• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [5/29]

Скачать полное произведение

    тотчас - с обидой, с завистью - вспомнил саму деву, которую они наперебой
    старались насмешить армейскими шутками, вспомнил ее разрумянившееся лицо,
    которое она, играючи, наполовину прикрывала пестрым головным платком, -
    хорошо им сейчас в селе, в тепле, уже, поди, захмелившимся и напрочь
    забывшим о нем, которой невесть по какому случаю лежит здесь в снегу,
    задницей к черному небу, перед какими-то чертовыми Перемерками, бок о бок с
    беспамятным, безответным генералом, и перестреливается с какими-то невесть
    откуда взявшимися, как с луны прилетевшими, людьми. Но хорошо все-таки,
    подумал он, что хоть дружки эти встретились, да с полными дисками, дай им
    там Бог время провести как следует.
     Посмотреть, не все в его положении было плохо, могло и хуже быть.
    Хорошо, что смазка не застыла и автомат не отказал в подаче, а теперь уже и
    разогрелся. Хорошо, что еще маузер есть, с девятью патронами. Хорошо, что
    немцы не ползли к нему, постреливали, где кто залег. Генерал тоже хорошо
    лежал, плоско, головы не высовывал из сугроба. Но одна мысль, тоскливая, то
    и дело возвращалась к Шестерикову - что уже с этими немцами не разойтись
    по-хорошему.
     Бывало, когда солдаты с солдатами встречались на равных, удавалось без
    перестрелки разойтись - какому умному воевать охота? Но тут - как
    разойдешься, когда генерал у него на руках - и живой еще, дышит, хрипит. И
    эти, из Перемерок, еще при свете видели, кто к ним пожаловал, видели
    темно-зеленую его бекешу, отороченную серым смушком, и смушковую папаху -
    разве ж с этим отпустят? Убитого раздеть можно, одежку поделить, а за живого
    - им, поди, каждому по две недели отпуска дадут. И сдаться тоже нельзя,
    стрельба всерьез пошла, уж они теперь, намерзшись, злые как черти! Его,
    рядового, они тут же, у крайней избы, и прикончат, а если еще убил кого или
    подранил, то прежде уметелят до полусмерти. А генерала оттащат в тепло, там
    перевяжут, в чувство приведут, потом - на допросы. И если говорить откажется
    - крышка и ему.
     Он отъединил опять ту обойму и выдавил два патрона, чтоб сгоряча их не
    истратить. Эти два он заложит в маузер перед самым уже концом - пробить
    голову генералу, потом - себе. Все-таки лучше самому это сделать, чем еще
    мучиться, когда возьмут, изобьют всласть, к стенке прислонят и долго будут
    затворами клацать - надо ж потешиться, перед тем как в тепло уйти. Сперва он
    эти патроны запрятал в рукавицу, но там они сильно мешали и слишком
    напоминали о неизбежном, и он их сунул за пазуху. Тут его пальцы ткнулись во
    что-то твердое и шершавое - это в запазушном кармане хранилась его горбушка,
    уже как будто забытая, а все же - краешком сознания - памятная. Чувство
    возникло живое и теплое, но сиротливое, опять стало жаль до слез - что
    придется вот скоро убить себя. Он подумал - съесть ли ее сейчас? Или - перед
    тем? И почему-то показалось, что если сейчас он ее сжует, тогда уже
    действительно надеяться не на что.
     А надежда оставалась, хоть и очень слабая. Постреливая одиночными - то
    из своего ППШ, то из маузера, - после каждого выстрела подышивая себе на
    руки и уже не различая , ночь ли глубокая или все тянется зимний вечер, он
    все же нет-нет да согревал себя тем мудрым соображением, что и противнику не
    легче. И когда же нибудь наскучит этим немцам мерзнуть на снегу, и плюнут
    они возиться с ним: за ради бекеши жизнью рисковать кому охота, а на отпуск
    - если генерал не живой - тоже можно не рассчитывать. Только вот уйдут ли в
    тепло все сразу? Народ аккуратный, оставят, поди, часовых и будут
    подменивать - хоть до утра.
     Что-то надо было предпринять еще до света, хоть отползти подальше да
    схорониться в каком ни то овражке, либо снегом засыпаться. Генерала оставить
    он не мог, тот покуда хрипел, поэтому Шестериков, чуть отползя назад,
    попробовал его подтянуть к себе за ноги. Так не получалось: бурки сползали с
    ног, а бекеша задиралась. Он решил по-другому: толкая генерала плечом и
    лбом, развернул его головою от Перемерок и, на все уже плюнув, привстав на
    колени, потащил за меховой воротник. Протащив метров пять, вернулся за
    автоматом - его приходилось оставлять, уж больно мешал. И, произведя выстрел
    с колена, в снег уже не ложась, поспешил назад к генералу - сделать
    очередной ползок.
     Меж тем в Перемерках начались какие-то иные шевеления - огонь вдруг
    зачастил, крики усилились, и Шестериков это так понял, что к тем,
    замерзающим, прибыли на подмогу другие, отогревшиеся. Уже не тридцать
    автоматов, а, пожалуй, сто чесали без продыху, и все пули, конечно, летели в
    Шестерикова. Это уже потом он узнал, что Свиридов, обеспокоенный слишком
    долгим путешествием генерала, сунул наконец глаза в карту и, с ужасом поняв,
    в какую ловушку пригласил он дорогого гостя, выслал роту - прочесать эти
    Перемерки и без командующего, живого или мертвого, не возвращаться. И,
    покуда та рота вела бой на улицах села, Шестериков ей помогал как мог и как
    понимал свою задачу: оттаскивал генерала, сколько сил было, подальше прочь.
    Стрелять ему уже и смысла не было, за своим огнем немцы бы не расслышали его
    ответный, а вспышки его бы только демаскировали.
     Когда пальба в Перемерках поутихла, они с генералом были уже далеко в
    поле, и поземкой замело их широкий след, а там и овражек неглубокий попался,
    куда можно было стащить умирающего и хоть перевязать наконец. Расстегнув
    бекешу с залитой кровью подкладкой, Шестериков увидал, прощупал, что вся
    гимнастерка на животе измокла в черном и липком. Из одной дырки, рассудил
    он, столько натечь не могло, и не найти ее было. Задрав гимнастерку и
    перекатывая генерала с боку на бок, Шестериков намотал ему вокруг туловища
    весь свой индивидуальный пакет да потуже затянул ремень. Вот все, что мог он
    сделать. Затем, передохнув, опять потащил генерала - по дну овражка, теперь
    уже метров за полcта перенося и вещмешок свой, и маузер, и автомат, и вновь
    возвращаясь за раненым. Генерал уже не хрипел и не булькал, а постанывал
    изредка и совсем тихо, будто погрузившись в глубокий сон.
     Еще до света слышно стало какое-то движение наверху, за гребнем
    овражка: рокот автомобильных моторов, скрип тележных колес, голоса - не ясно
    чьи. Шестериков с одним маузером отправился ползком на разведку. Оказалось,
    овражек проходит под мостком, а по мостку идет дорога. Еще не добравшись до
    нее, он замлел от радости, расслышав несомненную перекати-твою-мать,
    бесконечно знакомый ему признак отступления. А куда же отступать могли, как
    не на Москву, ведь Москва - рукой подать, к ней и движется вся масса людей,
    машин, повозок. Он не знал, что то было следствием удара 9-й немецкой армии,
    точнее - впечатлением от этого удара, опрокинувшим все надежды, что врага
    остановят подвиги панфиловцев и ополченцев и противотанковые рвы, отрытые
    женщинами столицы и пригородов. Впечатление, по-видимому, было внушительное:
    грузовики, переполненные людьми, неслись на четвертых, на пятых скоростях,
    сигналя безостановочно, от них в страхе шарахались к обочинам повозки, тоже
    не пустые, нещадно хлестали ездовые загоняемых насмерть лошадей, но, как ни
    удивительно, а не сказать было, чтоб так уж сильно отставали пешие - кто с
    оружием, кто без, но все с безумными, как водкой налитыми, глазами. Вся эта
    лавина - с ревами, криками, храпением, пальбой - текла по дороге, как ползет
    перекипевшая каша из котла, у Шестерикова даже в глазах зарябило.
     Но явилась надежда.
     Быстренько он вернулся к генералу и, выбиваясь из сил, подтащил его
    поближе к мостку, чтоб на виду лежал; не могло же быть, чтоб не кинулись
    помочь, да хоть разузнать, в чем дело, почему тут генерал. Никто, однако, не
    кинулся, да едва ли и замечал постороннее.
     Вдруг увидал он - милиционера, одиноко ссутулившегося на обочине,
    обыкновенного подмосковного регулировщика, в синей шинельке и в фуражке
    поверх суконного шлема, смотревшего на происходящее уныло, но без испуга,
    опустив руку с жезлом. Шестериков кинулся к нему с мольбою:
     - Милый человек, останови ты мне машину какую или же повозку...
     Милиционер только покосился на него и зябко передернулся.
     - Мне ж не для себя, - объяснил Шестериков. - Мне для генерала. Вон он,
    можешь поглядеть, раненый лежит, сознание потерял.
     - Чем я тебе остановлю? - спросил милиционер, не поглядев.
     - Как то есть "чем"? Вон у тебя палка руководящая да пистолет. -
    Шестериков забыл в эту минуту, что и у него маузер, а в овражке остался еще
    автомат. - Погрози, погрози им - неуж не остановятся?
     - Ты это... - сказал милиционер. - Пушку свою спрячь. И не махай.
     И он показал глазами на то, чего Шестериков не заметил впопыхах, - на
    человека, лежавшего шагах в пяти от него, на той же обочине, в шинели с
    лейтенантскими петлицами. Он лежал вниз лицом, откинув голую, без рукавицы,
    руку с пистолетом, рядом валялась окровавленная ушанка.
     - Все грозился, - поведал милиционер. - Возражал очень: "Подлецы,
    понимаешь, трусы, Москву предали, Россию предали!" А они ему с грузовика -
    очередь. Теперь, видишь, смирно лежит, не возражает.
     - Что ж делать? - спросил Шестериков жалобно. И повторил свой довод: -
    Кабы я для себя, а то ведь генералу...
     - Он что, - милиционер покосился наконец, - живой еще?
     Шестериков не уверен был, но тем горячее воскликнул:
     - Дак в том-то и дело, что живой! Довезти б до госпиталя побыстрее...
     Милиционер то ли задумался глубоко, то ли от безысходности примолк; его
    лицо, обветренное и от мороза багровое, движения мысли не выражало.
     - А может, вдвоем попытаемся? - спросил Шестериков с надеждой, вспомнив
    наконец и про свой автомат. - Шарахнем по кабинке, а? Только заляжем сперва.
    Не очень-то нас это... очередью.
     - Это не метод, - сказал милиционер. Похоже, он это время все же
    потратил на раздумья. - Тут бы сорокапятку выкатить. Со щитком. Да по
    радиатору врезать! Сразу несколько тормознут. А так их, очередями, не
    вразумишь.
     - Сорокапятка - это вещь, - сказал Шестериков, вспомнив некоторые
    моменты из собственного опыта. - Да где ж ее взять!
     Милиционер еще подумал и развернулся всем корпусом к Москве.
     - Ты вот что, - посоветовал он, - сбегай-ка, тут, метров двести, за
    поворотом, зенитная позиция. Они против танков стоят, но, может, для
    генерала один снаряд пожертвуют.
     Перед тем, как сбегать туда, Шестериков вернулся к генералу - проведать
    - и ужаснулся новому удару судьбы. Всего на минутку оставил он генерала, но
    кто-то успел стащить с его головы папаху, а с ног - бурки, прекрасные,
    валянные из белой шерсти, с кожаной рыжей колодкой. Кто был этот
    необыкновенный, неукротимой энергии человек, кто и в смертельной панике
    ухитрился ограбить лежащего, да у всех на виду? И ведь не за мертвого же
    принял, видел же, что дышит еще!
     Уши и ступни генерала уже побелели, и нечем их было укрыть. Шестериков
    развязал вещмешок, без колебаний вытряхнул из него кое-какие инструменты,
    курево, спички, мыло, моток ниток с иголкой и пару грязного белья. Это белье
    он подложил генералу под голову, прикрыв уши, а мешок напялил ему на ноги и
    затянул шнуром.
     - Облегчили? - спросил, подойдя, милиционер. Он покачал головой и
    заметил мрачно: - А не умерла Россия-матушка, не-ет!
     - Милый человек! - взмолился Шестериков. - Ты постереги тут, чтоб его
    хоть из бекеши не вытряхнули. Тогда уже пиши похоронку. - И так как он
    привык вознаграждать человека за труды, то подумал, что бы такое предложить
    милиционеру. Из содержимого вещмешка ничего, как видно, того не
    заинтересовало. - Тебе жрать охота?
     - А кому не охота? - откликнулся милиционер угрюмо.
     Шестериков, опять не колеблясь, достал из-за пазухи свою горбушку и,
    только малый краешек отломив, подал ее стражу. Тот ее принял, не благодаря,
    и это Шестерикову даже понравилось.
     - Только ты недолго, - сказал милиционер. - Всем, знаешь, драпать
    пора...
     ...Зенитчиков оказалось двое: один - совсем молоденький и, как видно,
    не обстрелянный, весь в мыслях о предстоящем испытании, другой - постарше и
    поспокойнее, с рыжими гренадерскими усами. Шестериков спросил, кто у них за
    командира, - по петлицам оба были рядовые.
     - А нам командира не надо, - сказал тот, кто постарше, выуживая ложкой
    из консервной банки мясную какую-то еду. - Чего нам тут корректировать? - Он
    кивнул на зенитку, стоявшую стволом горизонтально - к повороту, из-за
    которого все ползла человеческая лава. - Как покажется коробочка - шарахай
    ее в башню и в бога мать. И спасайся как успеешь.
     Банка у них, видать, одна была на двоих, и молодой внимательно следил,
    не переступил ли старший за середину. Старший ему время от времени ложкой же
    и показывал - нет еще, не переступил.
     - Чего ж вам-то спасаться, - подольстился Шестериков, стараясь на еду
    не смотреть. - Вон вы какая сила!
     - А это еще неизвестно, - сказал кто постарше, - станина выдержит или
    нет. Мы из нее по горизонтали не стреляли ни разу.
     Просьбу Шестерикова они выслушали с пониманием и отказали наотрез.
     - Ты погляди, - сказал молодой, - много ли у нас снарядов.
     Снарядный ящик, из тонких планок, как для огурцов или яблок, стоял на
    снегу подле зенитки, и в нем, поблескивая латунью и медью, серыми рылами
    головок, лежало всего четыре снаряда.
     - Только по танкам, - пояснил старший, - даже по самолету нельзя. Иначе
    трибунал.
     - Братцы, - сказал Шестериков, - но тут же случай какой. За генерала -
    простят.
     Они пожали плечами, переглянулись и не ответили. Но старший все же
    подумал и предложил:
     - А вот к генералу и обратись. К нашему генералу. Его приказ - может,
    он и отменит. В виде исключения.
     - Вообще-то навряд, - сказал молодой. - Генерал, он больше всего танков
    боится. Но уж раз такой случай...
     - А где он, ваш генерал?
     Старший не повернулся, а молодой охотно привстал и показал пальцем.
     - А во-он, церквушку на горушке видишь? Там он должен быть. Километров
    пять дотуда. Может, поменьше.
     Шестериков поглядел с тоской на далекий крест, едва-едва черневший в
    туманной мгле морозного утра. Глаза у него слезились от студеного ветра, и
    никаких людей он близ той колоколенки не увидел.
     - Что вы, братцы, - сказал он печально, - да разве ж до вашего генерала
    когда досягнешь? - Он имел в виду и расстояние, и чин. - Да и есть ли он
    там? Может, его и нету...
     - Где ж ему быть? - сказал молодой неуверенно. - Место высокое, удобное
    для "энпэ". Оттуда, считай, верст за тридцать видимо.
     - Дак если видимо, - возразил Шестериков, - у него сейчас одна думка:
    скорей в машину и драпать. Они-то первые и драпают.
     Так говорил ему полугодовой опыт, и зенитчики не возражали, а только
    переглянулись - с ясно читавшимся на их лицах вопросом: "А не пора ли и
    нам?"
     Шестериков еще постоял около них, слабо надеясь, что зенитчики
    переменят свое решение, и поплелся обратно, к своему генералу. В этот час он
    был единственный, кто двигался в сторону от Москвы.
    2
     Между тем генерал, о котором говорили зенитчики и от кого исходил
    приказ - не тратить снаряды, под страхом трибунала, на какую цель, кроме
    танков, - находился в ограде той церкви и меньше всего собирался сесть в
    машину и драпать, хотя со своей высоты действительно видел все. При нем,
    впрочем, и не было машины, он сюда поднялся пешком. Три лошади, привязанные
    к прутьям ограды, предназначались адъютанту и связным, но стояли надолго
    забытые, понуро смежив глаза, превратясь в заиндевевшие статуи.
     Со стороны показалось бы, что генерал в этот час был, что называется,
    на выходе - как бывает выход короля к своим приближенным, чтоб и на них
    поглядеть, и себя показать, как и у любого командира есть эта обязанность
    время от времени являться на люди - для одних тягостная, для других не
    лишенная приятности. Этот генерал, по-видимому, относился ко вторым, да и
    окружавшие не сводили с него преданных и умиленных глаз. Он резко выделялся
    среди них - прежде всего ростом, не уменьшенным, а даже подчеркнутым легкой
    сутулостью, в особенности же выделялся своим замечательным мужским лицом,
    которое, быть может, несколько портили - а может быть, именно и делали его -
    тяжелые очки с толстыми линзами. Прекрасна, мужественно-аскетична была
    впалость щек, при угловатости сильного подбородка, поражали высокий лоб и
    сумрачно-строгий взгляд сквозь линзы, рот был велик, но при молчании крепко
    сжат и собран, все лицо было трудное, отчасти страдальческое, но
    производившее впечатление сильного ума и воли.
     Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно, и разве что
    наблюдатель особенно хваткий, с долгим житейским опытом, разглядел бы в нем
    ускользающую от других обманчивость.
     Он прохаживался среди своих спутников, не суетясь, крупно ступая и
    сцепив за спиною длинные руки; от всей его фигуры в белом тулупе,
    перетянутом ремнем и портупеями, исходили спокойствие и уверенность, которых
    вовсе не было в его душе. Зенитчики ошибались: никакого НП здесь не было, не
    высверкивали из окон звонницы окуляры стереотрубы, которые могли бы только
    привлечь немецких артиллеристов, а ясности не прибавили бы. И что привело
    сюда генерала, он и себе не мог бы признаться. Скорей всего страх, рожденный
    непониманием происходящего, который еще усиливался в закрытом пространстве.
     Ему вдруг невыносимо тесно стало в теплой избе, с телефонами, картами,
    столами и жесткой койкой за занавеской, тесно и в закрытой кабине "эмки",
    захотелось на простор, пройтись пешком, подняться хоть на какую-то высоту,
    хоть что-то понять и решить.
     Несколько дней назад его, вместе с шестью другими командармами, вызвал
    к себе командующий Западным фронтом Жуков и, как всегда, мрачно, отрывисто и
    с неопределенной угрозой в голосе объявил, что, если хотя бы одной армии
    удастся продвинуться хоть на два километра, задача остальных шести -
    немедленно ее поддержать, любой ценой, всеми наличными силами расширяя и
    углубляя прорыв. Семеро командармов приняли это к сведению, не делая никаких
    заверений, но, верно, каждый спросил себя: "Почему бы не я?" Про себя
    генерал знал точно, себе он сказал: "Именно я".
     И вот, не далее как вчера, он попытался это сделать - силами двух
    дивизий - и попал немедленно в клещи вместе со своим штабом. Он испытал
    страх пленения, который и сейчас не утих, то и дело вспоминался с
    содроганием в душе, заодно и с чувством неловкости и стыда - оттого, что был
    вынужден по радио, открытым текстом, приказать всем другим своим частям идти
    к нему на выручку. Он успел унести ноги, он вырвался без больших потерь, но
    что-то говорило ему, что немцы и не могли бы создать достаточно плотные
    фронты окружения - внутренний и внешний, и, может быть, зря он поторопился
    наступление прекратить. Может быть, следовало идти и идти вперед?
     Против этого как будто говорила вся эта паника на Рогачевском шоссе,
    которую он видел отсюда: замыкая клещи вокруг него, немцы произвели
    внушительное впечатление и на его соседей. Однако он знал: эта паника могла
    возникнуть и от одного-единственного танка, появившегося, откуда его не
    ждали, к тому же еще заблудившегося. Наибольшего эффекта, и весьма часто,
    достигают именно заблудившиеся. В августе под Киевом он был свидетелем, как
    три батальона покинули позиции, не вынеся адского грохота и треска,
    доносившихся из ближнего леса, - как выяснилось, это несчастный
    итальянец-берсальер, сам обезумевший от страха, метался меж деревьев на
    мотоцикле... Все было возможно при той конфигурации фронта, какая сейчас
    сложилась к западу от Москвы, точнее - при отсутствии какой-либо
    конфигурации, когда противники не знают, кто кого в данный момент окружает.
    Так все-таки - зря он поспешил или не зря?
     В эти его размышления ворвался громкий и возмущенный спор его
    спутников, осуждавших панику с негодованием людей, смотрящих на чей-то страх
    со стороны. Следует, доказывал один, послать туда роту автоматчиков и
    кой-кого из этой сволочи перестрелять, тогда остальные опомнятся. Другой же
    говорил, что, напротив, все эти люди, потерявшие своих командиров, -
    ничейный резерв, который не худо бы присоединить к себе.
     Генерал выслушал оба довода и сказал, легко перекрывая - и закрывая -
    этот спор своим звучным, глубоким, рокочущим басом:
     - Когда русский Иван наступает - спиной к ненавистному врагу, - у него
    на пути не становись. Сомнет!..
     Он это сказал отчасти с восхищением, усластив последнее слово таким
    сложно-витиеватым добавлением, какие уже создали ему славу любимца солдат,
    первого в армии матерщинника. Спутники охотно смеялись, но сам он не
    рассмеялся, он удивился своему же неожиданному решению.
     Еще не зная, прикажет ли он сегодня продолжать наступление, он уже
    четко себе уяснил, что против бегущих не выставит ни одного автоматчика, не
    истратит ни одного патрона. Лучше пропустить их мимо себя, а двинуться вдоль
    шоссе целиною. Есть даже некий оперативный смысл, своя изюминка - чтоб не
    было остановки в этом паническом бегстве.
     - Что Иван опомнится и упрется, этого немец ожидает, - произнес он
    вслух. - А вот чего он не ожидает - кулака в рыло!
     И это было первое правильное его решение.
     Но пошла неожиданно метель, снег западал полого и так густо, что стало
    не видно лошадей у ограды, и он даже обрадовался поводу еще потянуть с
    приказом. Никогда еще в его военной жизни не было такой кромешной неясности.
    Никаких разведданных о противнике, кроме самых общих, к тому же устаревающих
    с каждым часом; рассчитывать он мог лишь на интуицию, которую за собою
    признавал, на везение, ну и на смелость, наконец, о которой кто-то из
    Мольтке, старший или младший, а может быть, и Клаузевиц, высказался неглупо:
    "Помимо учета сил, времени и пространства, нужно же несколько процентов
    накинуть и на нее".
     Он приказал, чтоб ему развернули карту. Поставив ногу на ступеньку
    паперти, он положил карту себе на колено и, сняв перчатку, огромной,
    костистой и красной от мороза кистью стряхивал с нее налетавший снег. Двое
    его спутников держали углы. Кажется, и они понимали, что он только тянет
    время, никаких подробностей карта ему не могла открыть, а то общее, что
    сложилось сейчас под Москвою, он видел и так. С севера, от Калинина,
    протянулась хищная, раздвоенная крабья клешня - танки Рейнгардта и Геппнера;
    с юга, от Тулы, нацеливалась другая клешня, еще того зловещее - танки
    Гудериана, и не могло быть решения безграмотнее, безумнее, чем ринуться в
    разинутый зев этих, готовых сомкнуться, клещей. Но - если б хоть иногда не
    выручало нас безумие, и только трезвый расчет был бы нашим единственным
    поводырем, жизнь была бы слишком скучна, чтоб стоило ее начинать. Было
    нечто, рассеянное в воздухе, не подтверждаемое, казалось бы, никакими
    объективными признаками и все же профессионалами угадываемое безошибочно, -
    нечто, обещающее перелом, как обещает весну запах февральского снега. В
    жизни генерала, совсем недавней, три месяца назад, было и худшее, чем
    сейчас: когда пришлось свою армию, которой он командовал тогда, и остатки
    чужих разгромленных армий вытягивать из киевского "котла". Каким обещанием
    пахло тогда, что рассеяно было в воздухе? Нарастающее гудение земли, ревы
    сотен моторов, дымом застланный горизонт - все это вместе называлось
    "Гудериан" и появлялось, откуда меньше всего ждалось. Право же, появись оно
    вдруг из этой метели, он бы это не посчитал за чудо. Скорее чудом было, что
    удалось тогда вырваться, избегнуть стальной хватки клещей. Но ведь удалось
    же! Было везение, но было и умение не упустить его. Что ж, всего только и
    нужно сейчас - повторить чудо. И пришла робкая мысль - что еще какое-то
    событие должно случиться сегодня, какое-то знамение будет ему подано,
    обещающее удачу. Только бы - не упустить...
     Он давно уже смотрел поверх карты, на выщербленные малиновые кирпичи
    притвора, на ржавые двери с тяжелым амбарным замком, на затертую, еле
    различимую вратную икону. Вот что его тревожило: если все-таки продолжать
    наступление, он должен будет пройти правым своим флангом мимо северной
    клешни, подставить бок, а затем и тыл под танки Рейнгардта. Сейчас в восьми
    километрах отсюда шел бой за малую деревеньку Белый Раст, несколько дней
    назад отданную немцам. Два батальона моряков шли на смерть, чтоб только
    узналось - двинет Рейнгардт свои танки или примирится с потерей. Без этого,
    решил генерал, нельзя начинать.
     В одиннадцать утра вынырнул из метели всадник, делегат связи, и
    доложил: Белый Раст взят, танки Рейнгардт не двинул.
     Генерал не спешил что-либо сказать на это. Потому что известие ровно
    ничего не значило или почти ничего, он это понял в ту же минуту, как
    услышал. Больше хлопот доставляет противник, когда чего-то не делает, что,
    казалось бы, должен сделать, чем когда он действует - и можно оценить его
    действия и предсказать следующие. Не примирился, но и не двинул - потому ли,
    что не смог? Или какой-то иной был у него расчет, и отдать этот Белый Раст
    даже входило в его планы?
     Делегат связи ждал, свесясь с седла и отогнув ухо на ушанке.
     - Узнай-ка, - сказал генерал, - чей престол у этой церкви.
     Лицо делегата не выразило удивления - но лишь оттого, что залубенело на
    ветру.
     - Вопрос понятен?
     Делегат вопрос повторил, но спросил, в свой черед, где это можно
    узнать.
     - Об этом у начальства не спрашивают.
     - Виноват, товарищ командующий. У кого прикажете узнать?
     Генерал, одним краем рта, усмехнулся этой армейской хитрости.
     - У любой бабки в деревне, на тридцать верст окрест. И можешь не
    проверять.
     Делегат, взмахнув валенками, дал стремя коню и исчез в метели. Покуда
    он не вернулся, ни о чем существенном не было сказано ни слова, как будто
    ждали известия самого важного и главного.
     - Узнал, товарищ командующий. И не у бабки, а у самого отца Василия в
    Лобне. Полагаю, оно надежнее.
     - Так чей же престол? - спросил генерал нетерпеливо.
     - Мученика Андрея Стратилата.
     - И с ним?
     Делегат связи смотрел отупело и медленно багровел.
     - Одного Стратилата он тебе назвал? А сколько же было вместе с ним
    убиенных?
     - Виноват, вот число запамятовал.
     - Две тысячи пятьсот девяносто три?
     - Точно!
     Все посмотрели на окаменевшее лицо генерала, непроницаемо
    поблескивавшее очками.
     - Это имеет какое-нибудь значение? - спросил, улыбаясь, начальник
    артиллерии, низкорослый и толстенький, но ужасно воинственный в своих
    скрипучих ремнях, с "парабеллумом", оттягивающим пояс, и с биноклем на
    груди. Фамилия у него была - Герман. Многие начальники артиллерии любят
    носить фамилию Герман.
     - Значения никакого, - ответил генерал. - Кроме того, что это мой
    святой. И моего отца тоже.
     - А Стратилат - это что значит? - спросил начарт. - Фамилия?
     - Ты, конечно, безбожие исповедуешь? - генерал на него покосился
    насмешливо-добродушно. - Ну, а я, грешным делом, немножко верую. Теперь же
    это не возбраняется? - и, широко, даже несколько театрально, себя
    перекрестив замерзшей огромной кистью, сложенной в троеперстие, ответил на
    вопрос начарта: - Стратилат значит полководец, стратег.
     - О, тогда это имеет значение. И очень большое. Разрешите поздравить?
     - С чем же? Ведь мученик.
     - Э! - сказал начарт. - А мы не мученики?
     Начарт не знал, но генерал знал страшную историю Андрея Стратилата,
    преданного и убитого, со своим отрядом, теми, для кого он добывал свои
    победы. Предзнаменование было скорее ужасное по смыслу. "Значит, буду
    ранен", - решил генерал, но, не слишком устрашась будущей боли, понял, что
    этим лишь хотел бы отодвинуть худшее. Но ведь прежде, подумал он, Стратилат
    одерживал победы, а уж потом был предан и убит. В конце концов, может быть,
    это и справедливо, за чудеса приходится платить. Он спрашивал себя, готов ли
    он принести эту плату, но широкие его губы, деревенеющие от мороза,
    произнесли другое:
     - Хотелось бы мне знать, что сейчас делается в башке у этого
    Рейнгардта!
     Делегат связи, точно вопрос относился к нему, виновато развел руками.
    Начарт поднял глаза к небу.
    3
     А быть может, в эту минуту мрачный Рейнгардт, одетый в русскую
    безрукавку, горбился перед низким окошком избы, складывая и перемножая
    тридцать пять градусов мороза с тридцатью пятью километрами, оставшимися ему
    до московского Кремля. Он не потому не двинул свои танки, что потеря Белого
    Раста ничего для него не значила - так не бывает, когда уже в бинокль видишь
    само окончание войны! -
     а потому, что был связан с южной клешнею планом одновременного охвата
    Москвы. Оси наступлений пересекались на Садовом ее кольце: где-нибудь на
    Таганке, или на Самотеке, или на бывшей Триумфальной, теперь - Маяковского,
    танкисты Рейнгардта и Геппнера должны были пожать руки танкистам Гудериана и
    тем завершить наконец столь затянувшийся блицкриг. Так было задумано - и так
    было близко!
     Однако Рейнгардт знал: к этому дню движение немецких армий на всех
    фронтах приостановилось, и только Гудериан еще каким-то чудом двигался. 3-го
    декабря он перерезал железную дорогу Тула - Москва и шоссе Тула - Серпухов,
    осталось развязаться с самой Тулой. "Тула - любой ценой!" - сказано было
    фюрером, но, видимо, было не в натуре "капризного Гейнца" исполнять чьи бы
    то ни было предписания "любой ценой", было против его правил и всей его
    науки растратить свои танки в бесплодном ударе в лоб: за Тулу с ее

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия