• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [29/29]

Скачать полное произведение

    дадено указание распределить их равномерно на три гроба с досыпкой для
    тяжести землей, взятой с места смертного происшествия, гробы закрыть и
    заколотить, обить траурными материалами полностью.
     Захоронение состоится завтра, 3-го ноября, в 14.00 в Центральном парке
    культуры и отдыха гор. Мырятина в общей могиле всех троих с отданием
    воинских почестей: маршами сводного оркестра 17-й СД и салютом выделенных
    представителей от лучших соединений и частей армии, с выступлениями на
    митинге местного населения представителей партийных и государственных
    организаций, общественности города. На месте захоронения устанавливается
    временный обелиск с позолоченными именами погибших и пятиконечной красной
    звездой. В дальнейшем предполагается установить постоянное мемориальное
    сооружение, напоминающее о вечном подвиге героев-освободителей Мырятина.
     Место гибели майора ДОНСКОГО Андрея Николаевича, младшего сержанта
    ШЕСТЕРИКОВА Сергея Тимофеевича, ефрейтора СИРОТИНА Василия Петровича
    нанесено на маломасштабную оперативную карту, карта вместе с наградами и
    личными делами погибших находится в сейфе политотдела армии, ответственная -
    ст. лейтенант Бычкова Г. И.
     Семьям погибших смертью храбрых посылаются индивидуальные письма.
     Память о погибших останется навечно в сердцах личного состава 38-ой
    армии.
     Подписи:
     Пуртов
     Фартусов
     Верно:
     Г. Бычкова
     Примечание: а/м "Виллис", бортовой No090678, числившаяся за командующим
    38 А, согласно акта подлежит списанию как неремонтабельная.
    4
     Пятнадцать лет спустя, умирая тяжело, безобразно, страшно, он пожелал,
    чтоб его свезли на то место за Кунцевом, до которого он доехал тогда, в
    1943-м. Жена заказала такси, помогла надеть пальто и теплые ботинки "прощай,
    молодость", дочки свели по лестнице и усадили, но дальше подъезда не
    сопровождали. Они не испытывали большого интереса к тому, как он воевал, к
    его воспоминаниям "о боях-пожарищах, о друзьях-товарищах". Но их, конечно
    же, огорчали его слабость и уменьшение в объеме и в росте, которое он считал
    началом ухода в небытие.
     Про его исхудалость сказала младшая:
     - Ничего, папка, это значит только, что раньше ты состоял из воды.
     Право, этим можно было утешиться.
     Заказанный таксист оказался едва ли не еще худее, с изможденным лицом,
    изрезанным глубокими морщинами, с глазами водянисто-голубыми, в которых
    теплилась некая святость, - такие лица бывают у сильно пьющих, которые уже
    не нуждаются закусывать. Увидя своего пассажира, он вылез ему открыть дверцу
    и спросил:
     - Куда повезем товарища гвардии полковника?
     Сказал весело, а посмотрел с жалостью. "Хорош же я", - подумал генерал
    даже без грусти и ответил без упрека, усмехаясь бескровными губами:
     - Что-то много ты мне отвалил.
     - Не ниже, - сказал шофер. - Глаз у меня наметанный.
     - Оно и чувствуется, - сказала жена.
     Был канун октябрьских праздников, и Москва украшалась флагами,
    транспарантами, портретами дорогих и любимых. Праздник этот был ненавистен
    генералу - "по погодным условиям", как он говорил, и в самом деле, долго же
    они выбирали денек для переворота! Но был канун и другого праздника -
    15-летия освобождения Предславля; годовщины того дня, который провел он в
    госпитале почти без сознания, в семье генерала почтительно и молчаливо
    считались его личными праздниками. К этому дню ему присылали приглашение на
    встречу ветеранов 38-й армии в какой-нибудь московский ресторан, на этот раз
    - в Белый зал "Праги"; приглашал новый председатель инициативного комитета,
    бывший политрук пулеметной роты, ныне майор в отставке Безгласный. "Вы
    прошли с армией, - писал он, - славный путь от Воронежа до Предславля". И
    хотя это было правильно, даже больше, чем правильно, ибо до Предславля
    генерал не дошел, а лишь до Мырятина, все равно была обида. Почему его,
    генерала, приглашает какой-то майор? А что он тогда делал, этот Безгласный?
    Небось в писарях сидел, бумажки подшивал, вон какую подпись выработал себе -
    как у министра обороны!.. Никогда не приглашали его, если обещался быть
    Терещенко, и то не была деликатность устроителей; они не знали, хочет ли он
    видеть Терещенку, но знали очень хорошо, что Терещенко его не желает видеть.
    В этот раз до Терещенки было, поди, не дописаться, он командовал не
    захудалым округом и шел на маршала, вот и приглашали Кобрисова. Не пошел бы,
    даже если б здоров был.
     Не отвечал он и на приглашения приехать в Предславль - и так и не
    увидел его. Не хотел читать про его восстановление, не смотрел про него
    кинохронику. Завещал быть похороненным в Мырятине, но дочки, узнав об этом,
    попросили папку не делать глупостей, ему полагается Новодевичье, и если ему
    все равно, где покоиться, то не все равно будет семье и потомкам. Теперь не
    было никакого завещания. И не нужно было никакого, все и без него к рукам
    прибирали дочки.
     С некоторыми трудностями, но их преодолевая, дочки повыходили замуж,
    старшую муж оставил, и у младшей, кажется, тоже к этому шло, но все же
    поднялись новые поколения, и каждой вновь образованной семье что-то
    выделялось в квартире. Ему с женою осталась комнатка самая маленькая, но,
    правда, не проходная и не запроходная - генерал уже разбирался в таких
    вещах. Впрочем, и в холле ему отвели кусок территории, отделив стационарной
    перегородкой до потолка, и там, где некогда посиживал Шестериков и
    рассматривал фотоальбомы, там теперь сидел генерал и вымучивал свои мемуары.
    Бумажки, которые уговорили его писать, поскольку хотелось наконец-то всей
    правды о войне, он раскладывал на кухонном столике, который хотели
    выбросить, а он упросил оставить.
     И еще была Апрелевка, он эти два гектара получил сразу после Победы
    вместе с дешевым финским домиком, но до сада и огородов дело не дошло,
    дочери не имели к этому интереса, а думали только, как бы эту "виллу"
    разделить да распродать, и он уже жалел, что взял на себя эту мороку. Тут бы
    царствовал Шестериков, но не было Шестерикова.
     С улицы Горького свернули на Садовое кольцо. Высился справа Маяковский,
    которого этим летом ставили краном, - зрелище было не слишком приятное:
    накинули петлю троса на шею, а голову укутали мешковиной. Этим летом генерал
    еще мог сюда прийти пешком... Стихи генерал всегда любил и ничего не имел
    против памятника, который полагалось ругать, вот только не понять было, что
    у него с правой рукой; похоже, он доставал карманные часы - не сходить ли
    пообедать в сад "Эрмитаж" наискосок. За спиной поэта, заслоняя чуть не все
    окна в здании, поднимали на веревках колеблемый ветром портрет Хрущева.
    Генерал смотрел недоверчиво - тот ли он самый, кто приезжал к нему на
    плацдарм и дарил украинскую рубашку с вышивкой и кистями? Вот какую власть
    забрал, самого Жукова сплавил в отставку - без которого за полгода перед тем
    ни за что бы не удержался. И никакие мемуары без него не обходились.
    Литературный костоправ, молодой шалопай, которого приставили от Воениздата к
    генералу "оживлять" его записи и устные рассказы - и не научили, что к
    генералам полагается приходить вовремя, как условились, - этот будущий
    писатель сказал, что сейчас не время культа и можно не упоминать Верховного,
    но без встречи с Никитой Сергеевичем не обойтись, все летосчисление теперь
    ведется "от Рождества Хрущева". Встречу на плацдарме шалопай забраковал,
    попросил вспомнить что-нибудь задушевное, а лучше того - героическое.
    Вспомнилось задушевное и даже немножко героическое: на Воронежском фронте
    как-то приехал Хрущев знакомиться с новой армией, и Кобрисов его встречал у
    въезда в штабное село. А была ранняя весна, и все поле было в проплешинах
    оголившейся земли. Живописная могла быть встреча, ее даже приехали снимать
    киношники, да все испортил налетевший "мессершмитт". Никите Сергеевичу самое
    верное было плюхнуться в грязь, с маскирующей жухлой травой, а он, не желая
    пачкать свою бекешу, улегся на белом как сахар снегу. Пилот "мессера"
    только, поди, из крайнего изумления не попал в такую прекрасную мишень, но,
    конечно, заставил всех поволноваться. Адъютант все падал на Никиту
    Сергеевича, прикрывал своим телом, а Никита Сергеевич его сбрасывал и
    ругался. Эпизод шалопаю понравился, но забодал категорически редактор
    Воениздата. Он же сказал, что надо что-то придумать, раз не вспоминается.
    Как это - придумать, если не было? А очень просто, все придумывают, и никто
    этого проверять не станет. Важно, что в такое-то время и в таком-то месте
    встреча могла быть. И уже было придумалось что-то подходящее, как поползли
    слухи, что урежут пенсии генералам. И что-то расхотелось придумывать...
     А Верховный - тот гектары дарил, Апрелевку. Широк был, этого у душегуба
    не отнимешь. Вот по этому Садовому кольцу в июле сорок четвертого прогнал
    пятьдесят семь тысяч пленных - показал немцам Москву, их показал Москве,
    изголодавшимся, измотанным войной людям сказал этим: не так страшны они, как
    вам кажется, и праздник наш - не за гoрами. И как точно он выбрал время:
    самая глубина лета, июль, но он пообещал, что можно уже не бояться, в это
    лето немцы наступать не будут. В августе такое обещание уже было бы лишним.
    В чем действительно был мастер - вот в таких эффектах, повышающих дух армии
    и народа и о которых нельзя вспомнить без умиления и восторга! Так цезари по
    Риму протаскивали варваров, прикованных к колеснице. И вообще генерал был не
    прочь рассказать о встрече с Верховным, да если б можно было о той, в
    Наркомате Обороны, во второй день войны; ну, немножко можно бы смягчить
    акценты, с годами ту встречу он переосмыслил, и вспоминалась она уже без
    отвращения. Так и об этом почему-то нельзя, самое лучшее - вообще не
    упоминать.
     "А тебе, - спрашивал он себя, - обо всем хочется помнить?" Приходили
    приглашения от ветеранов другой армии, которой он командовал после 38-й, -
    он никогда не откликался. Сказать честно, он не был уже полководцем, это в
    нем умерло. Больше, чем за год, ни одного ордена не имел он в розницу, все -
    из тех, что давались оптом по всему фронту. Приезжал командующий фронтом
    Попов, говорил с грустным упреком: "Фотий Иваныч, ты воевать - думаешь?" Они
    были оба генерал-полковники, оба Герои, так что сурово попенять Кобрисову он
    не решался, а впрочем, и человек был мягкий, поэтому и не досталось ему ни
    маршальских звезд, ни ордена "Победа". "А я что же, Маркиан Михайлович,
    по-твоему, не воюю?" - "Да как-то странно ты воюешь. Целое хозяйство тут
    развел, коровы у тебя тут, женщин полно, то и дело свадьбы играются, а немца
    - совсем не тревожишь".- "Зачем я его буду тревожить, раз он меня не трогает? Будет общее наступление - пойдем помаленьку, а чего бабахать з? Немца напу- гаешь - он мне потом неделю жить не даст".- "Говорили мне, Кобрисова придется вожжами удерживать, а ты инициативу проявить не може. Даже не поин- тересуешься, что у тебя на левом фланге делается..." - "Чайком не побалуемся? - спрашивал в ответ Кобрисов. - Велю самовар поставить, а покуда закипит, да сгоняем по чашечке, нам и доложат, что там на фланге делается. На каком, вы говорите? На левом?" Командующий от чая не отказывался, только говорил со вздохом: "Разучился ты, Кобрисов, воевать..." А Кобрисов в большее облегче- ние, даже и удовольствие, находил в том, чтобы уходить под защиту своей дури. Это сделалось его стилем. Думая об этом сейчас, вспоминал он подслушанный разговор двух солдат, рывших ему окопчик, молодого и пожилого. "А вот по стилю, по стилю существенно они друг от друга отличаются, команющие наши?" - допы- тывался молодой. А другой, летами и фронтовым опытом постарше, сворачивая цигарку из "Боевого листка", ему отвечал: "Как же не существенно? В одном дури поменьше, в другом поболее, вот и отличаются..." Ах, молодец какой! Право, ничего умнее не услышал Кобрисов о себе и своих коллегах за всю войну.
     Не дожидаясь победного конца, предложили танковое училище. Что успели
    его выпускники на войне? "Отметиться", как он говорил. Впрочем, кто-то из
    них поучаствовал в штурме рейхстага, а кто-то в Прагу успел на раздачу
    пирогов, даже иные в составе 38-й... В их памятных фотоальбомах он был в
    красивом овале, и указывалось, что это он формировал 38-ю. Все как-то к ней
    сходилось, которую у него отняли. И если подумать, так и он тоже, наперекор
    своей неудачливой судьбе, освобождал Прагу, помог чешским повстанцам
    вышибить эсэсовцев. Чехам, правда, еще до этого помогли власовцы, бывают же
    совпадения. Ну, что же, и хорошо, что закончил Власов свой извилистый
    безнадежный путь добрым делом, и мог бы Верховный это учесть и не казнить
    его, а простить на радостях. Да ведь на добрые дела нужно еще право
    заслужить, кто ж его даст изменнику! И что ж бы это за Победа у нас была,
    какие такие радости - без "справедливого народного гнева", без "священной
    расплаты"?..
     Ехал и теперь по Кутузовскому проспекту, здесь тоже были Хрущевы и
    прочие дорогие и любимые, из-за них пропустил он Бородинскую панораму и
    неприметную Поклонную гору и пропустил начало, когда таксист стал
    рассказывать жене о своем участии в Московской битве:
     - ...а танки он гонит, понимаешь, гонит, а танки у него - ох, злые! И
    все куда-то в сторонку побежали. Ну, а мне что - больше всех надо? Тоже и я
    в сторонку. Не так что драпаю, но - в темпе. Я вам скажу, Майя Афанасьевна,
    где лучше всего бежать. Лучше всего - в середке. Я молодой хорошо бегал,
    всех мог обогнать, но мне как бы инстинкт говорит: "Не спеши, не спеши..." -
    не дай Бог, политрук с пистолетом навстречу выскочит: "Стой,
    трусы-предатели!" - или же заградотряд из пулеметов чесанет - первые пули
    твои будут. А всех вперед пропустить - тоже плохо, немец-то догоняет, в
    спину из автоматов чешет, и никто тебя не загораживает. Так что лучше в
    середке. Но я вам скажу, Майя Афанасьевна, когда в середке плохо, а лучше -
    в сторонку. Это если "мессер" налетит - по-нашему "мессер", а по-ихнему
    "мессершмитт", - именно он в середку весь боезапас всодит, потому что -
    скопление, за одиночными ему гоняться - охота была!.. А тут "юнкерc"
    налетел, восемьдесят седьмой, "лапотник" мы его звали, тоже злой был,
    бомбочкой по нам - шарах! Оглушило меня - и лежу в воронке. Не знаю, кто
    меня в воронку столкнул, а очнулся - лежу засыпанный, в голове, извините,
    звон. И вот говорят, вся жизнь человека за одно мгновение проходит. Ну, вся
    не вся, частично... Но много передумать тогда пришлось. И зачем, думаю, люди
    войну придумали?.. Ох, мамочки, война!.. Не дай Бог!..
     "Не понимаю, - думал генерал. - Кто ж тогда победы одерживал, если
    такие были защитники отечества, то в середку норовили, то в сторонку?.." И с
    удивлением признавал, что да, именно они. Всегда окруженный людьми храбрыми,
    и еще старавшимися в его присутствии свою храбрость показать, он составил
    себе впечатление, что и вся армия в основном такова. А на самом деле только
    малую часть ее, как в гранате запал, составляют те, кто воевать любит и без
    кого война и трех дней бы не продлилась, а для людей в массе, "в середке",
    она только страшна и ненавистна. Так, может быть, ничего удивительного нет,
    и ничего позорного, что и он задолго до конца почувствовал отвращение?
    Правда, еще двенадцать лет после конца он командовал танковой академией, но
    что это за война была - разучивать операции, которые никогда не повторятся?
    Понемногу и вспоминать войну расхотелось, жизнь заполнили анализы и
    диагнозы, рассказы об операциях совсем иного рода, о том, как готовили и как
    давали наркоз и через сколько часов он очнулся. Правда была в том, что он
    умер там, в Мырятине. Там и должен был лежать. Предвидение было верным, не
    обмануло. И погребальные дроги не миновали его.
     Но вот сегодня он вдруг услышал какой-то неясный зов, почувствовал
    беспокойство и тоску; пришло сожаление, как в юности о пропущенном свидании,
    и боязнь куда-то опоздать, и смутное ощущение, что где-то ждут его, да не
    где-то, а именно там, куда он держал сейчас путь.
     Проехали Кунцево - и вот приближались к вершине того холма. Он помнил,
    что это место было на первом подъеме от границы Кунцева, но ту границу уже
    перешагнули ничтожные строения и домишки, они карабкались на подъем и
    зрительно скрадывали его. Он искал, где же тот столб, на котором висел тогда
    репродуктор. Ни репродуктора не было, ни столба, а красовалась
    трансформаторная будка с черепом и костями. Но все рельефы запоминал он
    хорошо и попросил остановить почти там же, где и тогда, только на
    противоположной обочине.
     - Проводить тебя, Фотик? - спросила жена. - Или ты хочешь один?
     - Один.
     - Конечно, один, - подтвердил таксист. - Дело такое, Майя Афанасьевна.
    Мужское, военное. И выскочил открыть дверцу.
     - Прими таблетку, - сказала жена. И дала запить чаем из термоса.
     На слабых подкашивающихся ногах он пересек шоссе и медленно сошел с
    насыпи на лужайку.
     Где же тут расстелили плащ-палатку? И где стояли фляга с водкой и
    бутылка французского коньяка из провинции Соgnас? А сохранилась ли та лунка,
    что вытоптал Шестериков для бутылки? Лунок этих было здесь несколько, любая
    могла быть его. В самом общем все было то же. И такая же погода была, только
    холода тогда не чувствовали, в гимнастерках сидели. Но место, которое он
    узнал точно - по приметам, которые трудно было бы назвать, но трудно и
    ошибиться, - все же оказалось не таким, как помнилось ему. С него Москва
    была как-то виднее, различимей, и спуск был покруче, и лес был, кажется,
    ближе. Что же он, отступил? Или так повырубили? Но самое большое "не то"
    было то, что без людей, которые это место оживляли тогда, само оно было
    другое. И сразу иссякла надежда, что, оказавшись здесь, он их вызовет в
    памяти так зримо, так осязаемо, что они заговорят.
     Он постоял, пересилил приступ боли и двинулся вверх, к машине. Он с
    трудом поднимался к ней - и не знал еще, что это были его последние шаги по
    земле.
     ...Точно так же не знал он, когда на рокадной дороге вылезал из
    "виллиса", что больше не сядет никогда на свое сиденье рядом с Сиротиным.
    Тот, кто выехал его встречать, остановился метрах в ста впереди и весь
    оставшийся путь проделал пешком, помахивая фонариком, хотя вполне хватало
    лунного света. Он подошел, осветил себя, откинул капюшон брезентового
    дождевика и оказался начальником штаба Пуртовым.
     - Василь Васильич, здравствуй! Ты что ж без оркестра?
     - Слава Богу, не разминулись. Пройдемся-ка, Фотий Иванович, я что
    сказать тебе должен. А ты, - сказал он Сиротину, - тут постой на обочине. И
    оружие лучше наготове держать, а то у нас неспокойно.
     Они отошли порядочно далеко от машины, и Пуртов все молчал, как будто
    не зная, с чего начать.
     - Куда ты меня тащишь? - спросил Кобрисов.
     - Нет, куда ты притащился! - остановясь, заговорил Пуртов горячим
    полушепотом, будто кто-то мог подслушивать из кустов. - Зачем ты вернулся,
    Фотий Иванович, ведь убьют же тебя, неужели не понимаешь?
     - Так на то и война, чтоб убивали. А вернулся я - Предславль брать, не
    меньше.
     - Который уже ему обещан, Терещенке. Неужели он тебе его подарит?
    Неужели главный орден с груди сорвет и тебе нацепит? Пойми ты, все утряслось
    уже, успокоилось - и тут ты приехал... А ведь воевать надо, "жемчужину
    Украины" освобождать. Нет тебе места в армии. По крайней мере сейчас нет.
    Потом, может, и будет, подберут Терещенке армию, он легко с одной на другую
    переходит. Всегда я на твоей стороне был, а сейчас - прошу тебя, уезжай
    немедленно!..
     - Нет места мне? В моей армии - нет?..
     Он больше не мог говорить, обида и гнев душили его. Оставив Пуртова, он
    пошел к своей машине. Он прошел больше половины пути, когда загромыхало в
    лесу, все ближе и громче, и он понял, что это убивают его, и ускорил шаги.
    Он, заговоренный, спешил быть со своими людьми. Тогда бы все остались живы.
    Что-то случилось бы, но не смертельное. Не успел... В лицо, в грудь, в живот
    ударила горячая и твердая, как бревно, взрывная волна, изжелта-красный
    фонтан огня взлетел над маленьким "виллисом", и глаза ему ослепило, уши
    заткнуло непереносимым, убойным грохотом, а затылком и всей спиной ощутил он
    удар истерзанного асфальта...
     ...Какая острая, какая пугающая боль вдруг пронизала сердце! И как
    заломило в ключицах. Он едва поднялся к машине - и увидел вопрошающие лица
    жены и таксиста, выскочившего перевести его через дорогу. Все же он перешел
    сам и постарался выглядеть хорошо.
     - Прими еще таблетку, - сказала жена.
     Он подумал, что если возьмет, то этим испугает жену, и помотал головой:
     - Еще первая действует.
     Но когда поехали, его совсем развезло. Сидя один на заднем сиденье, он
    старался заговорить боль. Они к нему не оборачивались, и он мог откинуть
    голову и закрыть глаза. Но оказалось, шофер продолжал видеть его в своем
    зеркальце.
     - А товарищ гвардии полковник что-то, я смотрю, заскучал...
     И в этот миг крохотная фигурка возникла на том берегу, за понтонным
    мостом, по которому ехал генерал, сидя справа от Сиротина. Она приближалась,
    и он узнавал ее. Тяжелая сумка с крестом оттягивала ей плечо и сминала
    погон, и маленький браунинг "Лама" висел на поясе - его подарок, с которым
    тоже она не рассталась. Она была молода и стройна, она была прекрасна в
    своей выгоревшей, застиранной одежде фронтовой сестры, прекрасно было ее
    лицо, не тронутое временем, девически-мужественное, бесхитростное и
    доверчивое и выражавшее гордый вызов, - такое увидишь ли среди сегодняшних
    лиц? И она ждала его там, хотя не звала и не махала рукою, а просто стояла и
    смотрела на него. Но разве не она ему предсказывала, что дальше он не ступит
    ни шагу? "Я вижу, как ты лежишь на том берегу, сразу же за переправой,
    совсем без движения..." И он чувствовал разрывающую сердце тоску по ней и
    страх перед тем, что должно было с ним случиться. "Зачем я тебе, больной
    старик?" - спросил он ее, избегая назвать по имени, потому что где-то рядом
    была жена, которая остается жить и помнить об его измене. Она бы любую
    измену простила ему, но не эту, последнюю, с которой уходят насовсем.
    "Умирание - тоже наука, - подумалось ему отчетливо. - И к этому надо
    готовиться..."
     А та все ждала его - терпеливо, но и властно, и требовательно, и он
    чувствовал себя виновным перед нею. Как будто кого-то он предал, обманул, не
    исполнил долг. "Я все исполню! - пообещал он ей, и показалось, она кивнула
    ему, поверила. - Я еду к тебе..." Изо всех сил он удерживал на устах ее имя,
    чтобы не прозвучало оно, и это удалось ему - и он почувствовал облегчение.
     - Довезем, Майя Афанасьевна, не сомневайтесь! - услышал он голос
    шофера. - Не отдадим гвардии полковника!..
     И кончилась переправа, и боль оставила его совсем - ибо он въезжал в
    расположение своей армии...
     - Он не полковник, - сказала жена. - Он генерал-полковник.
     Это были последние слова из мира внешнего, но изнутри, из глубины
    сознания, возникали голоса, очень похожие на его голос, как будто он
    разговаривал сам с собой. Так оно, верно, и было.
     "Если мы умерли так, как мы умерли, значит, с нашей родиной ничего не
    поделаешь, ни хорошего, ни плохого". - "И значит, мы ничего своей смертью не
    изменили в ней?" - спрашивал другой голос. "Ничего мы не изменили, но
    изменились сами". А другой голос возражал: "Мы не изменились, мы умерли. Это
    все, что могли мы сделать для родины. И успокойся на этом". - "Одни умерли
    для того, чтобы изменились другие". - "Пожалуй, это случилось. Они
    изменились. Но не слишком капитально..." - "А со мной, со мной что
    произошло?" - "А ты разве не знаешь? Ты - умер". - "Но я, - спросил он, - по
    крайней мере умер счастливым человеком?"
     Никто ему не отвечал, и он больше ни о чем не спрашивал, он перестал
    мыслить, дышать, быть.
     ...Хочется верить, однако, что в тот далекий час, въезжая в
    расположение своей армии, все они четверо были счастливы.
     Был счастлив генерал Кобрисов - тем, что Мырятинский плацдарм оказался
    самым красивым - и недорогим - решением Предславльской операции, и красоту
    эту оценили даже те, кто попытался скинуть его с Тридцать восьмой. Сбитый с
    коня и ставший пешкою, он все же ступил на последнее поле, и пусть-ка
    попробуют не признать эту пешку ферзем! И сердце его было полно солдатской
    благодарности Верховному, который его замысел разгадал и понял, что Мырятин
    был ключом не к одному Предславлю, но ко всей Правобережной Украине. И если
    так хочет Верховный, чтобы Предславль был взят именно к 7-му ноября, ну что
    же, он сделает все возможное, чтоб так оно и было. В конце концов, всем
    необходим праздник. Он думал об этом, проезжая по переправе, трясясь по
    пустынной рокаде, залитой серебряно-голубым светом, и видя далекие синие
    подфарники машины, на которой выехали его встречать.
     Был счастлив ординарец Шестериков, что не придется коротать век без
    генерала, еще столько всего впереди у них, одной войны года на полтора, а
    еще же будет в их жизни Апрелевка, воспоминания о днях боевых, о том, как
    встретились, это уж без конца! Ну, а погибнуть придется - так вместе же.
     Был счастлив адъютант Донской, наблюдавший визуально все тернии
    генеральской судьбины и пожелавший себе, чтоб миновала его чаша сия.
    Преисполнясь мудрости, он так себя и спросил: "Ну зачем, зачем тебе, Андрей
    Николаевич, эта головная боль!" И все чаще прикидывал он на слух, и все
    больше нравилось ему слово "адъютант". Что-то в нем слышалось энергичное,
    красивое, молодое.
     И был счастлив водитель Сиротин, освободясь от своих страхов, что с
    этим генералом он войну не вытянет. С последней "рогатки", где они
    заночевали, он сумел-таки дозвониться до Зоечки, он сообщил ей маршрут и
    время прибытия - и мог быть спокоен за всех четверых. Они уже не были
    песчинкой, затерянной в бурном водовороте, всемогущая тайная служба
    распростерла над ними спасительные крыла - и никакой озноб, ни предчувствие,
    ни мысль о снаряде, готовом покинуть ствол, не мучили его в ту минуту, когда
    подвыпивший комбат, выстраивая "параллельный веер", скомандовал наводить в
    правый срез Луны, и грустный наводчик, подкручивая маховики, ловя в
    перекрестье молодой месяц, приникал натруженной бровью к резиновому оглазью
    панорамы.
     1996
     Москва - Niedernhausen

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия