• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Бегство

Бегство [16/21]

Скачать полное произведение

    - Не думаю... Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, - ответила Глаша. - Не женское, мол, дело.- Ни то, ни другое... Вы забываете, что все-таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии.- В такой анализ, Витенька, они входить не могут... Так как же: значит, идем в кинематограф?- Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать.После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные.- Чувствуют неладное, - беззаботным тоном сказал Витя. - Подходит их игра к концу.- Тссс! - прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто-то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше.- Как же можно говорить о таких вещах на улице! - набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. - Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить!- Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили.- Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет?- Все хорошо, что хорошо кончается, - примирительно сказала Муся.Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, - так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, - все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: "да, мы семечки! И да здравствует революция!"В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, - это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам.Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде.
     - Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, - сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что-то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях благодарности. Вите пришлось сесть отдельно, по другую сторону компании.- Не стоит благодарить, барышня, - сказал рабочий, - вам друг с дружкой веселее, мы тоже понимаем.- Какой любезный пролетарий! Это ты имеешь такой успех, - шепнула на ухо Сонечке Муся, тревога которой тотчас совершенно рассеялась.- Почему я? Ты, конечно... Я тебе говорила, что здесь все будет совершенно спокойно.- Может, они еще не знают об убийстве Ленина... Князя, конечно, еще нет. Он, как всегда, последний.- Разумеется! Вот и останется без места, - огорченно сказала Сонечка, - ведь я говорила, что нужно прийти возможно раньше.- Нет, без места он не останется. Разве ты не видишь, что Глаша обо всем подумала?
     - Ах, да! - Сонечка весело засмеялась. - Я уверена, что Глаша скоро будет княгиней! Как ты к этому относишься?- "Пусть называется", - сказала Муся с почти искренним равнодушием. - Слава Богу, наконец, явился и он.В дверях показалась высокая фигура князя. Он окинул зал взглядом и, разыскав друзей, приветливо помахал рукой Мусе и Сонечке, затем направился к Глафире Генриховне, которая, привстав, ожесточенно показывала ему рукой на стул с сумочкой.- Нет, и он не последний, вот еще какой-то тип, - сказала Сонечка. Действительно, вслед за Горенским, в дверях зала появился худой, плохо одетый человек с лицом лимонного цвета. Он быстро огляделся в зале. В ту же секунду свет погас, пронесся радостный гул, и тощая пианистка заиграла "На сопках Маньчжурии".
     - Теперь держись, мы тебя раскритикуем, - сказала шепотом Муся.- Я еще не скоро, - прошептала с волнением Сонечка.- Ты понимаешь, пролетарии сейчас тебя узнают на экране.- Что ты говоришь!.. Я и не подумала... Нет, никогда не узнают... Им в голову не придет... Развалившись в покойном кресле, граф Карл фон-Цингроде подливал себе ликера из бутылки, стоявшей рядом с ним на столике. У ног графа на бархатной подушке сидела его любовница, с которой он обращался холодно и презрительно. Березин ничего не пожалел для обличения графа Карла. Но рабочим, сидевшим рядом с Сонечкой, по-видимому, очень нравилась его жизнь. По крайней мере они все время сочувственно гоготали, обмениваясь вполголоса довольно неожиданными замечаниями. Напротив, тот хороший бедный человек, которого любила Сонечка и которого преследовал граф Карл, явно не вызывал сочувствия. "Эх, раззява", - говорил белокурый рабочий. - "Шляпа", - подтверждал другой. Граф выиграл груды золота в клубе и оттуда в роскошной коляске отправился в охотничий замок на свидание с другой своей любовницей. - "Ну, и живут, собаки!" - с сочувственной завистью сказал сосед Сонечки. - "Так его!.. Вот так, так!" - радостно откликнулся белокурый рабочий, когда граф ударил хлыстом провинившегося лакея. Сцена появления Сонечки приближалась. Ее волнение все росло.- Еще три... нет, четыре номера, когда не я, а потом я, - замирая, шептала Сонечка. - Правда, она хорошо играет?..- Так себе... Некрасивая.- Ты находишь? По-моему, ничего, только нос длинный... Это она едет на бал...- Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать?- Я не знала... Ну, вот сейчас, во втором номере была я... Только, ради Бога, Мусенька, не смейся!Муся ахнула, увидев Сонечку на экране.- Господи, какая ты смешная!- Смешная? Почему смешная? - тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси.- То есть не смешная, ты прелесть!- Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно?- Прямо прелесть... Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол!- Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу... Теперь один номер не я...
     А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем... Вот... Ну, что? Как?- Чудно!.. И собачка чудная.- Ты говори не о собачке, а обо мне.- Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь!- Четверть часа подводила... Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится!- Клянусь! - подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи.- Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел... Ну, слава Богу, теперь опять долго не я... Граф Карл фон-Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. - "Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет", - говорил белокурый рабочий.- Сейчас важная сцена... Они его захлороформируют, - шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. - Ты понимаешь, у него двойная жизнь!- Я так и догадывалась, что граф нехороший человек.- Пожалуйста, не издевайся... Вот из-за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала?- Помню, - подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких-то историях в студни.- Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена... Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой...Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.- Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?- Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! - подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.- Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, - шепнула Муся. - Вот это и есть слава.
     - Ах, перестань издеваться! - сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. - Я что? Я ничего...Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). "Так ему и надо", - сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, - она бедняков знала лучше, чем автор сценария.
    
    
    
    
     XIV
    
     Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. "Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?" - подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.Князь тотчас простился с дамами.- Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит."И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение", - подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. - "Нет, мне все равно, я за нее рада", - ответила она. - "А что-то есть в нем vieux jeu [устарелое (фр.)] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо... Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо... Впрочем, не надо..."- Да, Витя нас проводит, - сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. - До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете.- Спасибо... Если смогу, приду.- Нет, не если сможете, а наверное.- Спасибо... О московском деле слышали?- Слышали, - нехотя ответила Муся. - Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее.- Ну, хорошо... Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам.- Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, - говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала "каким-то типом", отделился от афиши и пошел за Горенским. Что-то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите:- Не хотите? Ну и не надо... Как-нибудь обойдемся без вас!.. Как-нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить.- Это куда?- В первый раз слышим.- Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные.- Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь!- Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела... Что, Витенька, может, вы бы нас проводили?- Рад бы в рай, да грехи не пускают, - ответил со вздохом Витя. - "Всего", - насмешливо произнес он советское прощанье.- Витя, а то пойдем с нами, - сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд.- Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? - сказала Муся.- Слушаю-с.- Куда же мы теперь? - спросила Муся Глашу. - Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую?- Царское слово обратно не берется!- Ни царское, ни княжеское.Глаша засмеялась. "Значит, правда, - подумала Муся. - Что ж, и слава Богу". Она вдруг повеселела.Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, - по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из-под сетки самые дорогие (цены везде были написаны).- Еще возьмите, вот эти с кремом, должно быть, вкусные, - говорила она, искоса с любопытством поглядывая на печально улыбавшуюся даму. Сонечка конфузилась, зная, что у Глаши денег очень мало. Они вернулись в свое отделение; барышня скоро принесла им туда шоколад и пирожные. Шоколад, по словам Глаши, был "так себе, на воде", но пирожные свежие и довольно вкусные. Они мгновенно съели все и, по настоянию Глаши, заказали еще три.- Мерси, страшно вкусно, но что это вы так кутите, Глаша? - спрашивала Сонечка, с наслаждением уплетая пирожное.Муся смотрела на Глафиру Генриховну с той же улыбкой.- Вот что, надо будет и для Вити захватить две трубочки, - не отвечая на вопрос, объявила Глаша, - хоть он нас и бросил. Что поделаешь, лаборатория.- Вы знаете, друзья мои, не нравится мне ваш Витька, - сказала Муся. - Что-то с ним такое происходит... А что, не могу понять.- Верно, - подтвердила Глаша. - Я тоже замечаю.- И я замечаю, - сказала, вытирая губы, Сонечка: ей теперь казалось, будто она тоже замечала что-то неладное за Витей. - Что же вы думаете?- У мальчиков это бывает, - заметила Глаша, - может, ничего такого и нет.- Помимо всего прочего, - сказала Муся, - помимо всего прочего, ведь и ответственность за него падает теперь на меня.- Ну вот, почему же на тебя? - в один голос опросили Глаша и Сонечка.- Да вы сами знаете... У него никого нет. Мать умерла, отец в крепости, и еще теперь неизвестно, выйдет ли он оттуда живым...Голос Муси вдруг дрогнул. Она вынула из сумки платок и приложила к глазам. Сонечка очень расстроилась. Глаша принялась утешать Мусю.- Ничего страшного пока нет... И даже не пока, а вообще нет. Николая Петровича, наверное, скоро выпустят...
     - Нет, боюсь, не выпустят, - сказала Муся. - Я чувствую...- Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции.- Ты думаешь? - сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. - Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, - уже спокойно добавила она.- А я не стала ни лучше, ни хуже, - подхватила Сонечка. - Совсем как была, так и осталась... Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились.- Многие переменились, - сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. - Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите.
     - В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время... Ты знаешь, - с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. - Сонечка, не слушай... Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a deniaise le jeune homme? [Кто лишил невинности молодого человека? (фр.)] Догадайся.- Понятия не имею.- Je te le donne en mille [Я могу назвать тысячу (фр.)], - почему-то по-французски продолжала Муся. - Вот догадайся.- Да почем я могу знать? И, признаться, меня это не так интересует... Может быть, госпожа Фишер?Муся была изумлена.- Как ты догадалась?- Вот тебе и "je te le donne en mille", - сказала, засмеявшись, Глафира Генриховна. - Что же тут удивительного?
     - Не может быть!.. Вы ошибаетесь! - широко раскрыв глаза, говорила Сонечка.- Я не ручаюсь, конечно, он мне не говорил, но почему-то я убеждена. Как странно: Витя и эта авантюристка, которую допрашивал его отец!- Вполне возможно. Она тогда позвала Витю к себе, помнишь, он еще хвастал. А таким нравятся мальчишки... Только ведь теперь ее нет в Петербурге? Значит, не в ней сила.- Уже я не знаю, в чем сила... Сонечка, перестань ахать... Вообще это не для тебя предназначалось.- Но ведь Витя влюблен в тебя! - проговорилась Сонечка.Муся засмеялась, совершенно забыв о том, что сама взяла с Сонечки клятву никому об этом не говорить.- Значит, моих чар оказалось недостаточно.Они заговорили о Клервилле. Муся просветлела, и разговор стал необыкновенно приятный, - так дружно и откровенно они никогда в жизни не разговаривали. Муся рассказала о своем романе с Вивианом, об их первом объяснении в ночь поездки на острова. Все сходились на том, что красивее и обаятельнее человека, чем Клервилль, нельзя себе представить. Затем Сонечка, набравшись храбрости, заговорила о своей любви, и Глаша не только не ругала Березина, но даже признала его большие достоинства. "Его личного charm'a [обаяние (фр.)] я никогда не отрицала, - оправдываясь перед Сонечкой, говорила она. - И притом большой талант, с этим кто же спорит?.." О себе Глаша ничего не рассказала, но дала понять, что и в ее жизни готовится очень важная перемена. Муся с улыбкой на нее смотрела, и по этой улыбке Глаша едва ли не впервые в жизни почувствовала, что все-таки Муся ее любит и что все-таки у нее не было до сих пор более близкого друга. Они неясно и восторженно говорили о своем будущем.- Какая жалость, что ты после войны уедешь в Лондон, - чуть не со слезами говорила Сонечка, схватив Мусю за руки. - Нет, я не хочу, чтобы ты уезжала из Петербурга... Знаешь, пусть его назначат сюда послом!.. Или нет, не смейтесь, как это? Военным атташе...- Вы обе к нам будете приезжать в Англию... С мужьями и надолго. Вивиан сказал мне, что у нас будет целый дом. Это в Англии, кажется, у всех.- Ну, вот еще, - говорила задумчиво Сонечка, представляя себе, как она приедет в Лондон с Березиным. Глафира Генриховна улыбалась, думая приблизительно о том же: "Князь и княгиня Горенские..."- Надо еще Вивиана спросить, может, ему не очень понравится такое обилие гостей.- Что ты, он вас обеих искренно любит... Затем, подумайте, ведь хотя бы из-за папы и мамы я буду приезжать в Петербург мало, если один раз в год, скорее два раза... Нет, наша жизнь будет и дальше идти вместе...Так они разговаривали долго. Высокая дама прошла без дела по кондитерской, поглядывая на их столик. Но им все не хотелось уходить. Наконец, Глафира Генриховна подозвала барышню и расплатилась.- Как ты думаешь, на чай оставить? - тихо спросила она, когда барышня пошла за сдачей.- Оставь, но скажи, что это для бедных.Они встали. Сонечка не вытерпела и еще раз поцеловала Мусю, затем Глафиру Генриховну.- Спасибо, Глашенька, милая, что вы нас сюда привели!.. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как сегодня. Спасибо страшное! За все! - восторженно говорила она, точно Глаша и Муся сегодня разрешили ей любить Березина.- А ведь, правда, было чудесно... Чаще бы... - сказала Муся, и осталось неясно: чаще бы сюда ходить или чаще бы так разговаривать.- Я тоже очень рада... Мадмуазель, к вам, верно, иногда приходят... приходят неимущие... Разрешите вот это для них оставить. - Глаша очень покраснела, что с ней случалось редко. Прислуживавшая барышня тоже смутилась.- Благодарю вас, - тихо сказала барышня.Они поспешно вышли. Улица была совершенно пуста.- Бедненькая, жалко их, - вздохнув, заметила Сонечка.- Всех жалко.- Как князь сказал? - озабоченно спросила Глафира Генриховна. - Он к обеду придет или после обеда? Если к обеду, надо бы кое-что прикупить.- Не помню, как он сказал.- Купим, так и быть, наудачу. Хлеба нет ни кусочка.
     Они свернули на другую улицу, где, по словам Глаши, в лавке продавали колбасу и консервы.- Супа сегодня не будет, так закуску подадим: колбасу, селедку и, может, найдем что-нибудь еще, - говорила Глаша, сразу погрузившись в хозяйственные соображения. Мусю и особенно Сонечку это немного покоробило после их разговора. Они шли некоторое время молча.- Я о той женщине думаю, - сказала вдруг Муся. - Которая в него стреляла...- Ах, какой ужас! - содрогаясь, откликнулась Сонечка. - Неужели ее казнят?.. И этот несчастный юноша! Боже, какой ужас!- Я думаю... - сказала Глафира Генриховна и не докончила. С соседней улицы по мостовой быстрым шагом вышел большой отряд солдат. Впереди шли люди в кожаных куртках. Один из них окинул взглядом дам, которые так и похолодели. Страшны были не солдаты, а то, что шли они так быстро, как никогда не идут в городе войска. Лица у солдат были нахмуренные и злые.
    
    
    
    
     XV
    
     Расставшись с дамами, Горенский по Мойке направился к Марсову полю. Он был взволнован своим разговором с Глафирой Генриховной и немного им недоволен: теперь он не имел права устраивать свои личные дела. До назначенного свидания еще оставалось с полчаса. После душного кинематографа у князя болела голова. Он зашел в Летний Сад, где все было с детских лет так ему знакомо: памятник, ваза, статуи с отбитыми носами. Теперь вид запущенного сада вызывал в нем сладко-тоскливое настроение. У Петровского дома князь остановился, снял соломенную шляпу и вытер голову платком. Почувствовав усталость, он подошел к скамейке, сел и задумался - о Глаше, о своих делах. "Отчего бы это я так устал?" - подумал Горенский, припоминая свой день. Утром было свиданье с офицерами, вновь завербованными для поездки на юг. Князь передал им деньги и сказал напутственное слово, которое они выслушали, по-видимому, без особого сочувствия. Выражение лиц офицеров, как казалось Горенскому, означало: "Да, теперь и ты говоришь хорошие слова, но надо было обо всем этом подумать раньше..." Князь знал, что он мог сказать в защиту своей прежней роли; знал и то, что можно было сказать против прежней позиции лагеря, к которому, очевидно, принадлежали офицеры. Тем не менее выражение их лиц было ему неприятно, и он несколько скомкал свое напутственное слово. После свиданья с офицерами была еще явка, - теперь опять вошли в употребление слова, которых Горенский не слышал со студенческих времен. В свою университетскую пору он ни в явках, ни в массовках участия не принимал; но товарищи его в них участвовали и рассказывали о них с видом таинственным и важным. В случае провала молодые революционеры подвергались тогда карам: их исключали из университета, высылали из Петербурга, сажали в тюрьму. Теперь провал означал другое. "В организации Полянского на прошлой неделе расстреляли всех. У Бонашевского, кажется, тоже... И не то еще пойдет", - устало подумал князь. На явке он обменялся сведениями с агентом, приехавшим из Москвы, где дела шли превосходно: переворота можно было ждать недели через две, - латышская часть была готова. "Да, все обещает нам успех, а все-таки не надо было именно теперь говорить. Я теперь себе не принадлежу... Не надо было также принимать приглашение Муси: для них я слишком опасный гость... Если схватят, то меня расстреляют, а им не избежать серьезных неприятностей", - подумал он и тотчас отогнал от себя эти мысли: Горенский не верил, что его могут арестовать; не верил в глубине души и в то, что его расстреляют, если схватят. "Да, Полянского расстреляли, но человека, как никак известного всей России, они казнить не решатся..." В воображении князя неожиданно встал суд над ним. Он представил себе речь, которую произнес бы на суде. Невольно речь эта у него складывалась в старые привычные формы: после таких речей судьям в прежнее время становилось очень не по себе, а на следующий день речи цитировались в восторженных статьях газет. "Нет, провала быть не может, - подумал Горенский, вспоминая тех людей, с которыми он вел дела в последнее время: ни один из них не мог быть предателем. - Так, хорошо, через две недели переворот, а что же дальше?"Князь давно принял решенье - тотчас после переворота отправиться на фронт. Война с Германией должна возобновиться. "Не все ли равно, где будет боевая линия: у Пскова, у Москвы, на Урале, на Дону? Лишь бы отвлечь на нас значительные силы немцев. Их дела на Западном фронте явно нехороши и, если придется послать в Россию десяток-другой дивизий, это может иметь для войны решающее значение... И честь наша, национальная честь России, будет нами спасена", - думал князь. Это было у него на первом месте: мысль о России имела для Горенского неизмеримо больше значения, чем все другое, чем все личное. Тем не менее иногда князю приходили мысли и о собственном его будущем. Как деятельный участник заговора, как участник последней борьбы на фронте, он мог претендовать на многое, имел на это и политические, и моральные права. Горенский не мечтал о диктатуре, хоть иногда допускал, что при некоторых обстоятельствах диктатура может быть ему предложена. Он охотнее принял бы пост в какой-нибудь директории или в коалиционном правительстве. "В конечном счете победа демократии несомненна. А там будет видно... И для мирных переговоров тоже понадобятся люди".Князю представилась европейская конференция, где он, от имени России, должен будет решать судьбы мира, вместе с Клемансо, с Ллойд-Джорджем, с немецкими государственными людьми. Горенский тотчас отогнал от себя эти мысли, как слишком личные и честолюбивые, и снова, мучительно-нервно зевая, стал перебирать в уме подробности своего обмена мнений с агентом московской организации. "Во всяком случае в течение двух недель дело решится, и слава Богу, иначе нервы сдадут", - подумал он, взглянув на часы. Теперь уже можно было идти на свидание. Князь поднялся и направился к выходу. Худой человек с лицом лимонного цвета встал со скамейки позади и пошел за князем, быстро его нагоняя. Горенский оглянулся, посмотрел на этого человека и слегка побледнел. "Может быт, вздор, - подумал он. - Во всяком случае надо идти дальше, не оглядываясь". Они подходили к воротам сада. Худой человек вынул свисток и свистнул. Стоявшие за воротами люди из Чрезвычайной Комиссии мгновенно окружили князя. - Гражданин Горенский, вы арестованы, - любезно улыбаясь, сказал один из них.
    
    
    
    
     XVI
    
     Маруся по субботам относила белье всем своим клиентам. Вернувшись от барышень Кременецких, она позавтракала, отдохнула, затем отправилась в тот особняк, в котором помещалась организация ее друга. Анархисты были далеко не в милости у властей, но эта организация каким-то образом уцелела и после весенних арестов, и после польского восстания левых социалистов-революционеров. Ее не выселили из давно захваченного ею особняка. Только оружия у анархистов было совсем мало, - прежде особняк напоминал крепость. Друга Маруси не было дома, но ее уже знали в особняке и свободно пропустили в комнату первого этажа, которая называлась Кропоткинской. "Эх, что с домом сделали!" - думала Маруся, поднимаясь по лестнице, выстланной черным сукном. В Кропоткинской комнате на рожке лампы висел черный флаг. Бархатный ковер был засыпан пеплом, окурками, жестянками от консервов. В углу высокой кучей валялись книжки без переплета. Накурено в комнате было так, что оставаться в ней казалось в первую минуту невозможным. В этой комнате жил клиент Маруси, щуплый человек средних лет, с бледно-серым лицом, с жидкой бородкою, с пенсне, плохо державшимся на носу. В Марусе этот странно говоривший человек всегда возбуждал неудержимое веселье. Так и теперь, только его увидев, она сразу прыснула со смеху и закрылась рукавом, поставив корзинку на кресло. Анархист нисколько не обиделся.- Здравствуй, женщина, - сказал он.- Здрасьте... Белье вам принесла, - трясясь от смеха, сказала Маруся.- Это хорошо. Твой свободный труд, дитя мое, заслуживает уважения, - сказал анархист, наклонившись над корзиной. Его пенсне упало на ковер, он замигал, с трудом разыскал пенсне, чуть не раздавив его ногою, поднял и снова надел. - Никифора сейчас нет, но вечером вы сойдетесь и будете свободно отдаваться утехам любви. Живите в согласии с законами природы... Где же кальсоны?- Вот... - почти сквозь слезы произнесла Маруся.- Я вижу одну штуку... Где другие?- Да всего одна штука и была... Шесть галстухов дали на глажку, шесть воротничков, рубахи две и кальсоны одни... Этого не троньте, это не ваше!- Что такое мое? Что такое не мое? - спросил анархист. - Все общее, женщина, и все ничье, неужели ты еще этого не усвоила? Мне нужны эти вещи, и я их беру, - сказал он без особенной, впрочем, решительности в тоне, и, поверх пенсне, взглянул красноватыми глазками на Марусю, с которой сразу соскочила смешливость.- Еще что выдумаете! - грозно, повышенным голосом, сказала она. - Это капитана белье, а не ваше. У вас такого белья отродясь не бывало.- Ну, не надо, - миролюбиво сказал анархист. - Но все же постарайся, женщина, побороть в себе собственнические инстинкты.- Дадите стирать на неделю? Нет?.. Так денег пожалуйте... Вот записочка, - сказала Маруся, протягивая анархисту счет. Она, впрочем, знала, что это совершенно бесполезный поступок. Анархист поправил пенсне и заглянул в бумажку.- Кажется, галстухов я дал восемь, - сказал он, опять без уверенности в тоне.- Шесть, - сурово ответила Маруся.- Шесть так шесть, - тотчас согласился анархист. - Денег, женщина, у меня нет. Притом, что такое пустые денежные знаки? Возьми лучше бюст нашего прежнего учителя Петра Кропоткина, - предложил он. - Или литературу? Хочешь "Черное Знамя"?- Если денег нет, то вот что мне дайте, - сказала Маруся, не отвечая на пустяки и показывая на шелковую штору окна, которую она давно облюбовала. Маруся не продала ни одной вещи из квартиры Николая Петровича, хоть легко могла распродать решительно все. Но здесь церемониться было бы грешно. Из шторы она рассчитывала сделать платье. Анархист с полной готовностью согласился отдать Марусе штору и даже сам встал было на кресло, чтобы ее отцепить. Шелк треснул под его башмаками, кресло пошатнулось, с ручки свалилась аккуратно сложенная кучка пепла. Анархист слетел, сделал несколько неверных шажков и, потеряв пенсне, уцепился за Марусю. Она, фыркнув, поддержала анархиста. - Эх, кресло даром испортили, - с сожалением сказала Маруся. Она взобралась на подоконник и отцепила штору. Анархист с удовлетворением следил за ее работой. Пока Маруся укладывала штору под белье, он опять советовал ей преодолеть собственнические инстинкты и жить согласно с природой. Маруся фыркала, впрочем смутно чувствуя, что анархист нарочно валяет дурака. Выйдя на улицу, Маруся невольно оглянулась, - нет ли городового? - вздохнула и пошла дальше, к английскому посольству. В посольстве ее тоже знали. Маруся поднялась по лестнице и отнесла корзину в те комнаты, где теперь помещался барышнин жених и его друзья. Горничная, говорившая по-русски, приняла по счету белье и пошла за деньгами. Маруся, огорченная тем, что не удалось на этот раз повидать ни жениха барышни, ни его друга, осталась в небольшой комнате первого этажа. Маруся всегда с удовольствием бывала в посольстве, - как-то раз ей удалось даже повидать парадные залы; роскошь их необычайно ее поразила. Но в этой комнате ничего такого не было - она была вроде кабинета Николая Петровича, даже попроще. На стене висел портрет, вид которого немного испугал Марусю: "Царь покойный? нет, будто и не царь", - подумала она. Маруся сочувствовала революции, однако недавно при известии об убийстве царя долго плакала. Горничная не возвращалась. Маруся подошла к окну - и испугалась. По площади, с ружьями наперевес, прямо на посольство, очень быстро шел отряд солдат. Часть отряда скрылась за углом, выйдя на набережную, другая кордоном окружала здание с площади. За отрядом видна была толпа. "Господи, что же это! Сюда идут, что ли?" - подумала Маруся. Ей захотелось поскорее уйти из этого дома. Она растерянно взяла пустую, легкую корзину, затем вспомнила, что денег еще не заплатили, поставила корзину на стол и подошла к двери.- Деньги бы мне получить, - негромко сказала Маруся. В коридоре никого не было. Снизу вдруг донесся шум, - как будто там скандалили. Любопытство превозмогло все в Марусе. Она быстро, почему-то на цыпочках, пошла по коридору, в сторону парадной лестницы, оставив на столе пустую корзину. В посольстве в последний день месяца выдавали жалованье служащим консульства и офицерам военных миссий. В канцелярии было довольна много людей. Как везде в день получки жалованья, настроение было веселое. Шутили и не получавшие денег люди, в большинстве английские журналисты, зашедшие в посольство за новостями. Один из двух железных шкафов канцелярии был открыт настежь. Кассир, почтенный человек в очень высоком двойном воротнике, стоял у шкафа и выдавал деньги, отмечая выдачу на ведомости. Кроме денег и способов их траты, предметом полушутливой, полусерьезной беседы было случившееся в эту ночь событие: исчезновение консула Вудгауза. Вице-консул говорил, что мистера Вудгауза задержали на улице большевики. Но молодые люди делали вид, что относятся к этому объяснению скептически. Да им и в самом деле с трудом верилось, что кто бы то ни было и где бы то ни было может арестовать великобританского консула.- Может быть, мистер Вудгауз просто пошел погулять? Петербург - прекрасный город, - весело говорил капитан Кроми. Забавность этому предположению придавало именно его совершенное неправдоподобие.- Он мог встретить знакомого и заговориться с ним, - в тон своему другу отвечал Клервилль.- Или знакомую.Кассир с легкой улыбкой слушал молодых людей, отсчитывая белые ассигнации.- Вам какую часть русскими деньгами? - спросил он Клервилля.- Не более двадцати фунтов. Лучше даже пятнадцать.Кассир взялся за карандашик и принялся вычислять.- В самом деле на большевиков валят теперь все. Это несправедливо, - уже серьезно сказал английский журналист, не сочувствующий большевикам, но отдававший им должное.Кроми холодно на него взглянул.

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Бегство