• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия

Генерал и его армия [7/29]

Скачать полное произведение

    крепостных? Если так, то Бонапарт проиграл, еще и не начав сражения, он
    понапрасну растратил силы, поддавшись на азиатскую приманку "старой лисицы
    Севера", на генеральное сражение, которое вовсе и не было генеральным,
    поскольку в резерве Кутузова оставались главные русские преимущества -
    гигантские пространства России, способность ее народа безропотно - и без
    жалости - пожертвовать всем, не посчитаться ни с каким количеством жизней. И
    что же, он, Гудериан, этого не предвидел? Где же теперь искать его Бородино?
     Ведь он всячески избегал этих азиатских приманок, встречи грудь с
    грудью - как прежде всего остановки в движении; без движения не было
    "Быстроходного Гейнца", теряли цену его маневры охвата, клещей, рассекающие
    удары, быстрые рокадные перемещения, знаменитое его "вальсирование",
    "плетение кружева" - не теряя при этом контроля над всеми своими танками,
    держа их всегда "в кулаке, а не вразброс". А приманка спокойно дожидалась
    его - Киев, поворот армии на юг, к Лохвице, где его танкисты встретились с
    танкистами фон Клейста и своим рукопожатием замкнули "котел" с пятью
    русскими армиями. Более чем полмиллиона пленных - разве не блестящая победа?
    Но блицкриг имеет одну особенность: он не терпит изменений, даже изменений к
    лучшему. Было гибельным уходить с главного направления, на Москву. Почему же
    на том совещании в Борисове он согласился с фюрером, который вдруг перестал
    интересоваться Москвой и все внимание обратил на Киев и Ленинград? Почему
    оставил попытки переубедить, не пригрозил отставкой? Потому что - солдат?
    Нет, этого мало сказать. Ему и самому захотелось уйти с Ельнинского выступа,
    где русские оказали сильнейшее сопротивление и где как раз назревало
    генеральное. Ему и самому казалось, что "сбегать" на 450 километров к югу и
    вернуться - еще успеется до зимы. Не успелось. И не без оснований укорял его
    тогда Галъдер*, этот сухарь, штафирка, профессор, в жизни не командовавший
    даже полком, к тому же ухитрившийся не присутствовать на совещании:
     - Как вы могли, мой дорогой Гудериан, согласиться на это? Ведь вы были
    против такого решения. На какой крючок вас подцели?
     * Франц Гальдер - начальник Генерального штаба сухопутных войск. После
    20 июля 1944 года Гитлер на эту должность назначит Гудериана.
     Было дико и обидно слушать это Гудериану, который, единственный из
    генералов, осмелился возражать фюреру. Но именно потому, что это было дико и
    обидно, он, вскипая, отвечал надменно и заносчиво, а главное, уже почти
    убежденно:
     - Я два часа говорил с фюрером наедине, и он сумел меня переубедить. Я
    обещал ему и я исполню обещанное как можно лучше. Я сделаю невозможное
    возможным.
     - Но в таком случае, мой дорогой Гудериан, сами же и планируйте вашу
    операцию. Позвольте Генеральному штабу к ней пальцем не прикоснуться. Мы не
    занимаемся наступлениями, которые относятся к категории "невозможных".
     - Мой дорогой Гальдер, - отвечал Гудериан, уже взяв себя в руки,
    улыбаясь своей знаменитой улыбкой солдата, славного парня, - это как раз то,
    о чем я всегда мечтал. Чтоб Генеральный штаб занялся посильным для него, а к
    моим операциям пальцем бы не прикасался.
     Сухарь и штафирка был, однако, прав - разумеется, не от избытка ума, а
    от унылого житейского понимания, что этой стране все на пользу, а прежде
    всего - ее бедность, ее плохие дороги, ее бесхозяйственность и хроническое
    недоедание в деревнях, недостаток горючего, мастерских, инструмента, корма
    для лошадей. Теми шестьюстами с лишним тысячами пленных русские оплатили
    главное для себя - время, они купили себе и дождливую осень, и нестерпимо
    холодную эту зиму, всю дьявольскую полосу невезения, в какой сейчас
    оказались немцы. И хорошо, если только время утеряно. А если - мужество? А
    если даже смысл вторжения?
     "Я только солдат", - говорил он о себе, но чем-то должна же была
    вдохновляться его энергия, не одними же мечтаниями о фельдмаршальском жезле,
    и она вдохновлялась сознанием, что серой чуме большевизма не сможет
    противостоять дряхлеющая Европа, предел поставит - лишь сильная духом,
    отмобилизованная Германия. И он чувствовал себя острием меча, взнесенного
    отрубить все девять голов гидры, но, к сожалению... к сожалению,
    неповоротливую его рукоять держали другие. И не им это было заведено:
    генералы делают войну, политики делают политику. Как же втолковать тем
    господам в Берлине, которые не любят выглядывать из мира своих иллюзий, из
    скорлупы святого неведения, что здесь, в России, приходится заниматься и
    тем, и другим, и даже неизвестно, чем в первую очередь, приходится - страшно
    сказать - переосмысливать и самые цели войны? Как бы, к примеру, они
    отнеслись к словам старого царского генерала, которого он безуспешно
    приглашал в бургомистры Орла:
     - Вы пришли слишком поздно. Если бы двадцать лет назад - как бы мы вас
    встретили! Но теперь мы только начали оживать, а вы пришли и отбросили нас
    назад, на те же двадцать лет. Когда вы уйдете - а вы уйдете! - мы должны
    будем все начать сначала. Не обессудьте, генерал, но теперь мы боремся за
    Россию, и тут мы почти все едины.
     При этом он был в мундире со всеми регалиями, пронафталиненном и со
    складками от двадцатилетнего хранения на дне сундука. И не отказывался
    поведать, как все эти годы он трясся от страха, что его генеральство
    откроется.
     В те же дни было доложено Гудериану, что в камерах и подвалах городской
    тюрьмы найдены сотни трупов - узники, расстрелянные за день или два до
    падения города. Он приказал выяснить, кто эти люди и за что казнены. Ему
    пришлось, и не в первый раз, убедиться, что этот вопрос "За что?" -
    конкретный для любого мясника из гестапо, - здесь звучит безнадежной
    абстракцией. Ни один из казненных не имел смертного приговора. Были, чаще
    всего, с 5-летними сроками, у некоторых они уже кончались, были и вовсе не
    имевшие приговора, только еще подследственные - в большинстве по делам о
    "вредительстве", "антисоветских заговорах", "контрреволюционных
    намерениях"...
     Он приказал выложить все трупы рядами на тюремном дворе и открыть
    ворота для всего города. Он и сам явился туда, назначив себе пятнадцать
    минут, и терпеливо их отстоял у стены, близкий к обмороку. Все же он
    переоценил свои нервы, это оказалось еще ужасней, чем он ожидал, чем если бы
    эта массовая бессмысленная казнь совершалась на его глазах. Боевого генерала
    не поразишь видом и запахом мертвых тел, даже и в больших количествах, но до
    сих пор он их видел на полях боев, в безмолвии и покое уже свершившегося и
    необратимого. Невыносимее было видеть - живых, когда они в припадке горя и
    какой-то сумасшедшей надежды пытались что-то вернуть, оживить родные лица,
    уже тронутые разложением, лаская их, исцеловывая, обливая слезами. Но что
    потрясло его еще сильнее, было ужасней и смрада, и нескончаемого, не
    утихающего вопля - то, как смотрели на него самого: со страхом и ясно
    видимой злобой. Будто и он был к этому причастен или тем виноват, что
    мертвые глухи к отчаянным мольбам откликнуться. Явно, от него требовали
    уйти, и он бы ушел немедля, но дело касалось армии, за которой не было вины,
    и люди должны были это понять!
     Между рядами, щедро крестя убитых и живых, похаживал священник в
    лиловой рясе, полненький, сивогривый, потертый русский батюшка, по всему
    видать - выпивоха и чревоугодник, но душою жалостливый и любвеобильный. Он
    всех оплакивал щедрыми непросыхающими слезами, то и дело утирая глаза и нос
    подолом рясы. Гудериан велел подозвать его и спросил:
     - Почему ваша паства так на меня смотрит? Кто-нибудь им сказал, что это
    сделали мои танкисты?
     Покуда переводили его вопрос, батюшка, всхлипывая и ежась от страха,
    смотрел снизу вверх на стройного генерала в черном плаще и фуражке с высокой
    тульей, на которой серебряный орел держал в когтях венок со свастикой.
    Кажется, все слова застряли у него в горле от вида могучих охранников,
    немедленно, как только он подошел, направивших на него винтовки. С этими
    парнями, тупыми - но, впрочем, готовыми умереть за него, - Гудериан ничего
    не мог поделать, они выполняли приказ фюрера, они головой отвечали за
    сохранность танкиста номер один.
     - Говорите, - сказал Гудериан, - они вам ничего плохого не сделают. Но
    лучше, если оставите в покое вашу рясу.
     Батюшка в ответ закивал и, не удержавшись, икнул от слез.
     - Господин генерал, вы бы не хотели, чтоб вам отвечали грешные мои
    уста, но ответила бы душа, потрясенная горем?
     - Так, - сказал Гудериан. - Только так.
     - Никто не думает, что это сделали ваши танкисты. Но может быть, не
    случилось бы этого, если б не ваши танки?
     - Вы хотите сказать: я наступал слишком быстро? Перерезал шоссе, не дал
    времени для эвакуации? Это мое ремесло, батюшка. Старинное и почтенное, Бог
    его не отрицает. Я только стараюсь делать свое дело как можно лучше. Но вы
    уверены, что, если бы я его исполнял хуже и у тюремщиков было время, они бы
    не перестреляли узников, а вывезли на грузовиках? Я почему-то уверен в
    другом: они бы сделали то же самое, а на машинах вывезли бы самих себя и
    свое добро - как можно больше.
     - Кто и в чем может быть уверен, кроме Бога единого?
     - И тем не менее вы мне бросили упрек. Хорошо, я его принимаю. Но тех,
    кто это сделал, вы не упрекаете, вы о них молчите. Как будто они -
    механическое следствие, безрассудная слепая сила. Как ураган, как
    землетрясение...
     Батюшка, озираясь на винтовки охранников, тяжко вздохнул, по лицу его,
    по глубоким морщинам поползли слезы.
     - Да не обижу вас, господин генерал...
     - Говорите все.
     - ...но это наша боль, - вымолвил батюшка, - наша и ничья другая. Вы же
    - перстами своими трогаете чужие раны и спрашиваете: "Отчего это болит? Как
    смеет болеть?" Но вы не можете врачевать, и боль от касаний ваших только
    усиливается, а раны, на которые смотрят, не заживают дольше.
     - Значит, по-вашему, я сделал ошибку, что показал вам эти ваши раны?
    Лучше было бы скрыть их?
     - Каждый шаг человека есть ошибка, если не руководствуется он любовью и
    милосердием. И если будете честны перед собою, господин генерал, то
    признаете...
     - Благодарю, - сказал Гудериан. - Не смею вас задерживать.
     Он прервал - не священника, а переводчика, уже догадавшись о сказанном
    и зная, что могло бы этому батюшке и не поздоровиться - потом, за его
    спиною. Уже сделали стойку офицеры из отдела пропаганды, пописывающие доносы
    и на него самого в Берлин, - впрочем, аккуратно перехватываемые своим
    человеком в армейской контрразведке, - да и не было нужды выслушивать то,
    что было на уме у всех у них, плачущих, вопящих, причитающих, и что он знал
    и без этого. Ты пришел показать нам наши раны, а - виселицы на площадях? а
    забитые расстрелянными овраги и канавы? а сожженные деревни с заживо
    сгоревшими стариками и младенцами? а все зверства зондер-команд и охранных
    отрядов, все насилия и грабежи, совершаемые армией Третьего рейха?.. Слава о
    них обгоняла ход его танков и уже была здесь, на тюремном дворе, прежде чем
    он сюда явился. А могла ли не начаться - или хотя бы прерваться в
    каком-нибудь звене - эта извечная бессмысленная кровавая чехарда:
    сопротивление - кара за него - месть за кару - новая кара за месть - новая
    месть за новую кару?
     ...А ведь в Лохвице - той, что замкнула Киевский "котел", - его танк
    забросали цветами.
     Рукоять меча держали другие - и они не расслышали слов кремлевского
    тирана, сказанных на одиннадцатый день войны тому самому народу, над которым
    он всласть наиздевался. А ведь, очухавшись, этот азиат сказал самое простое,
    гениальное, безотказное: "Братья и сестры!.." Может быть, потому не
    расслышали, что этими же словами так дешево бросался Гитлер; в устах
    угрюмого Иосифа Сталина они звучали весомей и обещали некую перемену. На
    самом же деле он ничего не обещал, не признал никаких своих преступлений и
    жестокостей, он только приспустил один флаг и поднял другой. Но и месяцы
    спустя Гитлер не заметил этой перемены флага - его разгневал наглый
    ноябрьский парад на Красной площади, но того, что он был обязан предугадать,
    он опять не расслышал, не внял речи, после которой ему противостояла уже не
    Совдепия с ее усилением и усилением классовой борьбы, противостояла -
    Россия.
     Всегда, до конца своих дней, считавший мифом "непобедимость русского
    колосса", Гудериан признавался себе этой ночью, что по крайней мере летняя
    кампания проиграна - в тот, одиннадцатый, ее день, когда из Кремля
    разнеслось набатным колоколом: "К вам обращаюсь я, друзья мои!.." - а в
    Имперской канцелярии в Берлине это было пропущено мимо ушей. Так, верно,
    пропустил бы и Бонапарт, если б его лазутчики донесли ему, что, покуда он
    выигрывает позиции и ожидает на Поклонной горе ключей от Кремля, в это время
    - никем не предсказанная, не учтенная, сумасбродная "графинечка" Ростова без
    колебаний раздает свои подводы раненым. А между тем она ему объявила свою
    войну - и не легче войны Кутузова и Барклая!..
     Но - Рубикон перейден, и время не повернешь вспять, к 21-му июня; что ж
    оставалось теперь, когда наступательные силы исчерпаны? когда изношены
    моторы и стерлись шипы? когда осталось горючего на два дня боев, на столько
    же - снарядов, и в кулаке только четверть прежнего количества танков, и нет
    надежды, что все это придет, хотя бы через неделю? Выполняя приказ фюрера,
    спешить экипажи и всех повести на отчаянный штурм? Это неплохо звучало бы
    для истории - "Ледовый поход Гудериана". И они - превосходные солдаты, они
    пойдут за ним куда угодно... Но пусть кто-нибудь другой погонит их в ледяную
    могилу. Что может Гудериан без своих танков?!
     Его рука еще выводила в письме: "Ростов был началом наших бед..." - но
    он знал: что простилось фон Клейсту, не простится ему. Старик фон Клейст
    брал Ростов и был вышиблен из Ростова, но он не оставлял следов, он не писал
    приказов, не принимал кардинальных решений. Гудериан, на которого столько
    возложено надежд, обязан принять такое решение, на которое не отваживается
    Генеральный штаб, да уже и принял его, и знал, что приказ будет им написан
    сегодня. Он уже выбрал участок обороны, куда следовало отвести войска от
    Каширы и Тулы, - линия рек Шат, Упа, верхнее течение Дона, - с командным
    пунктом в Орле. Здесь укрепиться, перезимовать, а весною продолжить начатое
    - второй кампанией. Решение казалось ему здравым и единственно возможным, но
    какая же была насмешка судьбы, что именно он, гений и душа блицкрига, должен
    был здесь, в доме Толстого и за его столом, написать первый за всю войну
    приказ об отступлении! Приказ, грозивший ему отставкой, немилостью фюрера,
    вызовом на рыцарскую дуэль, злорадным торжеством многих его коллег из
    генералитета. И этот доставшийся ему жребий было не обойти.
     С командующим группой армий "Центр" Федором фон Боком его соединили в
    пятом часу утра. Фельдмаршал еще не ложился, был крайне утомлен, говорил
    слабым голосом и рассеянно. Когда Гудериан поведал ему о своем решении,
    ответа не было так долго, что казалось, прервалась связь. Наконец фон Бок
    спросил:
     - Где, собственно, вы находитесь?
     - В Ясной Поляне, пятнадцать километров от окраины Тулы.
     - Я почему-то думал - в Орле...
     - Господин фельдмаршал, танковые генералы таких ошибок не делают. Я
    нахожусь достаточно близко от своих войск, чтобы видеть воочию страдания
    наших доблестных солдат. И я нахожусь в достаточном отдалении, чтобы
    наблюдать общую картину. Она - безотрадна.
     - Я понимаю, - сказал фон Бок. - Я понимаю, почему вы так решили.
     Гудериан все-таки ждал чего-то еще. И дождался:
     - Скажите, мой дорогой Гудериан, вас там надежно охраняют? Вы хоть
    можете спокойно спать?
     - Вполне, господин фельдмаршал.
     - А я, знаете ли, хоть и в семидесяти километрах, а чувствую себя...
     - Я желаю вам, господин фельдмаршал, - сказал Гудериан, - спокойной
    ночи.
     Прерывая дерзко вышестоящего, он давал понять, что и не рассчитывал на
    его заступничество перед фюрером. Фон Бок ответил поспешно и даже как будто
    обрадованно:
     - Доброй ночи, мой...
     Гудериан положил трубку, не дослушав. Минуту помедлив, он дописал в
    письме: "Я меньше всего думаю о себе, гораздо больше меня интересует судьба
    всей Германии, за которую я очень опасаюсь". Затем положил перед собою
    чистый бланк с грифом командующего 2-й танковой армией.
     Совершая свой поступок - может быть, высший в его жизни, - он
    чувствовал нечто похожее на смертное равнодушие бегуна, которому вдруг
    безразличными показались все почести, ожидающие его на финише, и ничтожным,
    бессмысленным - азарт первых минут бега. Никогда таких трудов не стоило ему
    написать несколько фраз.
     - Да поможет мне Бог, - произнес он вслух, откладывая перо.
     Приказ лежал на столе Толстого. Он заканчивался обычным "Хайль
    Гитлер!", оставалось лишь подписать его. А "Быстроходный Гейнц" все медлил,
    точно бы опасаясь, что когда эта бумажка будет подписана, он станет уже не
    господин ее, а покорный исполнитель. Но вдруг он увидел себя со стороны,
    сверху, бредущим по дну бесконечного оврага, указывая путь
    одному-единственному танку, бессильному одолеть совсем не крутой склон. И,
    уже не колеблясь, он расписался. Впервые обычная его подпись - без имени,
    звания, должности - показалась ему как бы отделившейся от него, чуждой
    всему, что он делал до сих пор, чего достиг, чем прославился. Просто
    человек, голый и беспомощный, - Гудериан...
    4
     Этот приказ только рассылался в войска, но еще не приводился в
    действие, и советский генерал, находившийся в ограде церкви Андрея
    Стратилата, не мог о нем знать. Бездействие противника, выбитого из
    деревеньки Белый Раст, успокоения не принесло; в неожиданном и как будто
    покорном молчании Рейнгардта могли таиться и новый коварный замысел, и
    ожидание какого-то обещанного ему резерва, но и просто апатия, неохота
    посылать измученных солдат в метель и стужу на приступ. И, предполагая
    худшее, генерал то и дело гонял конного связного за полтора километра на
    свой КП в Лобню, к телефонному узлу, хоть проще уже было бы дотянуть провод
    сюда или самому туда вернуться. Чего так хотелось ему - отрешиться,
    подняться над суетой и неразберихой, - не вышло и здесь; неизвестность
    только пуще изматывала ничуть не отдалившимися угрозами. Здесь был он -
    страус, зарывший голову в снег.
     В последний раз ждали связного особенно долго, и он возник из метели
    почему-то спешенный, ведя коня в поводу. Рядом возник еще некто - в белом
    длиннополом тулупе, ушанке и валенках; на груди висел бинокль в новеньком
    футляре, плотно набитая командирская сумка моталась по бедру. Еще молодое,
    обожженное морозом лицо, с ямочками на щеках, выглядело как будто смущенным.
     - Просятся до вас, товарищ командующий, - сообщил делегат связи. -
    Говорят: заблудились маленько.
     Пришедший с ним это подтвердил - охотно вспыхнувшей зубастой улыбкой -
    и сказал, чуть разведя руками в перчатках, отороченных на запястьях белым
    мехом:
     - Чего не случается... Виноват.
     Генерал, убрав ногу с паперти, намеренно повернулся сначала к делегату
    и потребовал доклада о Белом Расте. Выслушивая внимательно - все о том же
    бездействии противника, - он боковым зрением не упускал пришельца. Скрипучая
    амуниция и слишком чистый тулуп не выдавали в нем фронтовика, но не мог он
    быть и порученцем из штаба фронта и тем более из Москвы, не так держался.
    "Морда, однако, у него командирская", - отметил генерал. И ощутил как бы
    крохотный толчок в сердце: не этот ли пришелец, стоящий в неловком ожидании,
    и есть то событие, которое непременно должно нынче случиться, то самое,
    поданное свыше, знамение удачи?
     - Итак, заблудились, - протянул генерал басисто, поворачиваясь наконец
    к нему. И деланно возмутился, играя богатым своим голосом: - Как же так? Не
    понимаю! И бинокль не помог?
     - Однако, - возразил пришелец со своей охотной улыбкой, - все-таки
    вышли на вас. Если, конечно, вы - генерал Кобрисов. Не ошибаюсь?
     Делегат связи стоял с невозмутимым лицом, поглаживая храп коню.
     - Ошибаетесь, голубчик, ошибаетесь, - при том шутливо-драматическом
    тоне, в каком говорил генерал, его можно было понять двояко. - А я с кем
    имею честь?
     Пришелец не чересчур поспешно вытянулся, изящно касаясь перчаткой своей
    пышной ушанки - много пышнее, чем у генерала.
     - Подполковник Веденин, командир двести шестой отдельной стрелковой
    бригады. Прибыли в распоряжение генерал-майора Кобрисова.
     - И что же с вашей бригадой? Не дай Бог, потеряли?
     - Никак нет. Видите ли... Пунктом назначения нам были указаны Большие
    Перемерки. Впрочем, кажется, Малые... - Подполковник было потянулся к своей
    сумке, но по дороге к ней отдумал. - Ну, теперь уже не важно, мы и те, и
    другие как-то миновали. А вышли - вот, к Лобне. Просил вашего связного нас
    сориентировать - он вместо этого привел к вам...
     - Умник он у нас, - сказал генерал насмешливо-одобрительно. - Да почему
    же "вместо этого"? Привел правильно.
     Делегат связи, глядя так же невозмутимо, стал руки по швам. Конь,
    звякнув удилами, положил ему голову на плечо и всхрапнул.
     - Сколько у тебя людей? - спросил генерал быстро и требовательно,
    вынуждая к ответу столь же быстрому:
     - Два полка полного состава.
     - Полного состава, - повторил генерал, как эхо. - Что, только
    сформированы?
     - Свежие, товарищ генерал.
     Подполковник отвечал таким тоном, как если б сказал: "Гренадеры! Орлы!"
     - Свежие - значит, небитые. Так оно - на военном языке?
     - Сибиряки, однако, - возразил подполковник.
     - И что же? - Генерал к нему подошел вплотную и посмотрел сверху вниз с
    насмешливым интересом. - Как понимать - это особая порода: сибиряки? Вы там,
    в Сибири, с медведями в обнимку ходите? Водку из миски черпаками хлебаете и
    живыми тиграми закусываете?
     Спутники генерала готовно хохотнули, но он оборвал их, возвысив голос
    до командного, глядя сквозь толстые линзы пронзительно-сурово:
     - Особых ваших сибирских преимуществ не наблюдаю. Заблудились вы, как
    малые дети. И благо еще, на противника не вышли походной колонной. Он бы вас
    отлично сориентировал - в гроб.
     Подполковник, противясь распекающему начальству, как это принято в
    армии - одними пальцами рук в перчатках и пальцами ног в валенках, -
    вытянулся еще попрямее, с потемневшим, построжавшим лицом.
     - Прошу, товарищ генерал, указать наше расположение и поставить задачу.
    Если, конечно, вы - генерал Кобрисов. Если нет - прошу помочь исправить нашу
    ошибку. - Он поправился: - Мою ошибку.
     - Твою, - подтвердил генерал. - А то ты все: "мы" да "мы".
     И, отвернувшись, он стал прохаживаться по церковному двору, сцепив руки
    за спиною. Эта бригада, из двух полков полного состава, то есть верных три
    тысячи людей, была, как видно, обещана его соседу Кобрисову, чтоб чем-то
    заткнуть широчайшую брешь между правым флангом его армии и Рогачевским
    шоссе, и по всем военным законам, да просто по-соседски, следовало ее
    переправить по назначению, выделив ей - ввиду неопытности командира и
    полного незнания местности - проводника. Но чего они стоили сейчас,
    соображения соседства и даже, черт побери, дисциплины? Армия Кобрисова, по
    плану, не участвовала в наступлении и не принадлежала Западному фронту, это
    была одна из двух армий, которые Верховный наотрез отказался передать
    Жукову, а поставил на внутреннем полукольце обороны. Он оставлял себе этот
    резерв на тот случай, если танковые клещи Рейнгардта, Геппнера и Гудериана
    все же сомкнутся вокруг Москвы, - тогда, умирая, эти две армии позволят
    эвакуироваться ему самому и его сподвижникам из Политбюро и наркоматов, с их
    семьями и добром. Эту бригаду нельзя было выпросить у Кобрисова, нельзя было
    и у Жукова, можно лишь у самого Верховного - значит, ни у кого, разве что у
    Господа Бога. Но... не Им ли она и послана была ему сейчас - для тяжкого
    искушения: присвоить эти три тысячи молодых, крепких, неплохо как будто
    одетых и вооруженных, пусть и необстрелянных, но - сибиряков, охотников,
    стрелков! В случае успеха - когда те две армии и не понадобятся, - о,
    разумеется, это простят. Но не пройди он хоть два километра - у какого же
    трибунальца будут еще сомнения насчет его вины и единственной за нее кары?
     Мученик Андрей Стратилат, с выщербленной вратной иконы, смотрел
    погасшими тусклыми глазами и ничего ему не советовал, лишь напоминал о
    собственной страшной участи.
     Командир бригады, замерев, водил взглядом за его похаживаниями, все
    другие тоже следили напряженно, и долее медлить было бы уже проявлением
    слабости.
     Генерал подошел медленно к подполковнику и сказал, опустив взгляд:
     - С Кобрисовым мы всегда договоримся. Поступаете в мое распоряжение.
     - Не понял, товарищ генерал, - сказал подполковник. - Вы всегда
    договаривались, а сейчас только намерены договориться?
     От ямочек на его щеках только сильнее теперь выделялись внушительные
    желваки. В нем как бы разжималась упрятанная до поры тугая пружина.
     - О моих намерениях, - властно пробасил генерал, - прошу вопросов не
    задавать. В армии, согласно уставу, выполняется последнее приказание. Так
    что будь спокоен, ты не отвечаешь.
     - По уставу оно так, - согласился подполковник, но тут же и возразил: -
    И все же попрошу о вашем приказании сообщить генералу Кобрисову. Или,
    разрешите, я сообщу.
     Это маленькое сопротивление подействовало на генерала противоположно -
    только утвердило его в самоуправном, опасном для него, но, быть может, чем
    черт не шутит, и правильном решении - втором в этот день, после того как он
    не стал препятствовать бегству на Рогачевском шоссе и понял, что
    единственного не ожидает наступающий противник - удара "кулаком в рыло".
     Впрочем, не столько об этом ударе думал он, сколько о том, чтоб
    подавить сопротивление стоявшего перед ним, когда посмотрел на часы и
    отчеканил:
     - Вот что, подполковник. Объяви своим людям: даю им полтора часа
    отдыха. И - в бой.
     Командир бригады, закусив губу, вмиг утрачивая свой румянец, еще
    секунду постоял в раздумье.
     - Есть, полтора часа отдыха - и в бой...
     - Дать ему коня, - сказал генерал. - Справишься?
     Подполковник молча кивнул. Делегат связи отдал ему повод и подтолкнул в
    седло.
     Упираясь сумрачным взглядом в спину всадника, очень прямую, но с
    опущенными плечами, генерал представил себе, как дрогнут сердца этих трех
    тысяч, когда им объявят, что война для них начнется не через неделю, как они
    того ждали и готовились, а сегодня, сейчас, и как пронзит их всех сознание,
    что многие из них видят друг друга в последний раз. Он представил, как они
    прежде замирают от этой новости, встреченной в молчании, а затем понемногу в
    этой трехтысячной массе начинается движение - поначалу суетливое, потом все
    более осмысленное, спокойно-расторопное: приготовление к самому худшему, что
    должно было когда-нибудь случиться и вот случилось. А виной тому - слово,
    короткое, сорвавшееся как бы и невольно...
     Но между тем какое-то движение началось и вокруг него самого: как в
    полусне, он слышал распоряжения и команды, кто-то отвязывал лошадей у
    ограды, вскакивал и отъезжал, другие раскрывали свои планшетки и сумки,
    доставали двухверстные карты, планы и боевые карточки; радист, как будто и
    не спросясь никого, распаковывал рацию, втыкал антенный штырь с
    лепестками-звездой, кричал в трубку: "Заря! Как слышишь, Заря?.. Седьмой
    будет говорить, передаю Седьмому!.." Никто ни о чем не спрашивал генерала,
    все происходило само собою, и вот из не видной отсюда балки донеслись
    тарахтенье и взревы - то заводились моторы пятнадцати танков, выделенных ему
    из резерва лично Верховным и называвшихся не по чину "дивизионом"; в
    разрывах и опаданиях метели стало видно, как в эту балку с дальнего холма
    стекает на рысях казачий эскадрон и выплескивается, совсем уже близко, на
    этот берег, чернея бурками, алея верхами кубанок. И с замиранием сердца, как
    прыгнувший с высоты, он осознал, что приказ продолжать наступление уже отдан
    им - или по крайней мере так именно понято неотменимое слово командующего,
    сказанное тому, давно уже отъехавшему, командиру бригады: "Полтора часа
    отдыха и - в бой!"
     Были побуждения - все остановить, властным голосом всех вернуть на
    прежние места, сказать, что его не так поняли, совсем не то он хотел
    сказать. Но рот его, крепко сжатый, словно бы не мог разжаться, не могла, не
    смела гортань исторгнуть самые простые слова. И вместе с тем одна мысль, и
    окрыляющая, и парализующая, билась в нем, посылая толчками кровь в виски:
    что его поняли именно так, и приказал он именно то, что хотел - и не
    решался.
     Если бы знать еще с утра, что судьба даст ему пройти в наступлении не
    два километра, на что он смутно надеялся, и не двадцать, о чем он даже
    мечтать не смел, но все двести километров - до Ржева - будет его армия гнать
    перед собою немцев, этим рывком - от малой деревеньки Белый Раст на
    Солнечногорск - побудив и приведя в движение все шесть соседних армий
    Западного фронта!
     Так минута его решимости и час безволия определили судьбу Москвы.
     И хотя остальное уже не от него одного зависело, он навсегда входил в
    историю спасителем русской столицы - той, куда четыре года спустя привезут

/ Полные произведения / Владимов Г.Н. / Генерал и его армия