• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [25/29]

Скачать полное произведение

    это правда, она не знала. Но знала, что живет в стране величайших
    возможностей, где возможно все.
     Был и второй путь - и все чаще она, девятнадцатилетняя, думала о нем,
    сознавая и цену себе, и что цена эта с каждым годом возрастала, но не
    беспредельно, а где-то должна была достичь своего пика и дальше пойти на
    снижение. Этот момент надлежало ей точно угадать, чтобы тут как раз и
    встретить того, кто сильной своей рукой выведет ее отсюда - в свою неведомую
    жизнь. И она принялась набрасывать в своем воображении облик своего
    избранника, а точнее того, кто избранницей сделает ее. Она ему не пожалела
    роста и ширины в плечах, годков отвела ему на шесть больше своих - ибо на
    семь было бы уже многовато, вернее старовато, а младше того был бы уже почти
    сверстник, а сверстников она, как многие девицы, презирала, - она его одела
    в командирские шевиотовые гимнастерку и галифе, перепоясала скрипучими
    ремнями, обула в хромовые сапоги со шпорами, и в подчинение ему дала
    эскадрон, лицом наделила полнеющим и значительным, голову обрила "под
    Котовского", а для некоторого гусарства, подумавши, провела ему по верхней
    губе ниточку усов. Получился у нее вылитый Фотий Кобрисов. Впрочем, как
    потом выяснилось, она не целиком его выдумала, а однажды увидела в Вышнем
    Волочке на бульваре, и сразу он ей понравился, и она стала думать в том
    направлении, как до него добраться да присушить его, чтобы не смог увильнуть
    от предназначенного им обоим судьбою. И оружием в нелегком этом предприятии
    выбрала она - семечки.
     Земли вокруг Вышнего Волочка не так обильно поливаемы солнцем, как
    Украина, где волнуются желтые моря подсолнухов, но уж если кто их взрастил у
    себя, то может реализовать их быстрее и подороже, нежели украинцы. Маша
    Наличникова с подругами установили свои мешки на притоптанной земле близ
    вокзала, и торговля у них пошла хорошо. Также безостановочно, как лузгаются
    семечки, они отмерялись стаканом и ссыпались кому в кулечек, тут же ловко
    сворачиваемый из газеты, а кому в подставленный карман. Часа через полтора
    они все и распродали и, поместивши выручку в прелестные сейфы - кто за
    чулок, а кто за лифчик, - направились поискать ей достойное применение. Не
    так много было в этом городе соблазнов - сходить в кино на фильму "Катька,
    Бумажный ранет", накушаться мороженого от души и еще в запас, упиться до
    икоты лимонадом или яблочным суфле, покататься на карусели в парке,
    пострелять в тире - и посчитать себя вполне удоволенными. Маша Наличникова
    этих соблазнов избежала. Маша Наличникова явилась в фотоателье с картинкой
    из журнала, изображавшей Юлию Солнцеву в кино "Аэлита". Прекрасная
    шлемоблещущая марсианка Аэлита, полюбившая землянина-большевика, тоскующая в
    межпланетной пустыне о своей несбывшейся и не могшей сбыться любви, смотрела
    в три четверти и слегка вверх, и выражение лица имела надмирное, которое
    чрезвычайно нравилось Маше и с которым она находила лестное сходство у себя.
     - Вот я хочу, как здесь, - сказала Маша.
     Ей возразили было, что как же без шлема, не получится "как здесь", но
    Маша настаивала, что шлем - это не главное, а главное - то выражение,
    которое она сейчас состроит.
     Мастер, похожий на старого композитора, с беспорядком в редеющей
    шевелюре, ее понял и усадил так, что она свое выражение видела в зеркале.
    Накрывшись черной накидкой, он надвинул на Машу громоздкий деревянный ящик,
    прицелился, изящным округлым движением снял крышечку с объектива и, выждав
    одному ему ведомую паузу, надел ее. Он сказал, что у него выйдет "даже
    лучше, чем здесь", что было воспринято Машей охотно и с душевным трепетом.
    Он был очарован моделью и заранее попросил разрешения выставить Машин
    портрет в витрине. Маша неохотно согласилась, но, когда он стал ей
    выписывать квитанцию, она его огорчила, не пожелав зайти через неделю
    посмотреть пробные отпечатки.
     - Да чо ж там смотреть? - сказала она. - Я ж вижу - мастер. Приехать я
    не смогу, в Москву меня вызывают на два месяца. Вы лучше по почте пришлите,
    мне куда надо перешлют.
     - Но мало ли что, - сказал мастер. - А вдруг вы моргнули?
     - Я, когда надо, не моргаю, - ответила Маша.
     Он записал ее адрес, чего Маша и добивалась маленькой своей хитростью.
    В этот день она посетила еще три ателье, расположенные на том же бульваре, и
    там тоже расставила капканы. Хотя бы в один из них командир эскадрона должен
    был попасться. Маша поскромничала, он попался во все четыре.
     Небрежный прогулочный его шаг по бульвару сбился тотчас, едва он скосил
    глаза на витрину. Снятая в три четверти справа, смотрела мимо него
    прекрасная Аэлита. Надмирный взор ее был отуманен любовью, но адресован
    кому-то другому, располагавшемуся за срезом кадра, - это и досадно было, и
    горячило воображение. С большой неохотой оторвавшись от магнетического лица,
    он пошел дальше - и через два квартала опять споткнулся о лицо чрезвычайно
    похожее, но только отвернутое еще альше от него. Теперь Аэлита показала ему свой левый профиль, который выглядел еще надменнее и как-то более инопланетно. Впрочем, исчерпав этот свой облик, она с ним рассталась для выражения чувств земных. В третьей витрине он увидел ее запрокинутый фас, с блуждающими глазами; лишь какого-то "чуть-чуть", лишь полградуса недоставало, чтобы получился образ женщины, поневоле уступающей натиску возлюбленного. На это невозможно было спокойно смотреть мужчине, вся вина которого состояла лишь в том, что он опоздал ко встрече. Командир эскадрона был уязвлен, расстроен, повергнут в чувство гнетущее. Но витрина четвертая обнадежила его, здесь он увидел фас наклоненный, с глазами, стыдливо опущенными долу, со смиренным пробором в строго расчесанных волосах; здесь превыше всего ставились девичья чть, цело- мудрие, скромность, и давалось понять, что еще не все для него потеряно...
     Он кинулся узнавать, кто она, эта девушка, он умолял и брал фотографов
    за грудки; ему отвечали, что здесь занимаются искусством, а не
    сводничеством; он настаивал, что его воинская часть давно охотится за этой
    знаменитой ударницей, чей снимок они увидели в местной газете и загорелись с
    нею переписываться; его не стали уличать в несуразице и предлагать ему в
    газету же и обратиться; красного командира поняли как надо и пошли ему
    навстречу - знаменитую ударницу земледелия и животноводства, проживающую
    там-то и там-то, зовут Марья Афанасьевна Наличникова.
     В ближайший же выходной по селу проскакал и двое верховых. Они скакали
    уверенной рысью, разбрызгивая жирную весеннюю грязь, и спешились у избы
    Наличниковых. Вошедший первым, с красным бантом на широкой груди и ниточкою
    усов по верхней губе, смущаясь, напомнил Маше, случайно одетой в самое свое
    нарядное, что комсомол является шефом Красной Армии, и вот они с товарищем
    налаживают смычку с молодежью окрестных сел, и вот порекомендовали им в
    первую голову познакомиться с активисткой Машей Наличниковой. "Ври дальше, -
    подумала Маша, - так сладко ты врешь!". В свой черед, она возразила обоим
    товарищам, что они ошибаются, комсомол шефствует не над Красной Армией, а
    над Краснознаменным Военно-Морским Флотом, и, кстати, от морячков, которые
    тут поблизости в отпуске оказались, пришла ей уже целая пачка писем, с
    предложениями несерьезными - руки и сердца, а если говорить о серьезном
    общении, то она прямо не знает, когда и время-то найти для этой смычки, все
    дела, дела... Усатенький был смущен и не нашелся что сказать, но выручил
    товарищ, который пригласил Машу посетить их воинскую часть с лучшей ее
    подругой и совершить прогулку на конях, которые у морячков навряд ли
    имеются. Был здесь момент, для Кобрисова опасный: Маша могла обратить
    внимание не на него, а на товарища, и это было бы досадным и, может быть,
    непоправимым уроном. Но Маша, отвечая на приглашение согласием, обратилась
    именно к нему, и сделала это даже подчеркнуто. Несколько позже призналась
    она Кобрисову, что весь его вид никакую девушку не мог бы обмануть: у него
    на носу было написано, что он приехал не просто знакомиться, он приехал
    знакомиться с будущей женой.
     - Ну, естественно, - сказал Кобрисов, - я же тебя уже выбрал.
     - Нет, - сказала Маша, - это я тебя выбрала. И раньше, чем ты меня.
     Почин Маши Наличниковой оказался заразительным и был подхвачен. Тем же
    путем, через те же фотоателье, но уже под Машиным руководством, прошла не
    лучшая ее подруга, а младшая ее сестра, которая досталась в жены товарищу,
    тоже эскадронному командиру. Затем, хоть и с трудностями, но выдали сестру
    старшую, уже несколько засидевшуюся в свои двадцать четыре, за молоденького
    заместителя Кобрисова. Сестра двоюродная тоже удачно вышла за полкового
    начфина, а троюродная так совсем поднебесно - за начальника полкового
    коннозапаса. Попозднее, когда подходило время нянчить у Кобрисовых детей,
    выписывали жить в гарнизоне двух Машиных племянниц, одну, а потом другую, и
    тоже хорошо их выдали - за начальника продфуражного снабжения и за
    ветеринарного фельдшера. С неустроенной личной жизнью никто отсюда не
    уезжал, и род Наличниковых все шире вторгался в жизнь гарнизона, заодно и
    вышневолоцким посевам маслосемян светило расшириться до размеров желтых
    морей Украины. Положение Кобрисова все укреплялось и укреплялось, прорастая
    узами служебными и родственными, и всем брачующимся Наличниковым казалось,
    что будут они теперь одна большая нерасторжимая семья. Но никто б не
    уготовил им расставания более неизбежного, чем выходить за военных, которые,
    каждый в свой час, разъезжаются по разным гарнизонам и никогда не старятся
    там, где были молодыми.
     Память еще немножко хотела задержаться на том времени, когда еще была
    любовь вдвоем, без третьего. Что особенно он ценил в своей подруге жизни,
    так то, что она не считала свое завоевание окончательным. Не в пример другим
    женщинам, которые, добившись своего, точно бы садятся в поезд и всю
    дальнейшую свою жизнь считают обеспеченной дорожным расписанием, она его
    завоевывала снова и снова, неустанно и ежечасно. Она за свою молодость,
    отданную ему, сражалась смолоду, а не как все другие, лишь спохватясь.
    Разменяв только третий десяток, почувствовала уже беспокойство - и
    помолодела непостижимо как, постригшись короче и приняв новое имя - Майя.
    Действительно, чем-то майским повеяло, ранневесенним, и она дала
    почувствовать, что может быть другой. А чем бы еще его завлечь? Стать
    вровень с ним - сильной и умелой амазонкой. Так и пришло в их жизнь третье -
    прелестная каурая трехлетка Интрига, строптивая дочь Интернационала и
    Риголетты, унаследовавшая, как то полагается кавалерийской лошади, первые
    слоги их имен.
     Вооружась шамберьером, он их обеих гонял на корде до пота и мыла -
    красавицу-кобылицу и красавицу-жену, сам пребывая в жеребячьем восторге, в
    состоянии ощутимого счастья. Он добивался правильной посадки и правильной
    рыси, чтоб всадница и лошадь сливались - нет, не в единый механизм, а в одно
    великолепное животное, мгновенно по команде меняющее резвость и ритм.
    Отрабатывали "манежную езду", "полевую езду" и тот упруго-напряженный
    рысистый бег, что звался длинно и торжественно: "марш кавалерийской дивизии
    в предвидении встречного боя", а в довершение, на закуску, атака с шашкою
    наголо, "аллюр три креста". Потом началась рубка лозы, тренировка руки, из
    которой поначалу так бессильно выпадала шашка, покуда не перестала выпадать,
    и тогда наконец труднейшее и опасное:
     - Бросить стремя, руки в стороны, галопом на препятствие!
     От избытка чувств и чтобы помочь ей одолеть страх, а лошадь чтоб не
    задерживалась переменить ногу, он их подхлестывал длинным пастушеским
    посылом, с пистолетным щелканьем, норовя попасть лошади под брюхо, а жене
    любимой не по сапогу, а по бедру, так красиво, так соблазнительно
    приподнятому стременем. Брюки она сама себе сшила, и так они ее обтягивали,
    что голова у него кружилась и хотелось эту ткань разодрать. Конники его
    эскадрона сходились посмотреть на такое диво и только головами качали, как
    же это командир свою бабу мучает. Она - терпела. Но терпела чутко. Едва
    заметив, что не всегда он ее бьет за дело, а вовсе из другого к ней
    интереса, возмутилась:
     - Что ты меня почем зря хлещешь? Всю исхлестал!
     - Терпи, раз уж вызвалась, - ответил он. - В прежнее время берейторы
    великих князей били по ногам, и те ничего, терпели.
     Она задумалась, сделала круг и подъехала снова.
     - А княгиней?
     - Чего "княгиней"?
     - Великих княгиней тоже по ногам хлестали?
     - Ну, это уж я не знаю... Наверно.
     - А вот узнай сперва точно, а тогда и хлещи.
     Но вот однажды, усталая, вымотанная вконец и даже заметно подурневшая,
    она подъехала и объявила ему с высоты седла, с улыбкой чуть печальной и чуть
    загадочной:
     - Придется нам перерыв сделать. Скоро ты у меня отцом станешь.
     Так она и кончилась, любовь вдвоем, без третьего, который (или которая)
    ее прерывает навсегда и превращает в нечто уже другое. Через два года так
    же, и теми же словами, объявила о второй дочке. А когда внесли ее в дом,
    сказала, едва порог переступив:
     - Больше рожать не стану. Сына, видать, не будет.
     Но и потом, и долго еще, была Интрига - не до старости, но до
    "морального износа", когда хозяину пришлось пересаживаться с коня на
    танкетку с двумя гробовидными броне-крышками. Пришли к выводу, что миновало
    время коней лихих и легендарных тачанок, стреляющих назад, будущей войне
    понадобится танкетка, стреляющая вперед, а не намного спустя и танк с
    поворотной башней, - и пришлось переучиваться, и жена разделила новое его
    увлечение, научилась водить гусеничные чудища. Заставила себя полюбить и
    ружейную охоту, только бы вместе быть с мужем и чтоб он любовался ею, какая
    она у него боевая подруга. На самом деле убийство претило ей, и в дичь она
    постоянно промахивалась, тогда как по мишеням сажала всегда в черное, не
    ниже восьмерки. Как было бы славно оказаться с нею посреди зимы в охотничьем
    домике в лесу, без никого другого, пострелять, побродить на лыжах, да просто
    побыть вместе, ведь не старость еще! Санаторий, куда непременно сошлют его,
    чтоб был под присмотром, вызывал отвращение и страх - и тем, что придется
    общаться, и что любое слово будет записано, не исключая слов ночных.
     Он вспоминал лето 1940 года, санаторий для высоких чинов в Крыму, близ
    Ялты, где доскребали последних, кого упустила затянуть в себя великая
    мясорубка. Там старались выспаться до десяти вечера, потом уже не спалось,
    подъезжала машина, слышались шаги по лестнице, шаги по коридору, приближение
    и стук в чью-то дверь, еще не твою, ломкий дрожащий голос того, за кем
    пришли. В эти минуты наставала великая тишина, так что слышно было не только
    на этаже, но, казалось, во всем санаторном корпусе. Бывало, они ошибались -
    может быть, и не преднамеренно, - заставляли пережить всю процедуру
    опознания, установления личности, а потом что-нибудь не сходилось с ордером,
    отчество или год рождения, но обязательно самым последним вопросом, и
    человеку, уже попрощавшемуся со всем земным, приносили извинения, что
    нарушили покой, желали приятных сновидений. И для всех других, кто уже
    вздохнул облегченно, опять начинались мучения. Шли дальше по коридору,
    поднимались по лестнице, спускались, искали. Ни у кого не спрашивали дорогу.
    Никогда не спешили. И никогда не уезжали пустыми. За тот месяц, что
    Кобрисовы пробыли там, освободилась, наверное, четверть всех комнат. В них
    не поселяли, поскольку у арестованных еще текли сроки путевок.
     Он старался жить, не умирая раньше времени, как если бы ничего вокруг
    не случалось. Вставал в шесть утра, выходил в парк, там делал зарядку и
    бегал среди кипарисов и пальм, затем спускался к морю. К спуску вела широкая
    аллея самшитовых кустов, рододендронов, алых и белых роз, и не миновать было
    обогнуть центральную клумбу, настоящий скифский курган, густо усаженный
    цветами, на котором высилась белая гипсовая фигура. Всякий раз, приближаясь
    к ней, упираясь взглядом в белые бриджи, заправленные в высокие гладкие
    сапоги, он подумывал о своих невыясненных отношениях с прообразом. Фигура
    была обращена к зданию и видна изо всех окон, которые выходили к морю. Одна
    рука фигуры покоилась за обшлагом полувоенного френча, другая протянута к
    зданию, - в такой позиции Вождю вести было некуда и некого, и скорее это так
    читалось, что он предлагает выложить ему на ладонь доказательства
    преданности и любви.
     В то утро, сходя в парк по широкой лестнице с колоннадой, генерал
    почувствовал необъяснимое беспокойство. Аллеи, по которым обычно к этому
    часу уже расходились и разбегались любители зарядок и пробежек, были
    пустынны, весь парк точно бы вымер. Потом оказалось, что несколько
    отдыхающих, прервав свой отпуск, уже отбыли на такси в Симферополь, надеясь
    успеть на утренние поезда, другие собирали чемоданы, третьи не знали, какой
    выход лучше, предпочли довериться судьбе. Все же один попался навстречу -
    знакомец, тоже генерал и тоже энтузиаст продления полноценной жизни, в
    пижаме и с полотенцем через плечо. Было, однако, похоже, что он так и не
    окунулся, а возвращается с полдороги. И почему-то он не поздоровался, и шел,
    не поднимая глаз, а поравнявшись, сказал тихо и не разжимая рта, как
    чревовещатель:
     - Не ходи дальше, Кобрисов.
     Все мужество этого человека Кобрисов смог оценить, когда, не поняв, в
    чем дело, все же продолжил свой путь и - увидел, к чему приближаться ему не
    следовало и крайне желательно было бы не увидеть. Неизвестный злоумышленник,
    по всей вероятности, воспользовался лестницей или же был он недюжинным
    метателем, во всяком случае его злоумышление не так просто было устранить. И
    всякого, кого бы здесь застали, сочли бы виновником или соучастником или -
    что тоже было предосудительно - бездействующим зрителем, который одобряет
    содеянное, а то даже и любуется им. Не поворачивая головы, он почувствовал
    всей кожей щеки и шеи, что на него смотрят десятки глаз. Весь корпус притих
    и все окна были зашторены, и за портьерами стояли, с гулким сердцебиением,
    герои Перекопа и Халхин-Гола, победители Колчака, участники прорыва линии
    Маннергейма. Поворотясь медленно и как бы небрежно, как бы и не увидев
    ничего такого, он побрел обратно, стараясь, чтобы его шаг не выглядел
    торопливым. Вдруг он осознал, что делает ошибку, для видимой непричастности
    ему бы следовало как раз пройти к морю и окунуться, но поворачивать было
    поздно, это бы выглядело подозрительной суетой. Оказавшись наконец в своих
    апартаментах, возле спящей жены, он стал думать, не раздеться ли ему и не
    сказаться ли спящим, если постучатся, но так ничего и не решил и тоже стоял
    за портьерой, ощущая, с какой стороны у него сердце, и молясь, чтобы это
    как-нибудь само собою устранилось, исчезло, испарилось.
     Мадам генеральша проснулась около восьми, когда полагалось идти к
    завтраку, и сразу почувствовала неладное. Она спросила, почему зашторено от
    солнышка и кого это ее ненаглядный там высматривает. Он ей сказал, кого и
    что. Она, больше вопросов не задавая, тотчас поднялась, надела свой
    роскошный халат с павлиньими глазами, затянулась поясом с кистями и вышла.
     Вскоре она выплыла внизу, держа наперевес легкую садовую лестницу, за
    ней семенила бабуся-нянечка с ведерком и шваброй. Лестницу уперли в белый
    живот, нянечка взлезла на цоколь, поднялась по ступенькам к белой груди.
    Мадам генеральша ей подала ведерко и швабру, а сама осталась внизу и давала
    руководящие указания. Героям и победителям пришлось наблюдать
    святотатственное елозенье намоченной швабры по лбу и носу, особенно
    старательно по усам и под усами. Затем бабуля, поднявшись на ступеньку выше,
    совершила нечто и вовсе непристойное: задрав полу своего халата, да так
    неловко, что приоткрылись байковые нежно-сиреневые трусы до колен,
    схваченные резинками, она этой полой протерла все места, которые осквернила
    швабра. Мадам генеральша кивком одобрила ее работу и помогла слезть.
     Она вернулась недовольная, хмурая и сказала, для чего-то понюхав руки:
     - Икра баклажанная. И всего делов.
     Тут же она завалилась досыпать. А проснувшись, уже ничего этого и не
    помнила. Она не вспоминала об этом никогда. И несколько позже он заподозрил,
    что она и недосыпала вовсе, а думала. Она думала, как она станет об этом
    говорить в дальнейшем. И решила - никак.
     Она, рубившая не хуже иного мужика лозу по верхушкам, знала - этому
    неодолимому давящему страху подвержен каждый, он со всех сторон, он снизу и
    сверху, он рассеян в воздухе, которым дышишь, и растворен в воде, которую
    пьешь. И он самых отчаянных храбрецов делает трусами, что вовсе не мешает им
    все же остаться храбрецами.
     Для нее муж остался тем же, кем и был, и она, как прежде, не подвергала
    сомнению никакой поступок его, никакое слово. Даже особенно она это
    подчеркивала - жестом, улыбкой, говорившими так красноречиво: "Ничего я в
    этом не понимаю, знаю только, что Фотя всегда прав. Убейте меня, а он прав".
    Это и умиляло его, но зачастую и раздражало, а вот теперь казалось таким
    необходимым. И так трогала его сейчас эта ее святая неправота, что он
    проникся к ней нежностью, какой давно от себя не ждал, он даже примирился
    навсегда, что не родила сына. И сердце защемило от мысли, что она,
    единственный его человек, кто при любом повороте судьбы с ним останется,
    где-то уже совсем близко, в каких-то сорока пяти километрах, а он почему-то
    медлит, не спешит к ней. В окнах еще и не брезжило, когда он не выдержал,
    растолкал своих спутников, велел собираться и заводить.
     Хмурые от недосыпа, они, наверно, кляли его в душе и, наверно, думали,
    что вот уже скоро от него избавятся, и он за это злился на них, злился на
    слишком медленный бег машины. А между тем шоссейка сделалась шире, побежали
    молоденькие саженые сосны, еще серые перед рассветом, замелькали среди них
    позиции зенитчиков, истребителей танков, стянутые за обочину рельсовые
    "ежи", бетонные надолбы - и все четверо оживились, заерзали на сиденьях,
    предчувствуя конец пути. И вот увидели Москву - сверху, с холма.
     - Вот она и Поклонная, братцы-кролики, - сказал генерал. И тронул за
    локоть вертевшего головою водителя. - Притормози-ка, Сиротин.
     Выбравшись из машины, он медленно, закинув руки за спину, прошел
    несколько метров до спуска.
    2
     То, что принимал генерал за Поклонную гору, на самом деле не было ею.
    Единственный из четверых москвич, но москвич недавний, он не знал, и никто
    не мог ему подсказать, что еще километров пять или шесть отделяют его от
    того невысокого и не столь выразительного холма, шагах в двухстах от
    филевской избы Кутузова, где и стоял Наполеон, ожидая напрасно ключей от
    Кремля. Генерал же Кобрисов находился в начале того длинного и крутого
    спуска к убогим домишкам и садам Кунцева, где, однако ж, впервые чувствуется
    несомненная близость Москвы. Теперь здесь многое переменилось, сады
    повырублены, сместилось в сторону и само шоссе, а весь спуск и низина
    застроены 14-этажными домами-"пластинами", расставленными наискось к улице,
    линяло-бежевыми и в проплешинах от облетевшей кафельной облицовки, на каждом
    из которых сияет какой-нибудь краснобуквенный транспарант: "Свобода",
    "Равенство", "Братство", "Мир", "Труд", "Май". И не найти уже того места,
    где в один из последних дней октября 1943 года остановился закиданный грязью
    "виллис", не определить достоверно, где же она была, Поклонная гора
    командарма Кобрисова.
     Тем не менее была она, и Москва для него начиналась внизу, под краем
    огромной черно-сизой тучи, завесившей все Кунцево и дальние, еле различимые
    скопления домов и труб. Аэростаты заграждения - серебристые на фоне тучи и
    темные, уродующие небо, на узкой полоске зари, - медленно вплывали в серый
    мглистый рассвет. Он обещал редкое солнце поутру и унылый полдень, с ветром
    и моросящим дождем.
     Ничего доброго не обещала генералу столица, где испытал он унижение,
    которое не уляжется в беспощадной памяти до конца его дней, где в один час
    был он ссажен с коня и растоптан в прах, где лубянский следователь Опрядкин
    ставил его на колени в угол и шлепал по рукам линейкой, - вот и вся пытка,
    но, может быть, не так жгуче, не так раздирающе вспоминалось бы, если б
    дюжие надзиратели, втроем, избивали в кровавое мясо и зажимали пальцы
    дверьми? Как изжить из сознания, чем выжечь склонившееся к тебе лицо, этот
    убегающий подбородок, тонкие бледные губы и светло-ледяной взгляд,
    аккуратный пробор в прилизанных желтых волосах, голос насмешливо-ласковый и
    поучающий: "Фотий Иванович, ну вы ж не маленький, если ваши два танка на
    первомайском параде вдруг тормозят напротив Мавзолея - напротив Мав-зо-лея!
    - то это на юридическом языке называется - как? По-ку-ше-ние. На жизнь кого?
    Не смейте произносить, а только представьте мысленно... Закрытый башенный
    люк означает - что? Боевое положение танка. Бо-е-во-е!" Не легче было и себя
    вспоминать - как, оборачиваясь из своего угла, кричал визгливо, точно в
    истерике: "Но не было же боекомплекта! Снарядов - не было! Патронов - не
    было!" И огорченный Опрядкин, вздыхая, брался опять за свою линейку. "Ну,
    честное слово, вы, как дитя малое. Да если б были снаряды и патроны, я бы с
    вами не разговаривал, я бы вот этими руками вас бы растерзал!.. Ну, черт с
    вами, оформлю вам "намерение", будет законная десятка... так давайте же
    вместе поборемся за эту десятку!" И ведь была глухая мысль - не поладить ли
    на этом, хотя лучше других мог бы предвидеть, как это все произойдет:
    серо-зеленые мундиры вдруг хлынут через Неман и Прут, и двухвостые бомбовозы
    с крестами на крыльях поползут с прерывистым воем над Киевом, Ленинградом и
    Минском, и тот же Опрядкин в своем кабинете "вот этими руками" подаст ему
    отглаженную гимнастерку с уже пришитыми петлицами, вернет ремень с тяжелой
    кобурой, широким жестом покажет на свой стол, где пухлую папку сменили
    коньяк и круглый, нарезанный уголками торт. "Напрасно отказываетесь, Фотий
    Иванович, последний довоенный торт". И видно было по ледяным глазам, с каким
    бы удовольствием вмазал он жирный сладкий ломоть арестанту в непокорное
    рыло! Да только вся непокорность арестанта на том и выдохлась, что отказался
    от угощения. Вместо того, чтобы хрястнуть, пустился в язвительные беседы:
    "Стало быть, гражданин следователь, вместе будем теперь отечество спасать?"
    - спрашивал, рукою придерживая спадающие штаны, на что Опрядкин отвечал
    спокойно и с достоинством: "Каждый на своем посту. И я вам в данный момент
    не гражданин следователь, а товарищ старший лейтенант. А вы, товарищ
    генерал... вам сейчас пришьют пуговички, а то ведь спадут, нехорошо... вы
    поедете в свой наркомат, вам доверяют дивизию". И была мысль, сжигающая,
    мстительная, бессильная, - повстречать бы этого Опрядкина одного на улице,
    затащить в подъезд... Но тем же вечером пришлось вылететь - принимать свою
    дивизию, которая в панике отдала Иолгаву и в панике же пыталась ее отнять...
     Но вернулся он и сейчас на коне. Его опять охватили робость и
    беспокойство. И было досадно - зачем так спешил, какой такой "святой
    неправотою" себя тешил, пора бы уже трезво смотреть. Он постоял над
    безлюдным спуском и вернулся к машине.
     - Привал, - объявил он своим спутникам.
     Все трое смотрели на него с недоумением. Он объяснил мрачно, насупив
    брови:
     - Рано еще, восьми нет, куда денемся? И прибраться бы надо, побриться,
    в столицу прибываем.
     - Она? - спросил водитель, кивая с улыбкой вдаль, в сторону Москвы.
     - Она самая, Сиротин. Не верится?
     - А метро тут близко? Я вот две вещи посмотреть мечтаю - Кремль и
    метро.
     - Будет тебе и Кремль, будет и метро...
     Генерал первым спустился с невысокой насыпи на лужайку. Адъютант
    Донской, глядя бесстрастно-иронично на его широкую сутулящуюся спину, на
    складчатую шею, отметил про себя, что в этой очередной дури, пожалуй, есть
    свой резон. Появляться - особенно в данной ситуации - следовало при полном
    параде и лучше слегка припозднясь.
     Сиротин вырулил на обочину, все трое вылезли, разминали затекшие ноги,
    курили, а глаз не могли отвести от манящей Москвы.
     Шестериков приволок из машины мешок и противогазную сумку, туго
    набитые, выбрал место поровнее и расстелил на траве плащ-палатку, а поверх -
    старую, отслужившую срок шинель адъютанта, которую всегда с собою возил для
    таких случаев. Трава поседела от инея и приминалась с звенящим шорохом, от
    которого делалось зябко. Он выудил из мешка термос и все принадлежности для
    бритья, взбил помазком пену, усадил генерала на шинель и повязал ему на
    грудь салфетку, затем, передвигаясь вокруг него на коленях, быстро и ловко
    выбрил до розового блеска. Ножничками немецкой золингеновской стали
    подровнял ему брови и дал посмотреться в круглое автомобильное зеркальце.
     Адъютант Донской побрился сам. Водитель Сиротин погладил себя по щекам
    и раздумал бриться.
     Слово "привал" Шестериков понимал капитально, во фронтовом смысле -
    постелил белую камчатую скатерть и выставил на нее консервы, буханку белого
    хлеба в целлофане, четыре граненых стопки, флягу с водкой и едва початую
    бутылку коньяка - французского, из провинции Соgnас. Бутылку он, впрочем,
    отставил подальше, вытоптав каблуком в земле лунку, чтоб стояла твердо и не

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия