• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [24/29]

Скачать полное произведение

    пересекает орда войск, врывается в столицу, растекается по ее улицам и
    площадям, как его танки, невесть откуда взявшиеся, лязгают по брусчатке и
    наполняют городской пейзаж черным дымом. Он первым делом отворяет все
    тюрьмы, а затем, надев шпоры, сопровождаемый своими командирами и толпою
    недавних арестантов, входит в ворота Кремля, поднимается широкой лестницей,
    идет по ковровым дорожкам высочайшего учреждения. Здесь обрывалась его
    фантазия. Далее он не заглядывал - как человек военный, который не привык
    строить далеко идущие планы. Никогда ни одно сражение не было по такому
    плану выиграно. Война сама подскажет, что делать.
     Стало вдруг ощутимо, что впереди уже никаких немцев нет. Похоже, они на
    что-то напоролись и растеклись в стороны, опасаясь попасть между двумя
    огнями. Казалось, уже и нет препятствий все же дойти до того родничка, но
    вдруг головная застава уперлась в чью-то оборону и была обстреляна. Разведка
    принесла новость: там, в окопах, слышится явно русская речь. А затем
    понемногу, постепенно стало происходить то, что и всегда бывает в таких
    случаях, когда наступающие и обороняющиеся говорят на одном языке. Плотная
    оборона оказалась вполне проницаемой, нашлись такие смельчаки, назвавшиеся
    "ходоками" или "землепроходцами", которые сквозь нее хаживали погостить и
    возвращались. С той стороны тоже были "ходоки" и "землепроходцы", они
    смущенно выведывали: "Вы ж не против нас, верно?" Так, сутки напролет,
    стояли одна против другой две силы, неизвестно чем и почему разъединенные и
    томимые взаимным притяжением.
     И вдруг все оборвалось. От последних гостей стало известно, что весь
    передний край в одну ночь заполнился частями НКВД. И как будто передний край
    отсекли, он ощетинился пулеметными гнездами, засадами снайперов; где
    протоптаны были тропы мира, поднялись ряды кольев с прядями колючей
    проволоки, зазмеились в травах и лопухах спирали Бруно. А где и так нехожено
    было, выросли таблички, извещавшие путника о минных полях. Затем появилась
    громкоговорительная установка, огласившая окрестность призывами переходить к
    своим, не слушаясь провокационных приказов командиров. Гарантировались
    освобождение от наказания, возможность - после надлежащей проверки - встать
    на защиту любимой родины.
     Генерал с Кирносом слушали это сквозь распахнутые окна хаты, на окраине
    села, и оба молчали. Кирнос был мрачен и нахохлен, лоб его бороздили
    мучительные складки. Он курил и морщился, не поднимая взгляд. И отчего-то
    было впервые неловко вдвоем.
     Затем появился в небе двухмоторный десантный ЛИ-2, с красными звездами
    на крыльях и фюзеляже. Это был первый самолет, от которого не надо было
    прятаться. И люди, высыпавшие на улицы, смотрели на него завороженно. Он
    полетал кругами, должно быть что-то высматривая, затем от него отделились и
    зависли над лесом три парашюта.
     Были у троих этих посланцев одинаково жесткие лица с глазами
    ястребиными, которые сверлили и повелевали, вынуждая к заведомой покорности.
    Было похоже, они себя подготовили к возможной смерти и перешли ту грань, за
    которой уже ничего не страшно. И оттого неподавимый страх возникал в душе
    собеседника. Такие лица, подумал генерал, бывают, наверно, у расстрельщиков.
    Позднее, повидав эту категорию людей, он убедился, что у хорошего
    расстрельщика, любящего свое дело, лицо зачастую пухловатое и задумчивое,
    рот небольшой, чувственный и женственный, а глаза мечтательные, с поволокою.
    Нет, перед ним были отчаюги, боевики, профессионалы ножа, стрельбы
    навскидку, костоломных и смертельных ударов руками и ногами. Такие часто
    вербуются из блатных.
     Один из них, с перебитым носом, представился старшим, второго тоже
    назвал по имени и званию. Третьего почему-то ни он не назвал, ни сам тот не
    назвался. Этого можно было и не заметить, но за генералом был уже тюремный
    опыт, камерные предания, из которых он почерпнул, что во всякой группе
    славных чекистов есть непременно один, который себя не называет; он-то и
    есть главный. В разговор этот неназываемый не вступал, а только смотрел в
    упор с нескрытой враждебностью.
     Они потребовали оставить их наедине с командующим. Кирнос взглянул на
    генерала вопросительно и тотчас опустил голову и застыл, как будто ждал себе
    приговора. Было несколько тяжких секунд, покуда генерал размышлял, а те трое
    не сводили с него взглядов. Он думал о том, что это всего лишь излюбленная
    их "проверка на вшивость" и что подчиниться ей унизительно, но не менее
    унизительно ей воспротивиться, выказав тем свой страх. Он не думал о том,
    что в эти секунды решает он судьбу другого человека.
     - Подожди у себя, Евгений Натанович, - сказал он как можно спокойнее,
    беззаботнее, всем видом не придавая важности этому требованию парашютистов.
    - Мы тут с товарищами ненадолго...
     Кирнос встал медленно, точно бы отклеиваясь от лавки, с бледным, сразу
    обострившимся лицом, зачем-то расстегнул и застегнул свою драгоценную сумку,
    еще раз взглянул на генерала - показалось, с укором и жалостью. Никто из них
    троих не смотрел на него, покуда он не вышел.
     - И охота вам была с неба прыгать? - сказал генерал. - Хорошо, что ноги
    не переломали об деревья. А что б вам было чинно не прийти, парламентерами?
     - Это как? - спросил старший, обдав его ледяным взглядом. - К вам с
    белым флагом?
     Тот, который не назвался, смотрел с презрением.
     - Не учел, - сказал генерал, - что так нынче положено встречать
    окруженцев.
     Было тягостное унылое чувство разочарования: вот он пришел к своим, к
    соотечественникам, о встрече с которыми все же не переставал мечтать, а
    вышло, что прежде всего утратил свободу, какая была у него в самые горестные
    дни, в задымленных лесах и вонючих болотах, и теперь остается лишь пригнуть
    голову и покорно стать в стойло. Кто еще так мог бы встретить его, кто еще
    так обожает соотечественников своих, как русские?
     - Какие намерения, генерал? - спросил старший, с перебитым носом.
     Второй смотрел так, словно вот сейчас выстрелит. Третий, который не
    назвался, его усмирил взглядом, в котором ясно читалось: "Погоди, никуда он
    у нас не денется".
     - Куда ж мне от вас деться? - сказал генерал. - Вы намерения мои
    наперед знаете.
     - Отчасти знаем, - сказал перебитоносый, с неопределенной угрозой в
    голосе, налегая локтями и грудью на стол, зa которым сидел против генерала.
    - И кое-какие настроения, имеющие место в вашей, с позволения сказать,
    группе войск, себе представляем.
     - С позволения сказать, у меня армия, - сказал генерал.
     Никто из троих не возразил ему, но как не возражают сморозившему явную
    глупость. А в голове пугающе пронеслось, что, наверно, кто-то же слышал его
    с Кирносом беседы и как-то сумел передать - да через тех же "ходоков",
    "землепроходцев"...
     - Ваше соединение, - сказал старший, - придется расформировать по
    отдельным частям. Есть указания о выходящих из окружения. В таком виде ваша
    армия существовать не может. Будете противиться - предъявлю вам ордер на
    арест. На ваше имя, подписанный.
     - Вы рискуете. Не забудьте - находитесь в расположении моих войск.
     - Мы вас отсюда выведем и черезо все расположение проведем под конвоем,
    без ремня. Уверяю вас, генерал, ни один человек из вашего войска за вас не
    вступится.
     Тот, который не назвался, застыл и, казалось, моргать перестал, смотрел
    колючими глазами в упор. Второй смотрел на него вопросительно: может быть,
    не церемониться, взять и скрутить? И то и другое показалось генералу
    разыгранным приемом. Не раньше они его могли бы вывести под конвоем, чем он
    отдал бы приказ разоружиться. Иначе зачем бы им тратить время на беседы? Но
    едва отдаст он этот приказ, они его, уж точно, скрутят.
     - Как люди военные, - сказал генерал терпеливо, - вы должны понимать,
    что выход из окружения такой массы войск - дело сложное и опасное.
     - Как военный человек, - сказал старший, - вы тоже должны понимать:
    наши люди идут на риск, когда выходят на соединение к неизвестным частям.
    Неизвестно, кто вы такие в данный момент. Может быть, продались давно
    немцам. Может, нападете и всех нас перестреляете, как куропаток.
     Веселая мысль пришла в голову генералу, и он ее высказал:
     - Почему ж так неуверенно: "Может быть, продались", "Может быть,
    нападете"? Неужто людей ваших, осведомителей, не было в моей армии?
     - Я только указываю основания для законного недоверия, - сказал
    старший. - А без наших людей нигде не обходится. И они представили свои
    рекомендации. Потому и настаиваем на разоружении.
     Генерал закрыл глаза на несколько мгновений, ощутил себя как бы в
    одиночестве, где можно было принять верное решение, и сказал:
     - Оружие сдать отказываюсь. Противник от меня в опасной близости.
    Оставить людей на фронте безоружными хоть на час - это гибель. Этого я не
    прикажу. Можете в меня стрелять. Можете убить, но тогда уже вам самим
    придется объявить моим людям, чтоб сложили оружие. Жалко, я не увижу, что
    они с вами сделают.
     Все трое переглянулись. Такой поворот беседы, очевидно, был у них
    предвиден. Тот, который не назвался, еле заметно кивнул.
     - Тогда так, - сказал старший, - по одному полку, в походном строю,
    оружие - тоже по-походному, на ремне за спиной. Орудия, минометы зачехлены,
    снаряды и мины, если они есть, отдельно.
     - В общем, шаг вправо, шаг влево - считается побег?
     - Считается - сопротивление. Выходить в строго указанные время и место.
    В других местах, при попытке прорваться, будете расстреляны артиллерией и
    танками.
     - А у вас они есть?
     - Будете расстреляны всеми огневыми средствами обороны, какие имеются в
    наличии.
     - Блефуете вы, никаких сил и средств нет у вас. Разве что ополчение. А
    это я знаю, что такое. Я с ополчением в Гражданскую навоевался.
     Их молчание сказало ему, что он угадал. Он, впрочем, возражал только
    чтобы выгадать время и все как следует обдумать. Он знал, что и полчаса
    взять на размышление не может. Эти полчаса ему зачтутся потом в трибунале.
    Но ему, даже к удивлению его, хватило и минуты. Оказалось, он давно все это
    обдумал.
     Никуда не уйти было - ни от тех перспектив, какие обещал Кирнос, ни от
    тех требований, что сейчас были ему предъявлены. Всюду неизбежность.
     Еще частичку времени он выгадал себе, спросив:
     - А кто же полки поведет? Мои командиры или вы своих назначите?
     - Второе, - ответил старший. - Вам же нужны провожатые. Кто вашим людям
    укажет проходы в минных полях?
     - Да как-то находили мои люди проходы, ухитрялись... А я с комиссаром -
    в какой роли выступим?
     - За вами придет машина.
     - Закрытая? С провожатыми?
     Старший, поглядев на того, кто не назвался, ответил холодно:
     - Можно и в открытой.
     - Так, - сказал генерал. - И найдутся такие, кто мою армию возьмет?
     - Хоть отбавляй, - сказал старший, усмехаясь все еще напряженно.
     Генерал тоже усмехнулся и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.
     - В июне что-то не много было охотников. А тут нашлись...
     - Так уж два месяца прошло, пора и в чувство прийти.
     Ординарец, ворвавшийся с грохотом, всех заставил вздрогнуть.
    Парашютисты, повернувшие головы к двери, не привскочили, но в руках у всех
    троих оказались пистолеты.
     - Товарищ генерал! - кричал ординарец с порога, не замечая наведенных
    на него стволов. Этот предшественник Шестерикова и поступал, и выражался
    своеобычно и несколько невпопад. - С Евгением Натановичем - беда!
     - Что за беда? Припадок сердечный?
     - Хуже.
     - Арестовали, выручать надо?
     - Хуже. И сказать вам не смею. Беда, и все тут!
     Генерал, поняв, что он не врет, кинулся со всех ног, даже подумать не
    успев, что незваные гости его догонят и скрутят.
     В отведенной Кирносу хате бросились в ноздри генералу запахи жженой
    бумаги и порохового дыма. Кирнос, в странном белом тюрбане, полусидел в
    углу, куда свалился с лавки после выстрела. Пистолет лежал рядом на полу.
     Перед тем, как выстрелить, он обвязал голову полотенцем, чтобы не
    разнесло череп. И все равно было видно, что в этом комке собраны
    разрозненные части. Никакой записки он не оставил, лишь аккуратная высокая
    стопка партбилетов была на столе и несколько страниц из школьной тетрадки в
    косую линейку, исписанных карандашом, - политдонесение, начинавшееся отчетом
    о Каунасе. Командирская сумка его была пуста, в перевернутой каске - пепел и
    клочья разорванных и полусгоревших бумаг. Это были его письма, фотографии,
    давние конспекты, испещренные поздними карандашными пометками.
     "Что же ты сделал, Евгений Натанович? - спросил генерал. - Побоялся,
    что я твои мысли несоответствующие перескажу кому следует? За кого ж ты меня
    держал?"
     Но дело было не в этом, совсем не в этом.
     Как многие самоубийцы, он сохранил на лице выражение, с каким убивал
    себя, - и это было выражение муки, непосильного для души страдания и тяжкой
    своей вины. Не перед кем-нибудь, перед самим собою. Точно бы он себя казнил
    за свое святотатство. Так оно, верно, и было.
     Парашютисты стояли за спиной генерала, он затылком чувствовал их
    дыхание. И не назвавший себя разомкнул наконец уста:
     - Интересно, чего это он боялся?
     Генерал, вспомнив, что Кирнос говорил ему о жене и сыне, сказал:
     - Ничего он не боялся. Контузия у него была.
     ...Куда девались потом эти парашютисты, генерал не мог бы вспомнить.
    Они как будто испарились - бесследно и стремительно, как и те части НКВД,
    заполнившие передний край. Похоже, произошло это при первых же залпах
    немецкой артподготовки, слишком массированной, чтоб остались сомнения насчет
    неминуемого удара. И уже ни о какой проверке окруженцев не могло быть речи,
    вся забота была - как развернуть в краткие часы громоздкое тело армии для
    удара упреждающего. Спешно формировались несколько батальонов, куда входили
    на равных и вчерашние окруженцы, и те, кто их встретил близ Владимирского
    Тупика, неподалеку от истока Днепра.
     В закатный час генерал вышел на крыльцо проводить их. Он их провожал на
    запад и сам смотрел туда же, где небо цвело тревожным оранжевым цветом, все
    больше густеющим, переходящим в темно-свинцовый. Батальоны уходили в ночь,
    чтобы на несколько часов, пока развернется армия в боевые порядки, заслонить
    ее своими телами. Артиллеристы катили пушки на конной тяге, пехота - с
    тяжелыми скатками через плечо, в ботинках с обмотками - пылила следом по
    улице села и пела про них - голосами, соответственно уставу, бодрыми и
    молодцеватыми:
     Час пробил,
     Труба зовёт.
     Батарея, стройся!
     Гром гремит.
     Война идёт.
     Заряжай,
     Не бойся!
     За плечами этих солдат - за километрами, окопами, батареями, бетонными
    надолбами и рельсовыми "ежами", и все же за плечами этих солдат - лежала
    великая столица, погруженная во мрак и тревожное ожидание. Войска готовились
    к легендарной обороне.
     И дико было представить генералу Кобрисову, как бы он взламывал эту
    оборону, покуда еще такую жиденькую, как подавлял бы сопротивление этих
    людей, ничего не подозревавших и которые так тепло, с чистыми сердцами,
    приняли его людей, накормили их, поделились "наркомовской нормой" и
    махоркой.
     Но не так же ли дико - плечом к плечу с ними, локоть к локтю, кровью и
    плотью своими оборонить истязателей и палачей, которые не имели обыкновения
    ходить в штыковые атаки и выставляли перед собою заслон из своих же
    вчерашних жертв?
     А может статься, и завтрашних?..
    Глава шестая
    ПОКЛОННАЯ ГОРА
     Кажется, трудно отрадней картину
     Нарисовать, генерал ?
     Н. А. Некрасов, "Железная дорога"
    1
     Чем ближе к Москве, тем чаще возникали на пути контрольно-пропускные
    "рогатки", где вместо шлагбаумов перегораживали шоссе грузовики, стоявшие
    впритык радиаторами друг к другу, нагруженные мешками с песком, и лишь по
    предъявлении документов дежурному и по его команде раздвигались, давая
    пройти "виллису". Документы предъявлял адъютант, всякий раз извлекая их из
    целлофановой обертки - как из платка или онучи. Генерал молчал, старался
    глядеть в сторону, с видом брезгливым и настороженным, мучительно ожидая
    каких-нибудь расспросов. Но дежурные ни о чем не спрашивали, только быстро и
    косо оглядывали машину и, почему-то вздохнув, козыряли на прощанье. Адъютант
    вновь, не спеша, заворачивал документы в целлофан. Но, кажется, они успели
    все-таки отсыреть.
     Впрочем, все меньше генерала Кобрисова раздражали эти мелочи, все реже
    вспоминал он свои споры с Ватутиным, с Жуковым и уже уставал переигрывать то
    совещание в Спасо-Песковцах, которое постепенно приходило к одному варианту
    - тому, какой и был в действительности, - а все чаще задумывался, что
    ожидает его в Москве. В общих чертах он представлял себе разговор в Ставке,
    после которого и в самом деле месяца на полтора, на два отпустят отдохнуть -
    скорее всего в Архангельское, благо зима на носу, походит на лыжах,
    проделает эти ихние дурацкие "процедуры". После чего, вероятно, позовут
    формировать новую армию - не для себя уже, разумеется, для чужого дяди. Или
    дадут училище - выпекать шестимесячных лейтенантов. А то - засадят в
    каком-нибудь управлении Генштаба бумажки перебирать до конца войны. Дальше -
    за тот барьер, который назывался "конец войны", - он не заглядывал, там ему
    как будто и места уже не было. И все чаще звучали в нем чьи-то, невесть где
    подхваченные, слова: "Жизнь сделана". Оказавшаяся такой короткой, вот она и
    подошла к своему пределу.
     А в самом деле, куда ему теперь вкладывать силы, чем увлечь себя? Дачей
    в Апрелевке? Неужели дойдет он до того, что жизнь заполнится радостным
    созерцанием муравья, переползающего тропинку в саду, или дрожью крыл
    стрекозы над прудом - после того как ее наполняли карты и планы сражений,
    конский топот и лязганье гусениц, сладкий воздух вокруг грохочущих батарей?
    Всякое созерцание пугало его, оно было началом угасания всех желаний, кроме
    желания покоя. День ото дня будет все безобразнее - погружение в непременный
    послеобеденный сон, потом - сон при гостях, покуда последняя дрема не смежит
    веки навсегда. Чем привязать себя к жизни, чтоб подольше выдержать
    одолевающее притяжение небытия?
     Что скажет жена, он тоже представлял себе - огорчится, конечно, а в
    глубине души все же и обрадуется, что он, слава Те, Господи, отвоевался,
    жив, с нею рядом. Вот с дочками будет потруднее: не раненый, не контуженный,
    как он им все объяснит? Разве втемяшишь им в головы, в которых сейчас кисель
    вместо мозгов, что бывают, хотя и редко, такие случаи, когда снимают именно
    за успех? Нет же, навсегда он будет для них - незадавшийся полководец,
    несправившийся командарм. Где "не справившийся"? Да под несчастным
    Мырятином! А сколько он стоит, этот Мырятин? Десять тысяч? Пятнадцать? Легко
    считать, если ты пришел на готовую армию, не тобой сформированную. А если ты
    сам ее собирал - с бору по сосенке, из маршевых необстрелянных рот, из
    частей, раздробленных в окружениях, сохранивших свои знамена и потерявших
    свои знамена?
     Почему-то он спорил с дочками, будто они и в самом деле его корили, и
    чувствовал к ним неприязнь, и к жене ее чувствовал - за то, что не родила
    сына. Вторую-то, собственно, и затеяли, потому что хотелось парня. И добро
    бы они пошли в нее, она хороша была молодая, но каково было узнавать в них
    свою "корпулентность", мясистость лица, и каково еще будет с ними потом, на
    выданье. Лошади, думал он, вот бы о чем побеспокоились, а то все с
    расспросами, с упреками!.. Ах, как сейчас недоставало сына, который бы все
    принял к сердцу, как если бы сам прошел с отцом от рубежа к рубежу, и понял
    бы его без долгих слов, и не осудил. Сыну-то можно было бы объяснить, что
    жить им довелось в стране, где орденов и всяких иных наград выдается больше,
    чем в какой бы то ни было другой, и где никакие заслуги не имеют цены, стоит
    тебе лишь пошатнуться.
     Уже замелькали подмосковные названия, он узнавал знакомые места, или
    ему казалось, что узнает, и сердце сжималось от робости и тоски. Он уже рад
    был, что день кончается и к своему дому на улице Горького он подъедет совсем
    к ночи. Дочки уже будут спать, а жена выйдет встречать в халате и в косынке,
    низко надвинутой на лоб, - простоволосая она давно уже не ходила, а все в
    косынках, стянутых спереди узлом, - она повиснет на нем, заплачет от
    радости, и он скажет ей только: "Покорми нас, мать, да и спать уложи, завтра
    наговоримся". В хлопотах ей и гадать будет некогда, почему вдруг приехали, а
    утром он уже явится в Ставку, и после того гадать будет не о чем.
     Но прежде, чем кончился день, кончился бензин в баке, и покуда искали,
    где заправиться, ходили туда с канистрой, быстро, неумолимо стемнело. А
    ехать без света, с одними синими подфарниками, не хотелось, все-таки не
    фронт, зачем зря себя мучить. Заночевали в дежурке, возле "рогатки", и была
    грустна и бессонна для генерала последняя эта ночь перед Москвой, все он
    кряхтел и ворочался на скрипучей койке в жарко натопленной комнатке. Он зло
    завидовал своим спутникам, мигом провалившимся в сон, и чувствовал себя уже
    безнадежно состарившимся, изношенным, едва не больным.
     И что-то тревожило его, дергало, вырывало из сна - всегдашнее его
    беспокойство, что он чего-то не сделал, не успел. Девушке Нефедова так и не
    написал он, как обещал. Читая Вольтера, отвлекался от всех своих забот, а о
    той, не виденной, все-таки помнил. Но так быстро все отошло от него вместе с
    армией, он сразу оказался не у дел. И написать ей - тоже не было его делом.
    И куда-то непременно он должен был вернуться, где давно ждали его, - это, он
    уже знал, началось засыпание, это пришел сон, который несколько раз ему
    снился, так что уже не помнилось, сон это или воспоминание о яви. Было
    мглистое утро поздней осени, и вокруг были товарищи его, юнкера Петергофской
    школы прапорщиков; с ними он шел к вокзалу, где предстояло им разделиться:
    одни уезжали в Петроград, другие их провожали. Еще, значит, не распалось их
    мужское содружество, а выпили они перед тем не на прощанье, а оттого, что
    настроение было молодое и приподнятое. Но, странное дело, это однокашников
    своих он видел молодыми, тогдашними, а себя - нынешним, пожилым, с ноющими
    суставами, и от этого ныло сердце: может быть, это он среди мертвых? А
    значит, и среди убитых им?
     В те дни на улицах Петергофа много появилось революционной матросни,
    братишек из Кронштадта и Ораниенбаума, с пулеметными лентами крест-накрест и
    маузерами, свисавшими только что не до земли, они задирали офицеров и
    юнкеров, приставали с вопросами: за кого ты и против кого, - и если ты
    говорил, что не за и не против кого бы то ни было, то они решали, что ты за
    того, против кого они, и затевали драку. Ходить по Петергофу надо было
    втроем, вчетвером. Кобрисова, рослого и на вид опасного, да при солдатском
    Георгии на груди, не трогали и одного, но вслед выкрикивали оскорбления и
    угрозы "будущему золотопогоннику". А накануне они устроили митинг на площади
    перед вокзалом и призывали не оказывать никакой поддержки гнилому продажному
    контрреволюционному буржуазному правительству, засевшему в Зимнем дворце.
    Между тем едва не половина юнкеров школы для того и спешила в Питер, чтоб
    заступить на охрану этого правительства, а другая половина не видела в том
    нужды или вовсе была против, но не заодно с братишками. В этом и была
    сложность: и те, кто уезжал, и кто оставался, и сами эти полосатые братишки
    - все были сплошь революционеры. И все люто враждовали с революционерами,
    которые были также и контрреволюционерами. К революции призывал главарь
    большевиков Ленин, но и генерал от кавалерии Корнилов был спаситель
    революции, он ее спасал от революции Ленина, а министр-председатель
    Керенский спасал революцию от революций их обоих. Получалось, что у каждого
    своя революция, а у противника она была - контрреволюция, и, кажется, один
    Кобрисов не имел ни того, ни другого, поэтому и не знал, ехать ему в Питер
    или остаться, и этого было не решить на коротком пути к вокзалу.
     Петергофский вокзал имел две платформы, выходившие из-под высокой
    остекленной арки и далее крытые легким навесом на чугунных, фасонного литья,
    опорах; ближняя сейчас пустовала, и юнкера спрыгивали с нее на рельсы и шли
    ко второй платформе, где стоял поезд, карабкались на высокие трехступенчатые
    подножки, колотились в запертые с этой стороны тамбуры. За пыльными стеклами
    вагонов мелькали фуражки и лица отъезжавших. Решиться надо было в
    какие-нибудь секунды, потому что уже пробил второй звонок и вскоре было бы
    не успеть перебежать через рельсы: приближался встречный из Питера. В этом
    месте своего сна чувствовал Кобрисов неодолимое оцепенение, сковавшее и
    ноги, и все его большое тело, чувствовал страшную, изнурительную
    раздвоенность - ему хотелось и опередить встречный поезд, и чтобы он скорее
    налетел и не пришлось бы уже перебегать. Вот уже последние, кто хотел того,
    перебежали, вцепились в поручни, повисли гроздьями, и тут поезд тронулся
    медленно, как бы в раздумье, и они оглядывались на тех, кто оставался, и так
    до самой последней секунды, когда встречный налетел с грохотом и заслонил
    их. Вспоминал об этом Кобрисов с грустью и теснением сердца, оказалось это
    не простым расставанием, но великим русским разломом. Он это смутно
    чувствовал и тогда, хотя отъехавшим надлежало всего несколько дней отстоять
    в карауле у Зимнего и вернуться. Не вернулся никто.
     А уже через год так сложилось, к тому привело Кобрисова его оцепенение,
    что где-нибудь в Сальской степи он летел на своем чалом Буяне, с оттянутой
    назад шашкой, распяливая рот криком: "Даешь Котлубань!" - а встречно летели
    с оттянутыми шашками и с криком бывшие дружки, Мишка и Колька, теперь
    смертельные враги ему - только из-за того, что они перебежали через рельсы,
    а он нет... Он не знал, как все это объяснить своим дочкам, и надо ли
    объяснять, имея на погоне две генеральские звезды. Но почему-то опять он
    злился и доказывал им, что выбор уехавших оказался не лучшим - было
    повальное бегство из Крыма, чужбина, голод, позор нищеты посреди чужого
    богатства и роскоши. Хотели бы они, что их папка зарабатывал им на жизнь,
    играя на гармони в ресторанах? Или бы в цирке показывал вольтижировку? Да
    пошли они прочь, не о чем ему с ними разговаривать!
     Но понемногу приходило к нему смирение, и прежде всего он примирился с
    женою, зная, что в споре его с дочками она, конечно, примет его сторону и
    пресечет неуместные расспросы. Она примет его сторону в споре с целым светом
    и найдет слова самые убедительные и выскажет их не сразу и не впрямую, но
    исподволь, в час по чайной ложке, и выйдет само собою, что все кругом
    карьеристы и шкурники, один ее Фотя - талант и храбрец, которого ценить не
    умеют. Это у нее так славно получалось!
     У нее много чего получалось хорошо, а ведь, кажется, и не так умна
    была. Однако ж ума этого хватило, чтоб заставить его когда-то, притом
    издали, споткнуться об ее лицо. Кажется, впервые он задумался всерьез, что
    за таинственное существо связало с его жизнью маленькую свою жизнь.
    Таинственное это существо, Маша Наличникова, произрастало в деревне близ
    Вышнего Волочка, верстах этак в тридцати, а по другую сторону того же
    Волочка, и на таком же почти расстоянии, дислоцировался тогда его полк.
    Каким таким чудом они могли бы встретиться? Но все дело в том, что деревня
    ее была не просто глушь, но глушь с обидою на железную дорогу, проходившую
    вблизи, на магистраль Москва - Ленинград, глушь с завистью к поездам,
    проносившимся мимо их полустанка, на котором не всякий-то местный поезд
    останавливался, к спальным вагонам, освещенным то вечерним оранжевым, то
    ночным синим светом, из которых вылетали душистые окурки и дерьмо из
    уборных. Развлечением было прогуляться до полустанка, там в буфете посидеть
    с пивом, закусить бутербродами с заветренной черной икрой, а Вышний Волочок
    был уже просто праздником, о котором вспоминалось неделями. И таинственное
    существо задумалось, как из этих праздников перенестись в другую жизнь,
    которая год за годом проносилась мимо. Услышанные в школе слова
    основоположника насчет "идиотизма деревенской жизни" запали ей в душу и уже
    не могли быть вытравлены позднейшими уверениями о высокой духовности
    "раскрепощенного советского крестьянства" - в них лукаво прочитывалось
    именно "закрепощение", и в самом воздухе реяло, что надвигается нечто
    неотвратимое, и этого идиотизма еще должно прихлынуть, так что от него уже
    будет не избавиться. Еще пока можно было ей, беспаспортной, проявив
    некоторое упрямство, отпроситься на какую-нибудь великую стройку, но ее
    страшили рассказы вернувшихся оттуда; в ее представлении с этими стройками
    нерасторжимо связалось житье на голом энтузиазме, в грязном и тесном
    общежитии, с клопами и вшами, с пьяными гитарными переборами во всякое время
    суток, грубая, уродующая женщину одежда и неженски тяжелый труд, с
    производными от него неизлечимыми женскими недомоганиями, драки и
    поножовщина, приставания, насилия и аборты, которые в девяти случаях из
    десяти кончались гибельно. А еще, рассказывали, могло быть и так, что
    лагерную жизнь строителей в одночасье обносили колючей проволокой и на
    вышках поселяли часовых с винтовками, которые должны были этот лагерь
    охранять от тех романтиков, кто попытался бы из него бежать... Насколько все

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия