• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Бегство

Бегство [11/21]

Скачать полное произведение

    - И я видела, - с волнением ответила Глафира Генриховна. Она никому не говорила, что ей двадцать седьмой год, но от князя твердо решила ничего не скрывать: между ней и Алексеем Андреевичем не было места обману. Глафире Генриховне было бы все же приятнее, чтобы князь не знал ее возраста.- Да, может быть, вы чуть коснулись той жизни, но вы не участвовали в ней. И этому рад: вы не несете ответственности за ее грехи, - сказал князь. Противоречие в его словах не укрылось и от Глафиры Генриховны, хоть ей было не до логики: она очень волновалась.- Грехи?- Да, ведь и то, и другое верно, - горячо сказал Горенский. - Та жизнь была обольстительна, но если б она не была в то же время насквозь проникнута грехом, то мы и не видели бы всей мерзости, которая сейчас творится на наших глазах... И я не щеголял бы перед вами в этаком виде, в стоптанных сапогах, - добавил князь, не совсем естественно улыбаясь и внимательно вглядываясь в Глашу: он не был уверен, что может теперь нравиться женщинам. Выражение его лица еще больше, чем слова, тронуло Глафиру Генриховну; она невольно взглянула на сапоги Горенского, и от этого смутилась. Ей вспомнилось, как он был богат, вспомнилась его фотография в пажеском мундире.- Вашей вины, конечно, нет никакой, - с волнением сказала она. - А то, что вы теперь оказались... без денег (она не решилась повторить: в стоптанных сапогах), это только делает вам честь. Дельцы и спекулянты сумели припрятать деньги.- Я не догадался, - с той же улыбкой сказал Горенский. - И потому попал в служащие их коллегии.- Что ж тут дурного? Ваша коллегия вполне приличная, - начала было Глафира Генриховна.- Вы это говорите, но вы этого не думаете! - перебил он ее. - Вы не можете так думать!Она с удивлением на него взглянула. Он вдруг взял ее руку и поцеловал. На глазах у князя были слезы. - ...Мы рады всем приемлющим новый социально-экономический режим, - говорила на трибуне, между выступлениями ораторов, Ксения Карловна Березину, который слушал ее с почтительным вниманием. - Кто против нас, тот наш враг, и с ним пролетарская власть - увы! - должна быть беспощадной...- Dura lex!! - сказал со вздохом Березин. - Dura lex sed lex. [Хотя жестокий, но закон (лат.)]- Но друзей пролетариата мы умеем ценить, какова бы ни была их социальная сфера в прошлом. Артистов, людей искусства, честно протягивающих руку рабочему классу, желающих пройти с ним хотя бы часть его пути, мы встретим, как товарищей и сотрудников в общем деле. Давайте же координируем работу, Сергей Сергеевич!Березин приложил руку к груди:- Видит Бог! - сказал он грудным низким голосом и немного смутился, сообразив, что начал неудачно. - С открытой душой говорю вам, Ксения Карловна: помыслы Мои, мои чаянья художника всегда были с трудящимся народом, и в самых отдаленных моих исканьях я смутно слышал мощную поступь рабочего класса, как за сценой тяжелые шаги статуи командора. Я родился, жил и буду до последнего издыхания бойцом авангарда, Ксения Карловна! В чем другом, а уж в отсталости, в рутине, в закостенелости духа и злейший враг ни разу не упрекнул Березина!..- Я это знаю. Мы достаточно информированы о вашей работе.- Я всегда был в искусстве мятежником, Ксения Карловна: и тогда, когда чаял обновления сцены от прерафаэлитов, и теперь, когда я сердцем жажду живой воды пролетарского творчества. Да ведь еще как сказать? ведь все это и тесно связано: весь мой ищущий путь художника, революционера и новатора. Я всегда был верен себе, и это говорю вам прямо и честно: был Березиным, остаюсь Березиным и буду Березиным до последней своей баррикады! Отсюда и все мои недруги, и завистники, и та мелкая недостойная травля, которая против меня велась и ведется... Да, ведется, Ксения Карловна. Об этом долго говорить, да и нет охоты: уж больно гадко!.. Когда-нибудь в другой раз...- Мы вас поддержим, Сергей Сергеевич.
     - Душевно благодарю... Да и как же мне не быть с вами? Когда я вижу эту молодую, свежую, тянущуюся к свету аудиторию, восприимчивую ко всему новому, живому, ко всему чуждому стариковского шаблона, чуждому академической мертвечины, когда я вижу эти горящие глаза, эти возбужденные лица, преображенные таинством искусства, я говорю, я кричу с упоением: "Да, я ваш! Березин ваш, слышь, жив человек!" Готов нести вам свой труд, свои идеи - последние, глубинные идеи, Ксения Карловна, - готов отдать вам свой дар, свое вдохновение, душу живу, все то, что у меня есть святого, что мне дано свыше...Он осекся: конец фразы опять был нехорош. Однако Ксения Карловна не заметила неудачных выражений Березина или сразу признала их чисто метафорический характер.- Комитет очень удовлетворен вашей активностью, в частности и по устройству сегодняшних торжеств, - сказала она. - О вас уже говорилось, - правда, пока в дискуссионном, а не революционном порядке, - и большинство намечается в вашу пользу. Об этом сообщено также в Москву. Я уверена, что вам будут предоставлены самые широкие возможности работы.Березин передвинул руку на груди, еще ближе к сердцу, и совсем склонил голову набок.- Благодарю и тронут больше, чем могу выразить!.- Лично от себя я позволила бы себе только одно замечание... Вы разрешите?- Ради Бога! Прошу вас.- Не нравится мне вот этот плакат! Да, я понимаю идею подсолнуха, знаю, что можно сказать в его обоснование, Лебедев мне объяснял... Но что же делать? Мне не нравится.- Я не защищаю этот символ безоговорочно, однако...
     - Должна вам сказать, я очень отстала в живописи, я остановилась на передвижниках. Но мне кажется, что пролетариату с этим не по пути. По-моему, это скорее декадентское искусство пережившей себя мелкой буржуазии или разлагающегося люмпенпролетариата... Впрочем, оговариваюсь, это только мое персональное мнение. В Комитете это не дебатировалось.- Ксения Карловна, я не буду спорить по существу, я готов даже допустить, что во многом вы правы... Вы очень верно смотрите на искусство...- Ах, нет, я и не претендую.- Очень верно и тонко, кому же и видеть, как не мне? Однако согласитесь и вы, что новое вино нельзя лить в старые мехи. В искусстве, как во всем, пролетариат должен сказать свое слово и сказать его громко, мощно, зычно, как власть имущий на весь мир!
     - С этим я совершенно согласна.- Нельзя, разбив могучим порывом старые социальные кумиры, в искусстве поклоняться отжившим, мертвым, гниющим богам! - сказал с силой Сергей Сергеевич. - Если вы бросили вызов всей земле, посягните и на духовную гущу прошлого. Будьте богоборцами до конца, и вас осенит крылом победа! Старый мир завертится волчком и запляшет, как ужаленный, Ксения Карловна, голову даю на отсечение! Пусть наш лет в будущее будет головокружительно смел, пусть он будет прекрасен великой, глубинной, святой красотою, как мощный прыжок Нижинского, как бунтарский зык Стеньки Разина!- Повторяю, с этим я готова согласиться, по крайней мере отчасти, - сказала напуганная Ксения Карловна (прыжок Нижинского и зык Стеньки Разина не были предусмотрены программой). - Разногласия между нами скорее в сфере проблематики искусства. Ищите новых путей, Сергей Сергеевич, и планируйте ваши искания. Я уверена, что советская власть всячески пойдет вам навстречу.- Великое вам спасибо, но лично мне ничего не нужно, помогите только моему делу. Будем строить новую жизнь, Ксения Карловна, будем создавать новое искусство, и в чаяньи его воскликнем издали: "Ей, гряди скоро!" - с чувством говорил самым глубоким своим голосом Сергей Сергеевич Березин. - ...А отчего бы и не о самом настоящем?- Мы не "русские мальчики", которыми старательно и непохоже восторгался Достоевский.- Отчего бы не подумать о самом настоящем и русским старикам? Ваш фаустовский путь...- Фаустовский?
     - У нас в России были Гамлеты, Чайльд-Гарольды, дон-Кихотами хоть пруд пруди. Только Фаустов не было. Итак, ваш скорбный листок?..- Нет болезни, нет и скорбного листка.- Болезнь есть: чрезмерная независимость.- Золотая середина между Юлием Цезарем и Молчалиным.- Допустим... Значит, вы юношей начали с философии?- Да. Тогда, как, впрочем, и теперь, как и всегда, шла борьба за существование между десятком философских систем. Я был молод, и очень хотел сделать выбор, - ведь это главная радость в жизни. Поэтому я изучал одну систему за другой и добросовестно изучал. Обычно бывает так! в каждой системе есть основной философ, чаще всего немец, и семьдесят семь комментаторов. Высшим счастьем для каждого русского философа было стать комментатором номер семьдесят восьмой. Вот я все это и изучал; Изучал с жаром и делал вид, что восторгаюсь...- Так, так... И на какой системе вы остановились?- Сумбур у меня в голове был необычайный. Каждая из этих систем разбивала все другие, между тем, к моему ужасу, я в каждой находил некоторое удовлетворение и отклик, не скажу, своим мыслям, - какие уж могли быть тогда у меня мысли? - но отклик своим настроениям. Утром я читал у Канта о категорическом императиве - и восхищался. А вечером читал у Гегеля о том, что самое великое в истории есть торжество одной воли над другими, - и тоже восхищался.- Разве Гегель это сказал?- Сказал где-то. Я и теперь думаю, что это одна из самых соблазнительных, самых опасных идей в истории философских течений. Мысль эта в моей жизни сыграла немалую роль.- Вот как?.. Значит, всеми восхищались поровну?- И приписывал это, с отчаяньем, своей поверхностности, отсутствию своеобразия мысли и недостатку аналитического дара. Каждый большой философ разрушал системы своих предшественников, и обычно разрушал мастерски. Это было в порядке вещей. Но затем, изучая последовательно разные книги одного и того же философа, я стал убеждаться, что каждый из них разрушает также и свою собственную систему. Помню свой наивный подсчет, по которому выходило, что существует пять или шесть разных Ницше и не менее четырех Кантов. Это было для меня тяжким ударом. Шефтсбери как-то сказал: "Нет лучшего способа, чем система, для того, чтобы стать дураком". Я тогда еще не знал этих слов Шефтсбери, Однако у меня смутно росла простая мысль о том, что люди не машины для выработки "твердого философского мировоззрения" и что трудно выработать твердое философское мировоззрение, когда сам человек, общий знаменатель систем, - по классическому выражению, "соткан из противоречий". Если бы я был одарен в какой-либо области искусства, я туда и ушел бы. Искусство всегда выход, оно предприятие с ограниченной ответственностью: в нем своя рука владыка. Настроен хорошо - пишешь жизнерадостную повесть, настроен плохо - пишешь безотрадную повесть, и все одинаково оправдано, лишь бы было талантливо, а уж пусть там учителя словесности разбираются и "выносят за общие скобки". Искусство беззастенчиво делает то, о чем философия не смеет и думать. К несчастью, я вполне бездарен в искусстве - при очень большой восприимчивости, особенно к музыке: ее, случалось, слушал запоем. Вот, например, вторая соната Шопена... Впрочем зачем примеры: вся музыка - сухое пьянство, циничный вызов разуму. Я думаю, что люди, к ней не восприимчивые, вообще не должны были бы заниматься никаким искусством. Не понимающие живописи могут заниматься литературой, или обратно. Но человек, не чувствующий музыки, пусть лучше посвятит себя торговле или скотоводству. Я перешел на точные науки. Девиз Гойя: "Aun aprendo". [Учусь всегда (исп.)]..."Как болит голова!.. От этого гнусного шума"...- И что же дальше?- Да что же еще? Больше ничего.- Не может быть. По фаустовскому тону ясно: точные науки тоже вас разочаровали.- Нет, точные науки меня не разочаровали. Мало верю в разум, но люблю его больше всего на свете. Я на своем могильном памятнике велю вырезать таблицу умножения.
