• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Войнович В. / Замысел

Замысел [11/16]

Скачать полное произведение

    У трех вокзалов В. В. нашел Центральный дом работников транспорта – ДРТ. Здесь и находится то, что он искал, – литературное объединение «Семафор». В просторном помещении перед закрытой дверью уже собрался некий народ, похожий на учеников вечерней школы. Самого разного возраста. Среди кудрявых горластых юношей, подававших (как В. В. выяснил вскоре) кое-какие надежды, бродили безнадежно устаревшие унылые неудачники с тяжелыми портфелями, набитыми слежалыми рукописями. Рукописи копились годами и держались всегда при себе в надежде, что удастся не то чтобы напечатать, нет, но хотя бы всучить кому-нибудь почитать. Хозяева портфелей испытывали противоречивые чувства, вызываемые тем, что по возрасту им бы быть наставниками этой вот кудрявоголовой проказливой молодежи, но по достижениям в избранном деле они безнадежно от молодых отставали и бесполезно перед ними заискивали. Впрочем, кроме кудрявоголовых гениев и туповатых глухих стариков, попадались экземпляры промежуточного вида, рода и пола. Немолодое существо с женской фигурой и отнюдь не женственными усами читало басни, написанные от лица каких-то животных, и от имени слона говорило басом, а от имени кобры гнусавило и шипело.
    Нервического вида молодой человек вещал, окруженный поклонниками:
    – Поэт должен приносить людям радость. Я видел домохозяек, которые плакали над моими стихами.
    – Саша, почитайте что-нибудь, – сказала одна из поклонниц, желавшая, должно быть, тоже поплакать.
    Саша долго упрашивать себя не заставил и тут же начал читать поэму, которая начиналась, как запомнил В. В., приблизительно так:
     Авдотья Игнатьевна Фокина
     Живет в коммунальной квартире
     И занимает комнату
     Квадратных метра четыре.
     И все-то ее имущество:
     Кровать, табурет, буфет.
     И вся ее живность – кошка,
     Которой в обед сто лет.
    Как понял В. В. из продолжения поэмы, Авдотья Игнатьевна, будучи внешне непримечательной, имела героическую биографию, на фронте была санитаркой и многих раненых вынесла с поля боя. За одного вынесенного вышла замуж, а он после войны спился. Поэма на этом не кончалась, но В. В. хотел послушать кого-то еще. Он покинул группу поклонников Саши и тут же попал в группу, где гений в вязаной кофте со штопаными локтями читал тексты, называя их стихозами. Один стихоз был такой:
     Где-то шло кое-что,
     Не имеющее названия.
     Куда шло – неизвестно.
     Зачем – неведомо,
     Но все-таки шло.
     А был ли в том смысл?
     Не было.
     А в чем он есть?
    – Ни в чем, – сказал рыжий толстяк в тяжелых очках.
    – В том-то и дело, – согласился гений. После чего, сам себя высоко оценив, сказал, что его стихозы являют собой последнее слово в литературе. И по просьбе слушателей прочел следующий стихоз, на этот раз в рифму:
     Зуб болит. Мне это неприятно.
     Часть меня болит, и я воплю.
     Ваши зубы пусть хоть все болят, но
     Мой болит, и, значит, я болю.
     Попрошу дантиста, чтоб помог мне.
     Пусть он зуб мне этот удалит,
     Пусть его отправит на помойку
     Без меня пусть там он сам болит.
    – Гениально! – сказал рыжий. – Это напоминает мне раннего Маяковского.
    – Чушь! – возразил другой, тоже очкарик. – Чистый Хлебников…
    Тут вмешался в дело пожилой неудачник, из тех, кого называют чайниками:
    – А я все-таки не понимаю, для чего это? О чем это стихотворение говорит, чему оно нас учит?
    – А чего ж тут не понимать, – отозвался другой чайник с потертым портфелем. – По-моему, все ясно. Стихотворение говорит нам о том, что больной зуб надо немедленно удалять и выкидывать. Как всякие чуждые нам элементы: тунеядцев, воров, стиляг. Правильно я говорю? – спросил он у автора.
    – Нет, – устало сказал автор. – Неправильно. В моих стихозах нет никакого второго смысла. А первого, впрочем, тоже. Они принципиально бессмысленны.
    Тут по залу прошел шум, на разные голоса зазвучало имя: Зиновий Матвеевич, Зиновий Матвеевич, и В. В. увидел нового персонажа. Небольшого роста, полноватый, лысый, быстрый в движениях человек лет сорока, в потертом ратиновом пальто с большим чернильным пятном на локте, в малиновом кашне и с раздутым портфелем под мышкой стремительно пересекал пространство, сопровождаемый свитой из поэтической молодежи. Из всех углов к нему сразу кинулись разные люди, он, ни на секунду не замедлив движения, торопливыми кивками и краткими репликами отвечал на почтительные приветствия ожидающих. Это был художественный руководитель литературного объединения «Семафор» Зиновий Матвеевич Мыркин.
    Мыркин открыл одну из дверей своим ключом, вошел внутрь, а за ним и остальные ввалились в просторное помещение, вроде школьного класса, где были и учительский стол, и черная доска, но парт не было, а только ряды стульев.
    Зиновий Матвеевич артистическим движением метнул портфель на стол, тот плюхнулся, поехал, но у самого края остановился. Люди подступили к пришедшему с разнообразными просьбами. Он, раскручивая кашне, кому-то что-то рассеянно отвечал, тут протолкался к нему и В. В. Когда внимание Мыркина остановилось, наконец, и на нем, В. В. быстро сказал ему, что хотел бы записаться в литобъединение «Семафор».
    – Записаться? – удивился Мыркин, как будто В. В. просил его достать луну с неба. – А почему записаться? С какой целью? Что вы собираетесь у нас делать?
    – Я пишу стихи, – сказал В. В., оробев.
    – Пишете стихи? – переспросил лысый так, как будто В. В. сказал ему что-то смешное. – Неужели пишете стихи? Как это оригинально! Он пишет стихи, – сообщил он окружавшим его молодым людям, и молодые люди тут же весьма саркастически по отношению к В. В. и угодливо по отношению к Зиновию Матвеевичу захихикали. – Итак, – это опять к В. В., – вы пишете стихи, и что?
    – И хотел бы записаться, – тихо повторил В. В., понимая, что его желание по каким-то непонятным ему причинам выглядит неуместным.
    – Ну, хорошо, – сказал Мыркин и погладил лысину. – То, что вы пишете стихи, это хорошо. Но у нас все пишут стихи, у нас настолько все пишут стихи, что я даже не знаю людей, которые стихов не пишут. Но для тех, которые пишут стихи, у нас мест больше нет. Есть места для прозаиков, драматургов, даже для критиков, а для пишущих стихи нет. Конечно, если бы вы имели какое-нибудь отношение к железной дороге…
    В. В. сказал, что он имеет отношение к железной дороге.
    – Какое? – насмешливо спросил Зиновий Матвеевич. – Ездите на поезде? Встречаете на вокзале родственников? Провожаете?
    – Нет, – сказал В. В. – Я работаю путевым рабочим на станции Панки.
    – Путевым рабочим? – Зиновий Матвеевич переспросил это с недоверием, переходящим в такое почтение, как будто услышал от новичка сообщение о его действительном членстве в Академии наук. Да и золотая молодежь вокруг рассеянно как-то притихла. – Вы без шуток путевой рабочий? Так вы бы с этого и начали. Если вы работаете на железной дороге, тогда конечно. Тогда вы нам очень нужны для статистики. Оставайтесь. Сегодня я с вами поговорить не смогу, а завтра приходите в «Литературную газету». Я там временно заменяю Котова. Приходите, приносите ваши стихи, почитаем, подумаем, поговорим. Друзья мои, – обратился он уже ко всем. – Прежде чем мы начнем сегодня работать, сообщаю вам о наших успехах. У Саши Григоряна в многотиражной газете завода «Серп и молот» опубликованы два стихотворения. У Эльвиры Уваровой в газете «Труд» подборка из четырех стихотворений с предисловием Антокольского. Виктор Корвич читал свою поэму по радио по первой программе. Кроме того, стихи шести семафорцев отобраны для выходящего «Дня поэзии». Ну, а теперь за работу. Кто у нас сегодня читает? Анна Чернова. Аня, вы здесь?
    – Здесь!
    К столу вышла маленькая, темноволосая девушка в очках с диоптриями не меньше, чем минус восемь. За стеклами в узких зрачках решимость и мужество. Все затихли, и В. В. показалось, что сейчас будет совершен очень серьезный, даже, может быть, опасный в чем-то поступок. Анна говорила негромко, сдерживая волнение, делая паузу, чтоб отдышаться.
    – Вчера я была на станции Москва-Сортировочная. В бригаде, где рабочие взяли на себя обязательство жить и трудиться по-коммунистически. Не когда-нибудь в отдаленном будущем, не послезавтра, а прямо сегодня, сейчас. Вы понимаете, самые обыкновенные на вид люди, а поставили перед собой такую задачу. Я поняла, что не могу не откликнуться на то, что увидела. Стихи сложились сами собой. Придя домой, я их записала.
    Сначала В. В. подумал, что поэтесса шутит. Он сам работал в таких бригадах, которые брали на себя обязательства работать сверх меры, они все брали на себя обязательства, и все, кто эти обязательства брал, давал, складывал в ящик и выкидывал на свалку, знали, что это чушь. Но Анна говорила серьезно, и все собравшиеся серьезно приготовились слушать. Приготовился и В. В.
    Анна осмотрела зал и стала читать вполголоса, с домашней интонацией:
     Вы еще не жили в коммунизме?
     Ну, так в чем же дело? Поживите.
     Он теперь совсем не за горами,
     До него трамвай вас довезет.
     Да, трамвай, не времени машина,
     Не ракета и не Сивка-бурка,
     А простой обшарпанный трамвай…
    Голос поэтессы глух и чуть-чуть дрожит. Она смотрит при этом куда-то в дальний угол комнаты, а может быть, еще дальше. Может быть, ее взгляд проникает сквозь эти стены, сквозь толщу пространства и видит зримые черты того, что она описывает. Голос дрожит так, как если бы она сознавала, что это ее последнее стихотворение, что, как только она дочитает до точки, сюда войдут товарищи в кожаных тужурках, выведут ее за дверь и расстреляют тут же на железнодорожных путях.
    Но пока этого не случилось, она исполнит свой долг, она расскажет. Она расскажет всю правду. Она расскажет всю правду про людей, которые склонились у станков и раздувают кузнечные мехи. Лица у них черны от копоти, руки у них черны от въевшегося в поры мазута, но души у них чисты. Они не дожидаются, когда коммунизм будет построен везде, они его уже построили здесь, они в нем живут и вас готовы в нем поселить, если вы хотите. Но для этого надо уже сейчас:
     Так работать, словно в коммунизме,
     Жить, любить, мечтать, как в коммунизме…
    Жить, любить, мечтать, как в коммунизме, В. В. был не прочь. Но работать… Он сюда явился после работы на путях, где восемь часов «грохотал» гравий. То есть набирал гравий на вилы, встряхивал его и сыпал между шпалами. От такой работы потом несколько часов болит спина, а пальцы рук не слушаются и не могут удержать ложку. Неужели в коммунизме надо работать еще больше?
    Анна дочитала стихи до конца и немного постояла еще у стола, ожидая, видимо, тех товарищей в кожанках. Но поскольку никто не явился, она с сознанием исполненного долга отошла и села на свое место.
    Молчание. Все сидят тихо. Обдумывают услышанное, видимо, устыдившись, что мало работают и любят, может быть, тоже любят, но не по-коммунистически, а как придется.
    Зиновий Матвеевич оглядел аудиторию:
    – Кто-нибудь что-нибудь хочет сказать?
    – Можно я?
    Протирая на ходу очки, к столу вышел человек, похожий на Добролюбова, и начал неспешно, как бы с трудом подбирая слова:
    – Прошу простить, если моя речь будет не очень гладкой. Мы только что услышали стихи, после которых хочется не говорить, а молчать и думать. То, что мы сейчас услышали, это больше, чем стихи. Это… даже не знаю, как выразиться… Откровенно говоря, я не отношусь к числу очень внимательных читателей газет… То есть я, разумеется, тоже читал о создании подобных бригад, но мне никогда такое событие, при всем политическом значении, не казалось достойным поэтического отклика. И нужен был взгляд человека, который не только сам умеет в малом увидеть великое, но и наш взгляд повернуть в ту же сторону. В самом деле, ну что произошло? Рабочие собрались, взяли на себя обязательство перевыполнять планы и вообще работать лучше, чем раньше. Как бы на это откликнулись наши присяжные стихоплеты? Ну, сочинили бы бездушные и казенные вирши с дежурными рифмами, вроде призма-коммунизма, дали-стали и так далее в стиле барабанного боя. А тут до предела простой, открытый, доверительный, я бы даже сказал, исповедальный разговор с читателем. Разговор тет-а-тет. Без набивших оскомину казенных сентенций. Простыми и удивительно точно выбранными словами. И, по-моему, хорошо, что стихи без рифмы. Возникает эффект максимальной доверительности. И совершенно точно выбранный ритм и тон. Вы только вслушайтесь: «Вы еще не жили в коммунизме?» Патетический напряженный вопрос. И тут же спад в бытовую разговорную интонацию: «Ну, так в чем же дело? Поживите…» И сразу после этого: «Он теперь совсем не за горами, до него трамвай вас довезет…» Та же интонация, но в нее вплетается ритм идущего по рельсам трамвая. Это, я позволю себе выразиться красиво, ритм жизни и ритм правды. По-моему, Аня, это твоя большая поэтическая удача, и я тебя от всей души поздравляю.
    Не успел он сесть на место, как к столу, не спрашивая разрешения, выскочил следующий оратор – крупный, кудрявый.
    – Сеня, только не очень длинно, – предупредил его Мыркин.
    – Два слова, – пообещал Сеня и начал говорить быстро и энергично: – Трамвай, о котором пишет Аня, это тот самый трамвай, на котором я каждый день езжу на работу. Он обычно страшно гремит. Он обшарпанный. Пассажиров, как сельдей в бочке. Я всегда наступаю кому-то на ноги и мне наступают. И я вижу перед собой только озабоченные, иногда даже злые лица. Для того чтобы я посмотрел на этих людей другими глазами, мне понадобилось слово, сказанное поэтессой.
    – Не поэтессой, а поэтом, – поправили его с места.
    – Прошу прощения, – согласился Сеня. – Конечно, поэтом. Я сам ненавижу это жеманное слово «поэтесса». Так вот поэт увидела то, что мы, погруженные в наши будничные заботы, не замечаем… Поэт заметила, что этот обшарпанный трамвай идет не из пункта А в пункт Б, а из нашего прозаического быта прямо в коммунизм. Какое смелое столкновение образов обыденного и необычайного!.. Я сейчас не припомню ничего похожего в современной поэзии. Здесь слышится что-то балладное, может быть, идущее от Жуковского, а может быть, тут даже стоит поискать музыкальные аналогии, в звучании этого стиха есть что-то скрябинское, что-то напоминающее начальные аккорды «Поэмы экстаза»…
    – Чепуха! – вскочил похожий на Добролюбова. – При чем тут музыка? При чем тут Скрябин? Если уж сравнивать, то с живописью. Здесь уместно вспомнить Пластова или Дейнеку.
    Тут в спор вступили другие семафорцы и стали приводить еще всякие аналогии, наизусть цитируя каких-то неизвестных В. В. поэтов, потом почему-то ударились в теорию стихосложения, и зазвучали слова «хорей», «анапест», «амфибрахий», «верлибр», «лирический герой», «консонансная рифма», «имажинизм» и «интровертивность» – для всех выступавших эти слова и их значения не были секретом.
    «Боже, боже, – покидая «Семафор», сокрушался В. В. – Куда ж это я суюсь? Как я могу соревноваться со столь образованными людьми! Которые знают, кажется, все».
    Только вера их общая в коммунизм как-то его смущала.
    P.S.А что касается гениев, то за время своей продолжительной жизни В. В. встретил их так много, что, выстроенные в шеренгу, они могли бы оцепить весь шар земной. Гении в основном встречались двух видов: произведшие в этот ранг сами себя или возведенные в него щедрой молвой, чаще всего без всякой на то причины, без хотя бы проверки энцефалограммы возводимого или измерения его черепа по методу дедушки Ломброзо.
    Элиза Барская. Черные дыры над Коктебелем
    Одно время мы с Люськой наладились чуть ли не каждое лето ездить в Коктебель, где я обычно снимала комнату у одной и той же сумасшедшей старухи возле местного рынка. Мы тогда еще были молоды и, по нашей собственной оценке, весьма недурны собой. Может быть, оценка была не слишком завышена, потому что в то время нас повсюду сопровождали стада загорелых, нахальных и алчущих молодых людей хороших фамилий. Папы их были известными писателями, академиками и даже членами ЦК, что давало возможность отпрыскам обтягивать свои зады «штатными» джинсами или фирменными плавками, умело подчеркивавшими конфигурацию того, что под ними скрывалось. Эти, как их называла Люська, сперматозавры выражали свои желания прямо, открыто, некоторые без понятия, что существует в природе чувство смущения. Один придурок через пять минут после первого знакомства не только предложил мне лечь с ним в постель, но сразу изложил всю программу: «Я тебя вы… в попку и поцелую в пипку». За что, само собой, послан был далеко. Можно ли себе представить, чтобы кто-нибудь предложил нечто подобное девушке из хорошей семьи лет сто назад? Конечно, не все сперматозавры выражались подобным образом, но сказать «У меня на тебя стоит» или «Пойдем, старуха, перепихнемся» – это было в порядке вещей, хотя среди них попадалось немало и неврастеников, которые сказать могли что угодно, но в деле показать себя не умели.
    Егор от них от всех отличался скромностью, угловатостью манер, но главное тем, что был не чьим-то сынком, а сам в двадцать восемь лет сделал в астрономии какое-то крупное открытие, связанное с черными дырами, про которые я так ничего и не поняла, хотя имела достаточно возможностей.
    Я даже не могу вспомнить, при каких обстоятельствах мы познакомились и как ему удалось отбить меня от остальной компании, но так или иначе мы проводили много времени вдвоем. Мы уходили куда-нибудь подальше от всех, лежали на горячем песке, и он мне рассказывал о черных дырах, пульсарах, квазарах и о чем-то подобном и рассказывал так, что я, как ни странно, ничего не понимая, слушала, раскрыв рот, но тут же, впрочем, все забывала, потому что моя голова – это сплошные черные дыры.
    Большая часть моего успеха у мужчин объясняется (ялась) моим умением слушать, поддакивать и выражать восхищение их умом и успехами. Люська надо мной всегда подтрунивала, говоря, что я покоряю мужиков двумя словами в вопросительной форме: «Да?» и «Неужели?». Может быть, она права, но я всегда это делала без малейшего умысла; выражая восхищение мужчине, я действительно им восхищалась, может быть, не тем, что он рассказывал, а всем им самим.
    Люська, которая внимательно следила за развитием моих с Егором отношений, при всяком удобном случае спрашивала, не перешел ли тот к более земным темам, а если нет, то не кажется ли мне, что мне опять попался импопланетянин (ее собственный неологизм), но я-то видела, что здесь совсем другой случай.
    Чем дальше развивались мои отношения с Егором, тем чаще я замечала, что, просвещая меня по астрономической части, он вдруг теряет нить рассказа и непроизвольно устремляется взглядом не к звездам, а гораздо ниже, к нижней части моего живота, плотно закрытой темным купальником. Было похоже, что наши встречи все больше волновали его и доставляли определенные физические мучения, в результате которых он, возвращаясь с пляжа, расставлял ноги шире обычного.
    – П….страдатель, – сказала Люська, и от нее я впервые узнала, что этим словом обозначается застенчивый молодой человек, который очень хочет, но не набирается смелости попросить.
    В конце концов я по совету Люськи проявила инициативу и пригласила Егора к себе. У меня мы пили сухое вино и он продолжал мне рассказывать что-то о возможностях строительства гигантской орбитальной обсерватории.
    Вечерело. Солнце ушло за Карадаг и, как это бывает только на юге, сразу стемнело. Я намеренно не зажигала огня, а Егор, чем темнее, тем более волновался, от обсерватории перешел к теме поисков внеземных цивилизаций, но вдруг запнулся, встал, обогнул стол и спросил жарким шепотом:
    – Знаешь что?
    – Что? – спросила я нарочито бесцветным тоном.
    – А вот что! – сказал он и, схвативши меня как зверь, поволок к кровати, разрывая на мне одежду, которой, правду сказать, было немного.
    Кое-как отразив нападение, я затолкала его в конец кровати, а сама уползла в другой.
    В темноте я слышала, как он сопит смущенно, сердито и разочарованно.
    Дав ему отдышаться, я спросила, в какой деревне его обучали столь изысканным манерам, и услышала любопытную теорию, что женщины, будучи существами от природы неискренними, никогда просто не отдаются, а всегда делают вид, что уступают насилию. Он меня этим высказыванием порядочно насмешил, я сказала, что не знаю, как насчет его односельчанок, а женщины моего круга, если отдаются, то добровольно – по любви или влечению, и трусы рвать незачем, тем более – трусы заграничные, купленные у спекулянтки и за немалые деньги. Затем я велела ему закрыть дверь на ключ и раздеться, потому что ненавижу мужиков, которые норовят справить свое дело, лишь приспустив штаны, а то и вовсе через ширинку.
    Во дворе доминошники включили свет, он проникал и в комнату, я, сама уже раздевшись, следила за Егором, как он в панике рвал заевшую «молнию», торопился, обуреваемый нетерпением, ужасом перед предстоящим и неверием, что оно возможно.
    Я догадывалась, что он не очень опытен, но все же не думала, что он не знал этого никогда, и испугалась, уж не пошлый ли извращенец, когда он, оседлав меня, с тупым упорством пытался проткнуть мне живот чуть ниже пупка. Недоумевая, я напряглась, но тут же все поняла, и его страсть немедленно передалась и мне. Это наступило мгновенно, и я тут же потеряла рассудок. Я стала торопливо ему помогать, и в это время из него брызнуло, как из брандспойта…
    Хотите верьте, хотите нет, но я не люблю порнографии, детального описания половых актов, органов и занимаемых положений. И если описываю этот случай, то только потому, что он кажется мне незаурядным. Во всяком случае, в моей скромной практике ничего подобного ни до, ни после не встречалось.
    …Когда это случилось, мне показалось, что меня ошпарили кипятком. Или дали очередь из пулемета. Тугая пульсирующая струя прострочила мне весь живот, заляпала грудь и достала до подбородка. Источник извержения бился в моих руках, как рыба. Я инстинктивно отвела его в сторону, и струя ударила в стену, обдавая меня рикошетом. И даже когда я наконец справилась с положением, источник этого фонтана, этого гейзера, все еще трепетал, пульсировал, содрогался, извергая накопленное за всю жизнь и дырявя меня насквозь. В этот момент я завыла волчицей, оплела его руками и ногами, желая втянуть его всего в себя, внутрь, и лопнула и низверглась куда-то в бездну.
    Он поник на мне и затих, я – тоже, и мне показалось, что я умерла.
    Я очнулась оттого, что он целовал мои глаза и бормотал какие-то невнятные извинения за то, что «так получилось».
    – Как так? – спросила я.
    – Ну так, – сказал он.
    Я стала допытываться и потратила много усилий, прежде чем осознала: он не понял, что кончил, и думал, что обмочился.
    Я не стала над ним смеяться и спросила, неужели у него за его двадцать восемь лет не было ни одной женщины.
    – Я слишком много учился, – сказал он смущенно.
    – Но тебе же хотелось.
    – Хотелось, но я думал, что это стыдно, и скрывал.
    – Хорошо, – сказала я, – но обычно мальчики, которые стесняются, умеют помогать себе сами.
    Оказалось, он не знал и этого, и единственный знакомый ему вид половой жизни был – ночные поллюции, но «это совсем другое».
    Ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день никто нас не видел на пляже. Мы не покидали нашей квартиры, и он не слезал с меня, потеряв всякий стыд сразу, как будто сбросил его вместе с одеждой. Мы слипались днем и ночью, на кровати, на полу, на подоконнике, под столом, во всех возможных позициях, ничего не ели, но пили много воды. У меня уже все болело, я изнемогала, я бегала от него, прикрываясь руками, он ловил меня, загнав куда-нибудь в угол, валил, разводил в стороны руки и вламывался, как бандит.
    У меня бурлило в животе, мой несчастный орган пылал, как вулкан, и выворачивался наизнанку, извергая из себя пену, клокоча, хлюпая, производя другие ужасно неприличные звуки.
    Стояла неимоверная жара, комната к вечеру накалялась, мы плавали в поту и во всем, что из нас изливалось, простыня была в безобразных разводах, которые, подсыхая, громко хрустели.
    Иногда, совсем обезумев, я кричала ему: «Негодяй! Дай мне хотя бы пописать!» – и убегала в наш совмещенный санузел. Он настигал меня там и поторапливал, нетерпеливо тычась во все, что ему представлялось для этого подходящим (а подходящим ему казалось для этого все).
    Безумие это продолжалось недели полторы, и за это время он ни разу не вспомнил ни про квазары, ни про пульсары. Как-то утром он, совершенно изможденный, спал, а я пошла в ванную и, глянув в зеркало, ахнула.
    Боже! Худая, облезлая, губы опухли, сиськи висят, живот впал, волосы на лобке всклокочены, но самое ужасное, на моих ногах, до того стройных и лишь слегка покрытых золотистым пушком, появились черные волосы, и два отвратительных закрученных волоска я нашла и с ненавистью выдрала между грудями.
    Вернувшись в комнату, я надела сарафан – висит, как на вешалке. Еще раз глянула на ноги – ужас.
    Он открыл глаза и смотрел на меня, не узнавая, – забыл, должно быть, как я выгляжу одетая.
    – Вставай! – сказала я ему решительно. – Вставай и пойдем.
    – Куда?
    – В ресторан.
    Он поискал на стуле часы, но не нашел.
    – Завтракать или ужинать.
    – И обедать тоже.
    На улице меня буквально качало, как после долгого путешествия по морю. Не дойдя до рынка, встретили Люську, она тащила черешню в газетном кульке.
    – Милые, да куда же вы подевались? – залопотала она. – А я думала, вы умотали в Москву или утонули. Господи, Лизка, да он же тебя совсем зае…!
    – Дура, похабница! – сказала я. – Что ты вопишь на всю улицу!
    Егор бесстыдно смотрел то на Люську, то на меня и ухмылялся самодовольно.
    Писатель Мыркин приехал
    Зиновий Матвеевич Мыркин сказал В. В., что он его обязательно примет, но не здесь, не в ДРТ, а в «Литературной газете», там он заменяет Котова. Кто такой Котов, В. В. не знал, но речь, без сомнения, шла о человеке значительном. Потому что было сказано просто «Котов», без прибавления звания или должности, значит, ясно, что речь идет о Котове, которого знают все. Все, кроме В. В., который о Котове ничего отродясь не слыхал.
    Точно в назначенное время у входа в «Литературную газету» В. В. был остановлен вахтером, который выспросил, кто он и куда идет. В. В. объяснил, что идет к Мыркину, который временно заменяет Котова.
    – Ах, Котова! – Вахтер заглянул в какой-то список и – пропустил.
    В лифте В. В. поднимался вместе с полной женщиной, державшей на растопыренных руках ворох бумаг, сверху прижимая их подбородком. Она доехала до четвертого этажа, локтем или животом как-то открыла лифт, вышла, затем железную дверь толкнула назад ногой. Он сомкнул внутренние деревянные дверцы, нажал на кнопку шестого этажа. По дороге быстро вытащил из-за пазухи общую тетрадь. На шестом этаже растворил деревянные дверцы, а перед железной дверью задумался, не зная, как поступить. Ручки нет, есть загогулина, вероятно, для открытия двери, ну а вдруг это не то? Вдруг он на это нажмет, и лифт вместе с ним рухнет?
    Почему же он не посмотрел, как поступила та женщина?
    Мимо зацокала каблуками еще одна.
    – Извините, я не москвич, я первый раз в жизни еду в лифте. Я не знаю, как выйти.
    Она посмотрела на него с большим любопытством. Возможно, впервые видела столь дикого человека. Она улыбнулась и показала, что делать.
    Дверь с табличкой «В.Ф. Котов» он нашел без труда. Постучался. Дверь распахнулась, и в проеме с телефонной трубкой в руках появился Зиновий Матвеевич в рубашке со сдвинутым набок галстуком (пиджак на спинке стула), чем-то воодушевленный и озабоченный.
    – Ах, это вы! Заходите. Садитесь, я договорю по телефону.
    В. В. скромно опустился на стул, приставленный к стене. Положил на колени тетрадь. Огляделся. Кабинет небольшой. Такому известному человеку, каким был, очевидно, Котов, могли бы выделить что-нибудь посолидней. Стены белые с желтизной, слева от окна портрет Маяковского. Стол покрыт грудой бумаг, наваленных на него в виде стога. На вершине стога лежит портфель – один из двух замков оторван, ручка подвязана шпагатом.
    Мыркин говорил стоя, прислонившись к стене.
    – Так вот, я вам сказал, – кричал он, одной рукой держа трубку, другой поглаживая лысину, а глазами и сложным движением лицевых мускулов делая гостю непонятные знаки, – вы слишком злоупотребляете глагольными рифмами. Ими пользоваться можно, но очень умеренно. А вы пишете «волновал-рисовал-пахал-обскакал». Кстати к «обскакал» есть прекраснейшая рифма «аксакал». Дарю вам бесплатно и на этом привет, у меня посетитель.
    Положил трубку, обратил свой взор на В. В.
    – Все, я освободился, читайте.
    – Что читать? – опешил В. В.
    – Читайте то, что вы пишете, – строго сказал Мыркин. – Если стихи, то читайте стихи.
    – Прямо сразу? – заколебался В. В.
    – Почему же не сразу?
    В. В. засуетился, стал торопливо листать тетрадь.
    – Вы что же, наизусть не помните? – удивился Мыркин.
    Он и вовсе сник.
    – Почему же? Помню, но боюсь сбиться. – Стал торопливо листать тетрадь. «Матери», «Отцу»… Боже, все это детский сад! А впрочем, это все-таки ничего. – «Море»! – громко сказал В. В.
    – Что? – вздрогнул Мыркин.
    – «Море», – повторил В. В. и стал читать:
    Остывает земля.
    Тени темные стелятся медленно.
    И внизу корабли…
    Зазвонил телефон.
    – Извините! – Мыркин схватил трубку. – Алло! Слушаю! Рад вас приветствовать. – Прикрыв трубку ладонью, шепотом В. В.: – Читайте, читайте.
     …И внизу корабли
     опускают за борт якоря…
    Мыркин в трубку:
    – Ну, конечно, я вам говорю, это чистый Багрицкий. Помните, как у него: «Ах, вам не хотится ль под ручку пройтиться? Мой милый, конечно, хотится, хотится…» – Отводя трубку от губ, машет свободной рукой, делает В. В. рожи и шепчет:
    – Ну что же вы не читаете? Читайте, не обращайте внимания.
    В. В. в смущении и сомнении читает:
     …И вверху самолет
     тянет по небу нитку последнюю,
     и, как угли в костре…
    – И сразу же, – продолжает Мыркин в трубку, – возникает обстановка вокзала, и запах гари, и клубы пара, и вы ощущаете тяжелые усилия отходящего поезда, а может быть, между нами говоря, совсем не для печати… Там около вас дам нет?.. Тяжелые усилия поезда и вакханалия совокупления. Вы чувствуете? «А по-езд от по-хоти сто-нет и злится: хотится, хотится, хотится, хотится…» Кстати, эти стихи положены на музыку. Никогда не слышали? Извините, у меня слух не очень, но я попробую вам напеть… – В. В., шепотом: – Я вам говорю, не обращайте на меня внимания, читайте дальше.
    В. В. читает:
     …Далеко-далеко
     тарахтит катеришко измызганный…
    Мыркин поет:
    – «А поезд от похоти стонет и злится…» Нет, композитора я не помню. Может быть, это братья Покрасс, а может быть, и Богословский. Я не знаю. Хорошо, ладно, привет, у меня посетитель. – Положил трубку, повернулся к В. В. – Неплохо. «Тихо падают вниз звезды первые белыми брызгами…» Есть ненавязчивая аллитерация, и рифма «измызганный – брызгами» не затаскана. Слишком литературно и кого-то напоминает, но для начала неплохо. Как это там? «Остывает земля, тени темные стелятся…» Как? Медленно? Очень даже ничего.

/ Полные произведения / Войнович В. / Замысел