведь он, фон Штайнер то есть,
    считайте, половину своих войск перед Сибежем держит.
     Это был подготовленный реверанс Ватутину - что излюбленный им Сибежский
    плацдарм столько на себя отвлекает. На самом же деле фон Штайнер бросил туда
    одну дивизию - правда, не обычную полевую, а дивизию СС "Райх", численностью
    в сорок тысяч и усиленную шестью сотнями танков, которую можно было считать
    маленькой армией, - и все же только она одна противостояла трем армиям
    советским. Но Ватутин не стал возражать, что не половину, а самое большее
    треть сил фон Штайнера связал Сибеж. Кобрисов ему загородил все возражения
    стеною лести, оставив в ней одну открытую дверцу - Мырятин.
     - Что ж, Фотий Иваныч, оно не худо этот Мырятин иметь. Как
    дополнительный плацдарм, с угрозой Предславлю. Отнюдь не помешает. Но там же
    пустыня, берег лысый. Ты это учел? Ты же там, как слеза на реснице Аллаха,
    стряхнуть тебя с кручи - плевое дело.
     - А вдруг не стряхнут? Вот вы же не ожидали, что я этот плацдарм
    попрошу. Тем более, может, и фон Штайнер не ожидает?
     - Льстишь, - сказал Ватутин насмешливо. Но против еще одного реверанса
    тоже не возразил. - Ну, что ж, дерзай... А почему против Мырятина? Какой ни
    есть городишко, а подступы укреплены. Почему не севернее? Не южнее?
     - А чтобы он думал, что я у него этот Мырятин хочу оттяпать.
     Кобрисов держал в голове: "Чтобы вы все думали..."
     - Резонно, - сказал Ватутин. - А ты его брать не намерен?
     Кобрисов отвечал уклончиво:
     - Я б не отказался. Да кто ж мне его задаром отдаст? - И, выдержав
    паузу, добавил: - Николай Федорович, я не брал городов, которые потом
    отдавать приходилось.
     - Я это помню, - сказал Ватутин. - И ценю.
     "Если бы так!" - подумал Кобрисов. Потому что больше ценили Терещенко,
    который всегда "замахивался по-крупному", как говорилось всем в назидание,
    который поспешил взять Харьков, чтобы вскоре же его отдать - не возвратив,
    разумеется, награды, полученной за взятие. Кобрисову же
     доставалось брать Обоянь или Сумы, те малые городки, которые никого
    особенно не обрадуют, не слишком прогремят в приказе Верховного, но о
    которых никто не услышит, что пришлось их оставить. Он был из "негромких
    командармов", кого мог отметить лишь проницательный глаз, умеющий читать
    скупые строчки: войскам генерала N "удалось продвинуться на 12 км... Удалось
    закрепиться..."
     - При случае - возьму, - сказал Кобрисов, никак не намереваясь этого
    делать.
     - Хорошо, Фотий Иваныч. Думай сам, по обстоятельствам. Я почему спросил
    - как бы не пришлось тебе слишком потратиться на этот Мырятин. Мы же главным
    делом о Предславле думаем - ну, и на твои силы тоже рассчитываем.
     - Останется моих сил достаточно. Да я вот свою артиллерию - тяжелую,
    гаубичную - на этом берегу оставляю. Будет из-за Днепра дуэль вести через
    наши головы.
     - Ты уже себя за Днепром чувствуешь? - усмехнулся Ватутин.
     - Честно скажу вам, Николай Федорович, - как бы приоткрыл свои карты
    Кобрисов, - я на ваше разрешение уже так настроился, что мой седьмой
    кавкорпус уже на подходе к переправе. И сам я одной ногой там, хоть через
    час отбуду...
     - А если б я не разрешил?
     - А почему б вы не разрешили?
     Ватутин помолчал и спросил:
     - Ладно. А как насчет танков?
     Вот для этого-то вопроса - о танках, о шестидесяти четырех возлюбленных
    его "коробочках", "примусах", "керосинках", "тарахтелках", - и готовился
    весь разговор, и ответ на него был приготовлен - с долгим тягостным вдохом:
     - Эхе-хе, танки... Я так думаю, они вам на Сибеже больше понадобятся.
     - Что-то слишком ты добрый. Неужели от души оторвешь для Терещенки?
     - Да ведь все равно отберете, - сказал Кобрисов безнадежно.
     - Пока не отбираем...
     - Отберете, наперед знаю. Я ведь для некоторых - копилка резервов. Как
    что, так: "Дай, Кобрисов, твоих таночков на недельку. Что там у тебя еще
    хорошенького есть?.."
     - Возможно, что так оно и будет, - перебил Ватутин. - Но пока, я
    считаю, танков у Терещенко достаточно.
     - Живут же люди! Танков у них достаточно! Николай Федорович, чего и
    когда на войне хватает? Только того, что применить нельзя.
     На этот выпад - против Терещенко и всех, кто его поддерживал, - Ватутин
    отвечать не стал. Вместе с тем Кобрисов так настойчиво и с такой безнадежной
    печалью прямо-таки навязывал свои танки, которые на Сибеже применить нельзя,
    что уже невозможно было не отказаться от них наотрез:
     - Я сказал: пока что они твои.
     - Посоветуете их тоже переправить? - спросил Кобрисов с невинной ноткой
    готовности.
     - Фотий Иваныч, ты мне только что про этот Мырятин сказал, и уже тебе
    советы подавай. Завтра обратись. Я подумаю. Может, еще какие соображения
    появятся. Желаю тебе успеха.
     Легким раздражением в голосе он давал понять, что испрашивать советов -
    это уже лишнее. Не надо переигрывать. И не надо забывать: от подчиненного
    всегда предпочитают услышать готовое решение. Стало быть, главное указание,
    которого и добивался Кобрисов, он получил: не надоедать начальству. А что
    станет говорить начальство на следующий день, когда все произойдет по его
    раскладке, это он мог легко себе представить. И, зная хоть в малой степени
    участников разговора, был он не так уж далек от истины...
     ...В глубоком, под семью накатами бревен, штабном блиндаже на Сибежском
    плацдарме прогудел зуммер, и оперативный дежурный по штабу фронта доложил,
    что подвижные соединения 38-й армии генерал-лейтенанта Кобрисова производят
    скрытую рокировку в направлении - Мырятин. Сам командующий также отбыл к
    месту будущей дислокации. Три славнейших полководца - маршал Жуков, генерал
    армии Ватутин, генерал-полковник Терещенко - при этом известии подняли
    головы от карты.
     - Чего это он? - спросил Терещенко. - Неужто плацдарм задумал взять?
     - Просил разрешения, - сказал Ватутин. - Обосновал убедительно, я
    отказать не счел нужным.
     - Но это же несерьезно, Николай Федорович! Да его же там за тридцать
    верст видно, как на ладони. Его же оттуда веником сметут. Обычная Фотиева
    дурь!
     Однако Жуков, поглаживавший в раздумье свой массивный подбородок, вдруг
    быстро притянул карту за угол к себе и впился в нее цепким всеобнимающим
    взглядом.
     - Не скажи, Денис Трофимыч, - возразил он, усмехаясь.- На войне многие
    большие дела начинаются несерьезно.
     - А танки? - спохватился Терещенко. - Тоже он их на плацдарм перетащит?
    Зачем они ему - на голых-то кручах? Они нам тут нужнее.
     И Ватутин не мог не вспомнить с досадой, как ему Кобрисов сам же
    предлагал свои танки для Сибежа, буквально их навязывал, а он - отказался.
    Но признать себя так легко обведенным вокруг пальца - при том, что он же
    сказал: "еще подумаю"! - Ватутин тоже не мог. И он приказал оперативному
    дежурному выяснить немедленно, где в настоящий момент находится танковый
    полк 38-й армии. Не более чем через десять минут оперативный дежурный
    позвонил снова и сообщил, что танковая походная колонна находится где-то в
    пути, движется предположительно в направлении - Мырятин.
     - Что значит "где-то"? Что значит "предположительно"? - вскричал
    Терещенко обиженным петушиным тенорком, еле не выхватывая у Ватутина трубку.
    - Пусть запросит командира полка, где он находится!
     Оказалось, командира уже пытались запросить, но, видимо, ему запрещено
    откликаться на запросы некодированные. Как, впрочем, и всегда это полагается
    на походе.
     - Но сам-то генерал Кобрисов, - спросил Ватутин, - может связаться с
    полком? Какой-то же шифр у них установлен?
     Оперативный дежурный позвонил еще через десять минут и сообщил сведения
    еще более удивительные. Генерал Кобрисов связаться со своими танками не
    может и даже не знает, каким путем они идут к Мырятину. Выбор пути
    предоставлен на усмотрение командира полка. Танковые рации опечатаны и не
    работают даже на прием - во избежание провокационных приказов со стороны
    противника.
     - Ну, Фотий!.. - вскричал Терещенко с некоторым даже восхищением. - Ну,
    артист! Сам у себя танки украл - только б соседям не отдать. Видали жмота,
    бандюгу?
     Ватутин только вздохнул безнадежно. А Жуков, все так же усмехаясь,
    подмигнул Терещенко.
     - А что делать, если соседи - такие же?
     И все же, если исключить вопрос о танках, сообщение оперативного
    дежурного по штабу фронта не произвело на всех троих полководцев слишком
    сильного впечатления. Это был второй захват земли на Правобережье, который,
    конечно, должен был отвлечь на себя какие-то силы фон Штайнера, однако не
    столь значительные, чтоб сибежская излучина утратила свое значение главного
    исходного пункта для броска на Предславль.
     В планы генерала Кобрисова это именно и входило.
    2
     Навстречу шли "студебеккеры", крытые брезентом, и на буксире тащили
    пушки с зачехленными дулами. На крутом закруглении шоссе водители весело
    орали "виллису": "От ствола!" - и поспешно козыряли, разглядев генеральский
    погон. Под брезентом сидели солдаты в касках, держа оружие между колен. Они
    смотрели назад - и видели край неподвижного серого неба и землю,
    стремительно убегавшую от них.
     Это были еще не обстрелянные солдаты и новенькие машины и
    122-миллиметровые пушки, и генерал не мог не думать, что станется с ними
    там, на Мырятинском плацдарме. В его представлении все, что ни двигалось
    навстречу, направлялось, конечно же, на его плацдарм. Уже две понтонные
    переправы были наведены через Днепр, севернее и южнее Мырятина, и к двум
    этим ниточкам стекалась река людей и техники. Подняться б ему на самолете,
    он бы увидел эту реку - шириною километров в тридцать: по дорогам и без
    дорог, полями и лесными просеками двигались колонны танков, самоходок,
    грузовики с пехотой, тянулись конные обозы с дымящими кухнями, санитарные
    автобусы и легковушки с той публикой, которая так охотно заполняет зону
    второго эшелона, когда передний край отодвинулся достаточно и не грозит
    подвинуться вспять.
     Глупее и обиднее было не придумать: генерал Кобрисов оставил свою
    армию, он с каждой минутой все больше от нее отдалялся, с каждым оборотом
    колеса, и ни один человек в этой лавине войск, стронувшейся с мест и
    потекшей к Мырятину именно по его замыслу и воле, не мог бы о том
    догадаться, а мог лишь подивиться, отчего одинокий "виллис" так упрямо
    пробивается на восток, когда все движется, валит, течет - на запад. Он с
    этим еще не смирился и мысленно, не имея сил на что-то другое переключиться,
    продолжал командовать своей армией и втекающими в нее пополнениями,
    распределял войска, указывал им колонные пути движения, перемещал с
    пассивных участков на участки угрожаемые, намечал для артиллерии секторы
    обстрела и режимы огня - словом, проделывал ту работу, которую армия, с ее
    большими и малыми начальниками, могла бы, казалось, совершать и без него, а
    на самом деле, он твердо верил, никогда не совершает, как бы ни была сильна
    и опытна, но всегда питается от аккумулятора, который зовется командующим,
    движется его энергией, его нервами и бессонницей, его способностью вникнуть
    во всякую мелочь.
     После звонка Ватутину и его разрешения занять плацдарм началось
    сколачивание переправочного парка, и прихлынули сведения, что вот у станции
    Торопиловка имеются у местных жителей полсотни деревянных лодок и штук
    тридцать резиновых "надувнушек", и еще партизаны обещали пригнать двести
    рыбачьих баркасов, а некий старик-рыболов принес удивительную весть, что на
    дне, близ берега, покоятся несколько танковых паромов, затопленных еще в
    сентябре сорок первого, которые можно поднять, залатать, оживить движки. И
    вот саперы, заголясь до кальсон, ныряют и привязывают к ним тросы, а потом
    их выволакивают машинами - полуторками и трехтонками, от которых шума
    поменьше, чем от гусеничных тягачей, - вот и об этом надо же напомнить,
    распорядиться, и чтоб сварщики латали их днем, упаси Бог ночью, когда за три
    версты видно прерывистое зарево дуги. Это потом прибудут понтонные полки и
    понтонеры наведут свою переправу - не прежде, чем хотя бы трем батальонам
    удастся закрепиться, переправившись на лодках, на плотах, на бревнах, на
    бочках, обвязанных веревками, на пляжных лежаках и садовых скамейках.
     А еще до тех батальонов малой группке - двадцати одному человеку в
    четырех лодках - предстояло скрытно, во тьме, высадиться на узкой полоске
    берега под кручей и, разведав, где находятся (и находятся ли?) немецкие
    позиции, подать сигнал. В эту группку - "штурмовую", или "группу захвата", -
    подбирались люди, умеющие грести без плеска, способные не закричать от боли
    ранения, а коли тонуть придется - не звать на помощь; ее, если можно было,
    оказывали только безгласному, закричавший мог схлопотать удар веслом по
    голове. Этих "штурмовиков", или "захватчиков", напутствовал по традиции сам
    командующий, и составился уже обряд такого напутствия: их выстраивали перед
    шлагбаумом штабной деревни, он к ним выходил с начальником политотдела, с
    ними вместе выслушивал его призывы любить родину беззаветно, не щадя своей
    крови и самой жизни, затем обходил строй, самолично проверяя снаряжение,
    каждому пожимая руку, и предлагал напоследок: если кто в себе не уверен,
    пусть сделает два шага вперед. Это говорилось для украшения обряда; никто,
    разумеется, из строя не выходил: одни - потому что вошли уже во вкус и
    жаждали новых наград или 10-дневного отпуска, другие - были штрафники "до
    первой крови", а в таких случаях кровь им засчитывалась и когда не бывала
    пролита, третьи - этих "шагов позора" страшились больше самого задания.
     В этот раз генерал Кобрисов от традиции уклонился - процедура вдруг
    показалась ему фальшивой и ненужной, только напрасно взвинчивающей людям и
    без того напряженные нервы, и он это испытывал на себе, чувствуя невнятный
    страх перед чем-то, связанным с этим Мырятином, - вмеcтo построений и
    напутствий он позволил людям поспать лишний час после ужина или написать
    прощальные письма, в которых они всегда писали о себе в прошедшем времени:
    "Дорогие мои, помните, я был веселый, любил друзей и жизнь..." Поговорить он
    пожелал лишь с командиром группы, лейтенантом Нефедовым, и пригласил его к
    себе. Шестериков подал ужин на двоих, выставил фляжку водки и удалился в
    другую комнату, к телефонам. Еще четыре фляжки были положены Нефедову в
    мешок для всей группы.
     - Нефедов, - сказал генерал, когда выпили по первой с топке, - ты
    сейчас главный человек в армии. Не я, а ты. Вся армия на тебя смотрит.
     Нефедов, опустив глаза, сказал смущенно:
     - Постараюсь оправдать...
     - Повтори мне, пожалуйста, что ты должен сделать. Только ты - ешь. Ешь
    и рассказывай.
     Он внимательно смотрел, как 19-летний мужчина, с худым, большеротым
    лицом, с пробором в светлых волосах, непослушными от смущения руками режет

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия