Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Войнович В. / Замысел
Замысел [9/16]
Следует мимоходом заметить, что описываемый нами молодой человек был от природы чрезмерно застенчив. Имея для своих неполных двадцати четырех лет весьма солидный жизненный опыт и даже кое-какой сексуальный, он тем не менее все еще робел в присутствии женщин, а желания, от их присутствия возникавшие, казались ему столь низкими, что стыдно было признаться даже себе самому.
– Ну вот, – сообщил между тем провожатый, – мы приближаемся к месту нашего назначения. Это улица 25 Октября, бывшая Никольская, это ГУМ, и вот тебе Кремль, Мавзолей, Лобное место и Вася Блажной, собственной, бля, персоной. И вся эта красота приезжему человеку обходится всего-навсего в четвертак.
– Спасибо, – сказал приезжий, улыбаясь и давая понять, что юмор и провинциалам доступен.
– Спасибо берем дополнительно, – заметил алкаш, – а основная плата – четвертак, то есть двадцать пять рублей без процентов.
Поняв, что от него требуют гонорар за провожанье, приезжий попробовал отделаться пятеркой.
– Ну ты, дядя, даешь! – сказал провожатый, занимая боевую позицию. – Я же тебе как друг твой и экскурсовод объяснил, что здесь, бля, столица нашей родины и здесь жадных людей не любят. Я тебе дорогу показал, ты этот труд должен оплатить по прейскуранту. – Тут же он перешел на угрожающий шепот. – Давай, малый, гони четвертак, а то будет нехорошо. Москва – город страшный, слезам не верит и шуток не любит.
– Да ты что, серьезно? – спросил приезжий и, глянув туда-сюда, отметил, что на стороне провожатого никаких резервных сил, видимо, нет. Приезжий был застенчив и даже робок, но все же не всегда и не со всеми. Он наступил провожатому на ногу, схватил его за грудки и оттянул по фене, то есть сказал несколько слов на языке, изучаемом не в школах, но в учебных заведениях исправительно-трудового характера, чего, слава богу, удалось избежать, а также в ремесленных училищах и армейских коллективах, где приезжий получил полное и законченное образование.
Услышав речь не мальчика, провожатый осознал, что сумму гонорара он немного завысил, и с благодарностью удовлетворился предложенной раньше пятеркой.
Красную площадь тоже только что вымыли поливалки, и теперь по влажным еще камням, оскальзываясь, гуляли жирные голуби. Их как раз только что как символов мира запретили давить машинами и даже знаки повсюду развесили: «Осторожно, голуби». Говорили, что в порядке борьбы за мир шоферу, задавившему голубя, срок будут давать больший, чем за человека. Вот голуби и ходили, упитанные и самодовольные, словно осознав, насколько они ценнее этих существ, что заискивают перед ними и со сладкими приманиваниями – гуля-гуля-гуля – рассыпают по булыжнику раскрошенный хлеб.
Мавзолей оказался закрытым ввиду слишком раннего времени. Что приезжего удивило. Он-то думал, что те, которые в Мавзолее, доступны в любое удобное для трудящихся время, ан не тут-то было.
Приезжий слегка огорчился. Он хотел сразу посмотреть и отделаться. Посмотреть не потому, что он лежавших в Мавзолее так уж любил, вовсе даже и нет. Но все же кинуть взгляд на столь знаменитых покойников было любопытно, тем более что время пустое, деваться некуда.
Несмотря на рань и закрытость, возле Мавзолея грудилась уже небольшая толпа приезжих зевак. В ожидании предстоящей смены караула они подробно разглядывали часовых.
В толпе выделялась колхозного вида группа: трое или четверо мужчин с обветренными лицами и с ними девушка в темном хлопчатобумажном мужском пиджаке, в синем берете, заломленном на левое ухо.
Мужик в парусиновых туфлях на босу ногу, закуривая папиросу «Прибой», выражал недовольство:
– А говорят, они не моргают.
– Как же не моргать? – сказала девушка. – Чай, такие ж люди, как мы.
– Но все ж таки у Кремля, – сказал тот же мужик, но не слишком уверенно. – У Кремля таких, как мы, не поставят.
– Господи, у Кремля, у Кремля. Что жа, как у Кремля, так не человек, что ль?
Приезжий в бобочке, между прочим, тоже в своем провинциальном окружении много слышал и даже отчасти поверил, что часовые у Мавзолея не моргают. Теперь увидел, что моргают не хуже других. Моргают и из-под козырьков поглядывают на толпу стыдливо, как деревенские девушки. Ухитряясь сохранять при этом известную истуканистость.
– Но зато не шевелются, – сказал другой мужик.
– Еще бы им шевелиться, – согласился первый. – Все ж таки у Мавзолея.
– А что, как ему муха сядет на нос, чего он будет делать? – спросила девушка.
– А он ее застрелит, – сказал приезжий в бобочке для себя самого неожиданно.
Вся группа, да и другие зеваки повернулись к нему, кто-то хихикнул, а девушка, не оценив шутки, спросила:
– Как же застрелит? А ежели в нос попадет? – вызвав вопросом своим большое оживление в собственной группе.
Потолкавшись здесь какое-то время, наблюдаемый нами приезжий дождался боя курантов и смены караула, затем спросил кого-то из местных, как пройти к Тверскому бульвару. Ему объяснили бесплатно: пойдешь прямо по улице Горького, дойдешь до памятника Пушкину, через дорогу от него и будет Тверской бульвар.
Вова решил стать писателем
Описываемый нами персонаж, то есть все тот же В. В., прибыл в столицу из Керчи, где после армейской службы прожил около года с родителями, окончил наконец-то десятый класс вечерней школы и, никуда не поступивши, решил самым дерзким и диким путем пробиться – вот нахальство! – в поэты. Именно ради этой сомнительной цели он отправился в путь, имея среди скромных пожитков общую тетрадь, а в ней тексты, написанные столбиком, от руки и не очень ровно, несмотря на линейки. Тексты эти автор называл нескромно стихами, хотя достоинства их, правду сказать, не переоценивал. Надеясь в будущем достичь более высоких вершин.
Стихотворений у В. В. было всегда пятнадцать. Если писалось новое, то худшее из старых выкидывалось, и опять оставалось пятнадцать. Количество не росло, а повышение качества было под вопросом.
Когда, пересмотрев свои каракули и вовсе ими не обольщаясь, он собрался покорять Москву, ему было сделано много предостережений. Мама говорила: «Вова, куда ты?» Папа говорил: «Вова, подумай». Тетю Галю намерения неродного племянника просто-напросто насмешили. «Вы слышали, – говорила она, – наш Вова решил стать писателем. Ха-ха-ха».
Керченский друг Марк Смородин, моряк, радист, заочник Литинститута, испытавший на собственном опыте, насколько тернист путь пишущего человека, советовал вообще держаться от литературы подальше.
– Кирюха! – испытывал он на нашем герое свои агитаторские способности, прижмуривая глаза и сверкая железным зубом. – Куда ты лезешь? На что рассчитываешь? Разве ты не видишь, сколько людей пытаются пробиться в литературу? Разве ты не понимаешь, что только единицы достигают успеха?
– Ну что ж, – грустно отвечал наш стихотворец, – придется мне оказаться среди единиц.
– Ты правда на это рассчитываешь?
– Правда. Через пять лет я буду известным поэтом.
– Ну, Кирюха, ты и даешь! – восхитился Смородин и предложил пари на ящик шампанского, что этого не будет.
Прежде чем выставить встречный ящик, наш стихотворец предложил обсудить, что значит известность и какую степень ее следует принять за достаточную. Договорились, что через пять лет заключившие пари являются в три учебных института в Москве или в провинции по выбору Смородина и спрашивают студентов, знают ли они сочинения или имя такого-то автора. Если в каждом из трех институтов найдется хотя бы по одному студенту, который знает, то автор считается достаточно известным.
Ударили по рукам.
Надежды нашего героя покоились не совсем на пустом месте. Ему удалось уже вкусить чуть-чуть славы хотя бы в местном масштабе. Его стихотворение «Матери», напечатанное в «Керченском рабочем», стало маленькой сенсацией в кругах местной читающей публики. Но это был успех одноразовый. Вторая публикация прошла без малейшего отклика. Стишок в газете «Крымский комсомолец» тоже никем замечен не был, кроме керченской девушки Светы, у которой первой будущий поэт добился признания. Все газеты и журналы за пределами Крымской области произведения нашего автора отвергали, и только что был получен очередной от ворот поворот. На этот раз от ворот Литературного института имени Горького. Туда были посланы документы и стихи в количестве (неизменном) пятнадцати штук.
По истечении всех допустимых сроков была отправлена телеграмма с вопросом, почему нет сообщения о результатах. Оплаченный ответ поступил скоро:
ВЫ НЕ ПРОШЛИ ТВОРЧЕСКИЙ КОНКУРС ТЧК
ПРИЕМЕ ОТКАЗАНО ТЧК
ДОКУМЕНТЫ ВЫСЫЛАЕМ ТЧК
РЕТАРЬ ФОКИНА ТЧК
Стихотворец огорчился, но сдаваться не поспешил. Поспешил на почту и отбил встречный текст:
НЕ ОЧЕНЬ ОБРАДОВАН ВАШИМ ОТВЕТОМ ТЧК
НЕ ПАДАЮ ДУХОМ ЗПТ Я БУДУ ПОЭТОМ ТЧК
После чего, во исполнение телеграфной угрозы, сам снарядился в Москву.
Конечно, это была авантюра. Приехать в Москву и просто там зацепиться – уже почти невыполнимое предприятие. Без справки с места работы не прописывают. Без прописки на работу не принимают. Устроиться можно только по большому блату или за огромную взятку. А у нашего приезжего ни блата, ни денег (шестьсот рублей не в счет). Ничего, кроме безумной надежды: располагая дюжиной слабейших стишков, имея лишь смутное представление о сути желаемой профессии, не представляя масштабов существующей конкуренции, пробиться, выделиться среди тысяч и стать кем?
Поэтом!
Это было безумие сродни попытке пересечь на бревне океан, не имея понятия о его ширине, глубине, ветрах, течениях и акулах.
Только полное невежество толкнуло нашего героя отчалить от берега, невежество же помогло ему не утонуть.
Стихи не наши
Оказалось, что от Мавзолея до площади Пушкина рукой подать. Через двадцать минут неспешной прогулки приезжий стоял уже перед поэтом, который, заложив руку за борт сюртука, смотрел на него, как бы говоря: «И куда же ты, братец, лезешь, не имея московской прописки и хотя бы завалящего лицейского образования?»
Время для института все еще было чересчур раннее. Приезжий решил подкрепиться и у стоявшей неподалеку старухи в белом халате с жирным животом купил на два рубля пятьдесят копеек по одному из всех продаваемых ею четырех сортов жареных пирожков: за рубль – с мясом и по полтиннику – с рисом, с капустой и с повидлом.
Тут же сел на лавочку и, не стесняясь присутствием великого коллеги, заглянул внутрь тетради с целью очередной ревизии сочиненного.
Новое прочтение вырвало вздох из стесненной груди.
Что есть в наличии? «Новогоднее», «Матери», «Отцу», «Тете Ане», «Дяде Косте», «Брату Севе», «Брату Вите», «Сестре Фаине», «Бабушке». И вот это, без названия:
Остывает земля.
Тени темные стелятся медленно.
И внизу корабли
опускают за борт якоря.
И вверху самолет
тянет по небу нитку последнюю,
и, как угли в костре,
догорает и гаснет заря.
Девушка Света готова была автору за эти стихи отдаться, но автор догадался об этом лишь несколько лет спустя. Так или иначе, стихотворение Свете понравилось, особенно вторая строфа:
Далеко-далеко
тарахтит катеришко измызганный.
Загорелся маяк,
и выходит, качаясь, луна…
Тихо падают вниз
звезды первые белыми брызгами,
и на мокрый песок
их выносит слепая волна…
– Гениально! – вздыхала Света и, заглядывая стихотворцу в лицо, вопрошала, не тяжело ли ему жить с таким непомерным талантом. На что вопрошаемый интересничал и отвечал, что, конечно же, тяжело, но от своей планиды разве же убежишь.
Сейчас, перечтя содержимое тетрадки, автор пришел в большое уныние. То, что называл он стихами, ему не нравилось, и так стыдно было кому-то это показывать, что быстро наросло и созрело желание отказаться от своего намерения и бежать назад, в Керчь.
Но…
Он же не просто из дома вышел в сторону Литинститута, по дороге передумал и повернул обратно, а приперся черт-те откуда, сжег за собой мосты, никакого пути назад не оставив.
Решил немного дело поправить. Один, самый слабый стишок вырвал, другой, сочиненный тут же, вписал.
– Вы, молодой человек, если я не ошибаюсь, стихи пишете? – услышал он голос, булькающий, как из колодца.
Молодой человек, скрывая досаду, покосился на голос. Пожилой, лет сорока пяти (никак не менее), упитанный гражданин, в очках с тонкой оправой смотрел на него, приветливо улыбаясь.
– Для печати пишете или просто так, для души?
– Для души, – буркнул молодой человек, чтобы отвязаться.
– Взглянуть не позволите?
– А зачем?
– Затем, что я мог бы быть вам, очевидно, полезен.
Чем неожиданный благодетель мог бы быть полезен, наш стихотворец спросить постеснялся, но предположил, что – а вдруг – это редактор, критик или, может быть, даже какой-нибудь знаменитый поэт. Сейчас почитает стихи, прослезится, пожмет руку и на первом томе своего полного собрания сочинений выведет: «Победителю-ученику от побежденного учителя» или что-нибудь вроде этого.
Хотя, конечно… Конечно, вряд ли… Но все-таки…
Стихотворец загнул тетрадь так, чтобы легко доступным осталось лишь только что испеченное, и протянул ее в любопытные руки.
Память автора не сохранила это сочинение в полном объеме, только последнее четверостишие вспоминается, да и то благодаря тому случайному ценителю, встреченному под башмаками Александра Сергеевича.
Ценитель читал стихотворение, беззвучно шевеля толстыми губами, а запомненное четверостишие прочел вслух, булькая, гнусавя и испытывая трудности в произнесении всех шипящих:
– «Мечты, мечты… И я мечтаю робко при свете затухаюшчего дня, что, может быть, нехоженая тропка ешчо осталась где-то для меня». – Он вздохнул, поднял очки на лоб, посмотрел на начинающего автора и сказал:
– Нет, это не то.
Потом подумал и решил свое суждение детализировать:
– То, что вы пишете, молодой человек, есть настояшчая и сушчая чепуха.
Молодой человек и сам думал примерно так же, но столь прямое суждение его покоробило.
– Почему ж это чепуха? – спросил он сердито.
– Потому что чепуха! Потому что все содержание этого вашего, с позволения сказать, стихотворения стоит три копейки, а если сказать точнее, то две с половиной. Кроме того, я вам должен сказать откровенно (тут голос его посуровел): это стихи не наши.
– Не ваши? – переспросил молодой человек удивленно.
– Не наши, – повторил тот очень серьезно. – Судите сами. Почему вы пишете о затухаюшчем дне, когда можно сказать, что солнце нашего дня находится на пути к зениту? Вы понимаете, что я имею в виду? И почему ваш лирический герой, проявляя не свойственную нашему человеку склонность к индивидуализму, ишчет для себя какие-то, понимаете ли, отдельные, побочные тропки? Почему он не хочет идти по широкой магистральной дороге вместе со всем нашим народом? Почему? Вы откуда приехали? Из Крыма? Вот и возврашчайтесь к себе в Крым. Можете там вырашчивать виноград или картошку или заниматься чем-то ешчо, но писать стихи… Нет, нет, молодой человек, поверьте мне, это совсем не для вас. Впрочем, давайте разберем, что вы написали ешчо.
Он вознамерился читать дальше, но молодой человек схватился за тетрадь:
– Отдайте!
– Ну почему же? Я же хочу вам помочь разобраться.
– Не надо! – Неблагодарный, он вырвал тетрадь, встал и поспешно удалился.
Тайны бога непостижимы
После операции у писателя был спор со швестер Моникой, уверявшей его в безусловной доказанности потустороннего мира. Моника ссылалась на книгу «Жизнь после жизни» и другие свидетельства переживших клиническую смерть, совпадающие в описаниях некоего тоннеля, в конце которого вновь прибывшего приветливо встречает Некто в светлых одеждах.
Писатель на это сказал, что он, в той стороне вроде бы побывав, никакого тоннеля и никакого Встречающего не приметил. Был просто провал и полное отсутствие времени.
– Но вы находились под наркозом, – сказала Моника.
– Да, – согласился писатель, – я был под наркозом, но смерть, мне кажется, еще более глубокий наркоз.
– Вы неверующий? – спросила Моника.
Будь эта книга готова, ответ на свой вопрос швестер могла бы найти в ней. Но книга еще находилась только в состоянии замысла, поэтому автор стал объяснять Монике свои взгляды по интересующему ее вопросу.
– Но мне кажется, вы тоже не совсем верующая, – заметил он.
– Почему вы так думаете? – удивилась она.
– Потому что если глубоко верить в бога, то надо понимать, что тайна нашего возникновения и исчезновения – одна из наиболее охраняемых богом тайн, и смешно даже думать, что он когда-нибудь позволит нам к этой тайне хоть сколько-нибудь прикоснуться.
– Но наука, – возразила Моника, – сделала в этом направлении уже достаточно много. Мы уже знаем про гены и хромосомы, умеем определять пол ребенка еще до рождения и вытаскивать человека из клинической смерти. Человек уже знает так много.
– Вам надо для себя уяснить, во что вы на самом деле верите. В бога или в науку. Я просто утверждаю, что если бог есть, то, как бы далеко ни продвинулась наша наука, его тайны останутся непостижимы. А если мы узнаем все тайны, то это и будет означать, что бога нет.
На худой конец
Приемные экзамены уже начались, и абитуриенты толпились под пыльными тополями в садике за институтом. Они все были уже признанные таланты. Они были признаны авторитетной комиссией, пропустившей их через творческий конкурс. Теперь дело оставалось за малым: доказать, что они кое-что помнят из пройденного ими в школе курса наук для простых смертных. Причем в данном случае действует закон обратной пропорции: чем больше талант, тем меньше он должен помнить.
В садике была обычная экзаменационная толкотня. Кто-то со страхом входил туда, где шли экзамены, кто-то с облегчением или в отчаянии выскакивал. Спрашивали, какие кому достались билеты.
Самоуверенный молодой и прыщавый блондин читал двум ровесникам свои шуточные стихи фривольного содержания. Наш провинциал приблизился и послушал: «Она, конечно, не девица. Но мне ведь с ней не под венец. А коли так, она сгодится… – Блондин выдержал многоточие, оглядел своих слушателей и победоносно завершил: – Сгодится на худой конец».
Сам блондин шутке своей засмеялся. Улыбнулись те двое. И наш никем не уполномоченный провинциал тоже за компанию радостно подхихикнул. Чем обратил на себя внимание блондина. Тот повернулся и, оглядев провинциала с головы до ног, спросил:
– Ты кто такой?
– В каком смысле?
– В прямом. Поэт? Прозаик? Критик?
Назвать себя поэтом приезжий не осмелился и сказал скромно:
– Пишу стихи.
– Ну, почитай! – приказал блондин.
Смущенный оказываемым ему вниманием, провинциал засуетился, развернул тетрадку. Конечно, он помнил свои стихи и так, но боялся сбиться. Нашел то, которое нравилось Свете:
Остывает земля.
Тени темные стелятся медленно.
И внизу корабли
опускают за борт якоря…
Он читал, уткнувши глаза в тетрадку, а когда от нее отлепился, никого перед собой не увидел. Впрочем, блондина он тут же отыскал в нескольких шагах от себя. Тот, прижав к дереву нового слушателя и хихикая, читал ему про худой конец.
Секретаря Фокину приезжий нашел на втором этаже.
– Ах, это вы, – захлопотала она, – как же, как же. Ваша телеграмма… Как это у вас там? «Не очень обрадован вашим ответом…»
– «…не падаю духом, я буду поэтом».
– Вот, – сказала она. – Я показывала вашу телеграмму ректору. Ему понравилось. Он сказал, что только за одну эту телеграмму вас стоит принять в институт.
Приезжий заволновался.
– Ну так кто же ему мешает сделать это сейчас?
Поколебавшись, секретарь тут же взяла себя в руки и сказала, что, пожалуй, все-таки поздно, экзамены идут уже третий день… А впрочем…
Втыкая наманикюренный пальчик в дырки телефонного диска, она соединилась с абонентом, который, очевидно, находился поблизости.
– Михаил Борисович, – сказала она, – помните, один абитуриент прислал нам телеграмму, что он все равно будет поэтом? Так вот он здесь. Я понимаю, что поздно, но, может быть, вы хотя бы посмотрите его стихи. – Она положила трубку и показала приезжему на стул у стены. – Посидите. Сейчас подойдет Михаил Борисович. Он у нас самый активный пестователь молодых дарований.
Приезжий не знал, кто такой Михаил Борисович, но заволновался и, севши на стул, стал быстро перебирать свои пятнадцать стихотворений, не зная, с какого лучше начать. Стихотворение про вечер и корабли уже не казалось ему таким прекрасным, как раньше. Что еще можно показать? «Матери»? Да, конечно, это стихотворение имело успех, но где и какой? Что еще? «Отцу»? «Тете Ане»? «Дяде Косте»? Нет, это все чепуха, но это, про нехоженую тропку, оно все-таки ничего.
– Здравствуйте, лапочка! – послышался вдруг голос, булькающий, как из колодца. – У вас сегодня потрясаюшчая прическа. Ну, где ваш телеграфный поэт?
Наш провинциал поднял голову, посмотрел на вошедшего и вскочил на ноги.
– Так это вы! – удивился, но не очень Михаил Борисович. – Ну, куда же вы, куда? Подождите! Я же вас не съем. Эти ваши стихи про тропку мне не понравились, но, может быть, другие понравятся.
– Нет, нет, нет, – сказал приезжий. – Спасибо.
И с тем вылетел в коридор.
Возвращение в жизнь
Почти каждому пишущему свойственно преувеличивать свои провидческие способности, и наш писатель утверждает, что его выход из небытия был им запечатлен лет за десять до описываемого момента в небольшом этюде, названном им «Этюд».
Точно как в том этюде, открыв глаза, он долго не мог понять, где он и кто он, новорожденный или обрубок, переживший катастрофу, и вообще – человек ли. В ограниченном объеме освещенного пространства некое существо совершало однородные движения, а в таинственном мраке углов мерцали детали предметов, не имевших названия.
Вскоре названия стали откуда-то выпархивать и как бы приклеиваться к соответствующим предметам, говоря ему: это потолок, это часы, это женщина.
Женщина в белом халате и с белым лицом стояла над ним, качала какую-то грушу, потом что-то писала в журнале, снова качала и снова писала.
После сложного умственного усилия он понял, что это медсестра (но не Моника), она мерит и записывает его кровяное давление.
Медсестра качала грушу, писала в тетради и спросила без особого интереса:
– Wie geht es?[9 - Wie geht es? – Как дела? (нем.)]
Язык, на котором был задан вопрос, возвратил его сразу к реальности, он хотел ответить, что дела его идут хорошо, для чего несколько раз открыл рот и закрыл, но никакого звука этим не произвел.
Его это не удивило, не испугало, не огорчило. Он смотрел на часы, они показывали без четверти пять, ему хотелось бы знать, утра или вечера.
– Wie geht es? – снова спросила сестра, и он снова ответил беззвучно.
Когда она задала тот же вопрос в третий, четвертый раз, он забеспокоился.
Почему она спрашивает? Разве она не видит и не знает, что он не может говорить?
Он толкнул ее слабой рукой, показал на ее карандаш и изобразил витиеватым жестом, что хотел бы воспользоваться этим предметом.
– Что? – изумилась она. – Вы хотите писать? Вам пока нельзя писать.
Видимо, она знала о профессии пациента и вообразила, что он собирается немедленно приступить к работе.
Глядя опять на часы, он попытался представить, сколько прошло времени с тех пор, как Моника вкатила ему укол, и вспомнил про сигарету, которую, вероятно, так и не выкурил. И этот факт его странным образом взволновал. Он обещал себе, что вот эту, последнюю выкурит, а после операции – ни одной, теперь ему представлялось, что сигарету придется докуривать, и это его огорчило. Нарушив обет один раз, потом трудно остановиться.
– Wie geht es? – в который уж раз спросила сестра, чем его очень разволновала. Он вцепился в ее карандаш и стал его выкручивать, сам удивляясь, что сила есть. Выкрутив, знаком потребовал бумагу и в подставленную тетрадь вписал: «Ich kann nicht schprechen».[10 - Ich kann nicht sprechen – Я не могу говорить (нем.).] Тут же поняв, что совершил постыдную ошибку – перед буквами «p» и «t» звук «ш» изображается одной буквой «s».
– Ах, вы не можете говорить! – сказала медсестра, словно бы удивляясь. И тут же выяснилось, что удивляться нечему. – Я знаю, что вы не можете говорить. Но вам и не надо ничего говорить. У вас все в порядке. Вам сделали операцию. Все идет как надо. И у вас в России все хорошо. Перестройка, гласность, Горбачев. Великий человек.
Харизма
Лет за тридцать до того в Москве, в Доме литераторов, показывали старый документальный фильм из немецких архивов. Почему-то так получилось, что передо мной, и сзади, и спереди, сидели жены писателей, то есть женщины совершенно особой, ни на какую другую не похожей породы. Это дамы, которые, как правило, нигде не работают, но создают своим мужьям определенный уют. По возможности окружают себя поклонниками, ездят в дома творчества и там, если удается, заводят романы. Если не удается, не заводят. О литературе и всяких других искусствах судят самоуверенно, вознося одно и низвергая другое. В языке позволяют себе определенную смелость. В шестидесятых годах ввели в свой обиход слово «жопа», а после появления анекдота о мудаке и это слово стали тоже осваивать.
Итак, в Доме литераторов я сидел, окруженный писательскими женами. Показывали Германию 36-го, 38-го годов, Олимпийские игры в Берлине, мюнхенское соглашение, присоединение Австрии к Германии. Везде, конечно, Гитлер. Пленка черно-белая, стертая, видно плохо. Кино тогда еще неточно передавало движение, люди ходили рывками и поэтому были похожи на клоунов. Но больше всех был похож на клоуна Гитлер. Стоя, он держал руки, как футболист, ожидающий штрафного удара. Выступая, дергался, гримасничал, картинно выкидывал руку вперед и вживе мало отличался от самых нелестных карикатур. Ничего, кроме отвращения, во мне не вызывал. В окружавших меня женщинах – тоже. В начале фильма они свое впечатление охотно выражали словами: какой противный, мерзкий, отвратительный, ужасный и прочие такие эпитеты. Но фильм шел дальше. На каком-то этапе женщины перестали переговариваться, замолчали, потом стали странно вздыхать, потом даже слегка постанывать. Сначала я все это воспринимал краем уха, потом прислушался и вдруг понял, что эти женщины, по крайней мере часть их, при виде Гитлера, его речей и ужимок сексуально возбудились. Может быть, в другом случае они бы сдержались, но здесь, застигнутые врасплох наваждением, в темноте, под звуки несущихся с экрана музыки и лающей речи расслабились, не думали, что их реакция заметна и слышна, а может быть, даже и сами не поняли, что с ними происходит.
Вот это и есть харизма!
Потом я стал уже наблюдать за публикой в кино и живьем и увидел, что именно женщины являются в толпе главным бродильным элементом. Это они, воспаляясь, начинают кричать «Зиг хайль!» или скандировать любимое имя, а потом свое возбуждение передают и мужчинам. Мужчины за ними тоже начинают орать, не понимая того, что их жены с этими харизматическими личностями им в этот момент изменяют, вплоть до впадения в оргазм, и вообще происходящее есть не что иное, как сексуальная оргия. Исторические загадки, как люди могли поверить Ленину, Гитлеру, Сталину, Мао Цзэдуну, Жириновскому, разрешаются просто. Люди толпы мыслят не мозгами, а гормонами. Главное, не что произносит харизматическая личность, а как. Важны не слова, а жесты, выкидывание вперед рук, вращение глазами, голосовые перепады от шепота к визгу и наоборот. На это бывают очень способны рок-певцы, религиозные кликуши, шарлатаны, называемые экстрасенсами, но больше других – политические авантюристы, которые возбуждают толпу, и, когда она впадает в безумие, начинается большая беда, которую отвратить почти невозможно.
Жизнь после жизни
Пока пациент погружался в прошлое, медсестра, не отходя от него ни на секунду, все мерила и писала, а потом вдруг посмотрела на него, схватила трубку, торчавшую у него из носа, и потянула. И он почувствовал, что трубка вытягивается у него из живота, или из легких, или из прочих каких-то недр.
– Wie geht es? – спросила она опять.
Он ей ответил:
– In Ordnung.[11 - In Ordnung – Все в порядке (нем.).] – И сам свой ответ услышал.
Она задала ему ресторанный вопрос:
– Что будете пить?
Он спросил:
– А что у вас есть?
Она ответила:
– Вода, соки, пиво.
– Пиво? – переспросил он.
Она решила, что это не вопрос, а требование, и поставила рядом с ним банку пива. Он выпил один глоток. Больше пить не захотелось.
Несостоявшееся открытие
Валя Петрухин сказал, что современная физика может без труда ответить на вопрос, есть ли бог.
– Надо только, – сказал он, – составить правильную программу и всю ее насквозь прочесать.
– Тогда, – сказал я, – почему бы именно этим тебе немедленно не заняться?
– Потому что это требует времени, а я сейчас занят синхрофазотроном в Протвине.
– Брось все и реши вопрос насчет бога, – посоветовал я. – Ответ на этот вопрос будет величайшим научным открытием в истории человечества.
Валя подумал и, вдруг оробев, сказал:
– Тогда, пожалуй, я этого не потяну.
Чонкин в лесу
Вторая книга «Чонкина» – «Претендент на престол» кончается осенью 1941 года. Чонкин уходит в лес вместе с сержантом НКВД Климом Свинцовым, который получил, но не выполнил задание застрелить Чонкина при попытке к бегству. После рассказа об уходе в лес этих двух товарищей по несчастью автор пытался вообразить себе их дальнейшие приключения. Территория, включавшая в себя описываемый лес, захватывалась то одной воюющей стороной, то переходила к другой, но ни то, ни другое положения Чонкина и Свинцова никак не меняло. Для них были опасны и свои, и немцы, и партизаны, и все другие вооруженные люди. Скрываясь от всех, беглецы шатались по лесу, как звери, голодные, холодные и небритые. У Чонкина бороденка отросла татарская, редкая. А Свинцов до ушей зарос рыжей и грязной шерстью, так зарос, что, прежде чем разглядеть что-либо вдали, шерсть на глазах раздвигал руками. Ночевали на сырой, а потом и на мерзлой земле. Несколько раз выходили к дороге, но первый раз наткнулись на пешую колонну, а второй раз еще издалека увидели идущие на большой скорости танки. Надо мимоходом заметить, что это были танки Гудериана, шедшие на выручку Чонкину, чего он, конечно, не мог даже предположить. Однажды наши герои увидели на дороге крестьянский обоз и вышли попросить чего-нибудь, спичек или хлеба, но крестьяне сами не хуже немцев напали на них с вилами. Впрочем, одного выстрела вверх оказалось достаточно, чтобы охладить нападавших. После чего беглецы решили пределов леса по возможности не покидать. Питались ягодами и опятами, которых вдоволь росло на гнилых и осклизлых пнях. Оба беглеца были людьми природными и сначала добыли огонь путем трения дерева о дерево, а потом с той же целью употребляли куски железа, камни и портянки. Свинцов нашел старую, еще с первой войны, немецкую каску с дыркой возле виска, заткнул опять же куском портянки, стал варить в каске обещанный Чонкину компот из ягод и суп из грибов, добавляя в него какие-то ему только известные коренья и травы. Оба мечтали подстрелить кабана или лося, но ни кабаны, ни лоси не попадались. Табаку было маловато, но подмешивали к нему размельченные листья и конский навоз и тем самым запас увеличили. Все же и такая лафа продолжалась недолго. Как-то ночью подморозило, а утром глянули: опята все разом почернели и сникли. Подмерзла на кочках брусника, но из нее и из мороженой варево было вкусное, а вообще с едой стало хуже. По ночам стали ходить через дорогу к неубранному пшеничному полю. Колосья шелушили, варили из зерен кашу. Но однажды под вечер выглянули из чащи и увидели: по полю, перемигиваясь фонариками, бегают немцы и полицаи с собаками. Рисковать не стали, бросили обжитые места, пошли прочь. Шли неделю голодные, оборванные, замерзшие. У Чонкина на левом ботинке подошва совсем отвалилась и даже привязать нечем. Он ее перетянул ремнем и конец ремня держал в руке, чтобы не болтался.
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
/ Полные произведения / Войнович В. / Замысел
|
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