     - Только пусть ее на вашем памятнике провозглашает человек, стоящий вверх ногами. Значит, наука вас не разочаровала? Наверное?- Наверное. Немного разочаровали ученые. Те, которых газеты называют "великими" "гениальными", "аристократами мысли" и т. д. На похвалы ученым газеты не скупятся: физика и химия никогда не задевают. Естествоиспытатели поэтому - как природа: их все хвалят. Эти гениальные люди меня, случалось, разочаровывали. Бывает, в своей области вправду замечательный человек, а заговоришь с ним о чем-либо другом, - Господи, какой обывательский вздор!.. Люди они, впрочем, хорошие, честные, трудолюбивые, вежливые. Думаю, что ученые в среднем по моральным качествам выше, чем политики, литераторы или артисты. Ниже, - быть может, чем так называемые обыватели, - эти, по моим наблюдениям, самые лучшие люди.
     - Да ведь вы только что сами говорили об "обывательском вздоре"!- Ну, вот и отнесите это на счет противоречий человеческой природы.- Или насчет того, что вы "дразните собеседника", как неприступная красавица в дамском романе.- Или насчет этого... Знаете, когда знаменитые ученые несут настоящий обывательский вздор? Тогда, когда они с глубокомысленным видом берутся за философские вопросы. А эта слабость у них есть, есть. Почти каждый известный ученый считает себя обязанным выпустить томик философских статей, какую-нибудь "науку и религию", "науку и нравственность", "науку и бессмертие души". У него, наверное, в ящике отыщется несколько актовых речей или что-нибудь в этом роде. Публика это тоже чрезвычайно любит и ценит. В большинстве случаев - не всегда, разумеется, - этим томикам грош цена; что он обо всем этом знает? Он, может быть, и думать об этом стал впервые перед актовой речью. Ведь у науки с нравственностью нет ничего общего, а с бессмертием души и подавно. Я думал, что наука, создающая подлинные ценности, может заменить бессмертие души, но и это было вздором... И вот, заметьте, люди, в своей области независимые и замечательные, мгновенно поддаются влиянию среды, всех ее общих мест. Не то чтобы они хотели подольститься. Боже избави! Люди они вполне честные и искренние. А просто бессознательный обмен токов. Сам того не замечая, такой ученый преподносит публике те самые мыслишки, которых она от него просит... Есть такой рассказ, избитый, тысячу раз цитированный и скорее всего выдуманный: Наполеон будто бы разговорился о Боге со знаменитым ученым, - обычно называют Лаланда, того, что из тщеславия ел пауков, а из любви к народу читал курс астрономии на улице толпе парижских зевак. Наполеон будто бы спросил (хоть, верно, это мало его интересовало): "Но как гипотезу, вы допускаете существование Господа Бога?". А Лаланд будто бы ответил: "Никогда не встречал надобности в такой гипотезе"...- Разве вас такой ответ не удовлетворяет?- Меня? О, нет, нисколько! Как - ненужная гипотеза? Напротив, самая нужная, единственная необходимая для жизни, - к несчастью, весьма неправдоподобная. Но я к тому это говорю, что Лаланд, по-моему, угадал ответ, самый удобный для его поколения, поколения бодрого, уверенного, чуть-чуть циничного. Так же всегда было у нас. В ту пору, когда у нас полагалось идти в народ, была одна такая модная научно-популярная книга: в ней, помнится, корни растения сравнивались с трудолюбивыми крестьянами, цветы с народолюбивой интеллигенцией, и цитировались некрасовские стихи. Идти в народ предписывалось ботаникой. А еще того раньше наука строго запрещала ходить в церковь и верить в Бога. А вот теперь, увидите, она, напротив, строго предпишет и то, и другое.- Это лишь означает, что ученые - люди своего времени. Что ж тут дурного?- Ничего дурного... Если бы только они говорили общие места не именем интегрального исчисления. И если бы вид у них был несколько менее победоносный: вот, мол, я, такой ученый, такой гениальный, такой аристократ духа, вот, мол, что я говорю - дальше общее место. И еще если б их философский новый год не оказывался непременно рецидивом позапрошлого года, в посрамление и назло прошлому году. Мне эти рецидивы неприятны, как сигара, раскуриваемая во второй раз. Мы-то, вдобавок, обычно раскуривали чужие, с запада завезенные сигары. В этом, впрочем, никакой беды нет: только с западом и нужен нам умственный товарообмен. Россия всегда была Европой, притом Европой первосортной. Порою она таковой везде и признавалась, и это самые блестящие периоды нашей истории, как первые пятнадцать лет прошлого века.- Это к делу не относится.- К какому делу?- Но у вас-то какие-нибудь верованья есть?- Было много, осталось мало. Вот, как у того же Гойя из двадцати человек детей остался один. А ему было, кажется, совершенно все равно: он создавал ценности... Превосходно писал бой быков, развратных женщин и многое другое.- Нравственный человек, когда же вы дойдете до настоящего?- До какого настоящего?
     - Ну, как до какого? До дела... Ведь и Фауст кончает делом: болота, что ли, осушает.- Это литературная натяжка. И никогда Фауст не мог сказать мгновению: остановись, прекрасно ты!.. Правда, он тотчас и умер.- А все-таки, агрономия пригодилась.- Едва ли. Гете на старости лет современники уже начинали стилизовать под олимпийскую куклу. Он на мгновенье мог сам этому поддаться, хоть уж на что был и независимый, и гениальный человек.- А если без аллегорий?.. В вас пропадает салонный конферансье на философские темы: в пять минут расправились со всеми науками.- Довольны скорбным листком?- Есть поучительное. Есть даже кое-что от общей болезни всей нашей интеллигенции. Немного, но есть.- Это что же?
     - Да вот то самое, что происходит на улице. Это ваше.- Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет.- А уж если запретить ему Богу молиться!.. "...Так это все?" - думал Витя. Он совершенно иначе себе это представлял - по книгам, по рассказам товарищей. Райского блаженства не было, но не было и ужаса, волнения, раскаяния, о которых он читал. Было очень приятно; в чувствах Вити теперь преобладала гордость: "да, стал мужчиной! Больше никто ничего не может сказать..." Кое-что было неловко вспоминать, но и то не слишком неловко: все скрашивалось тоном благодушной насмешки, в котором вела дело опытная Елена Федоровна. Было и очень смешное - когда в решительную минуту под окнами квартиры оркестр заиграл "Интернационал". Впоследствии Витя никогда не мог вспомнить музыку "Интернационала" без веселой улыбки."Теперь начинается жизнь, - думал Витя. - Муся? Да, конечно, я влюблен в нее. Это - только пустое похождение. Но мне нисколько не стыдно смотреть в глаза и Мусе. Напротив, мне очень хочется, чтоб она об этом узнала и поскорее. Рассказать ей нельзя: в это замешан чужой секрет, даже собственно честь женщины... Моей любовницы, да, моей любовницы... Я не расскажу Мусе, это было бы очень гадко. Вот если б она узнала не от меня?.. Как же она может узнать? Браун, как назло, нас не видел... Но главное, теперь началась новая жизнь... Теперь все будет другое... Досадно все-таки, что нет смокинга", - подумал Витя, и ему стало стыдно. "Мама умерла, папа в крепости, идет революция, а у меня на уме все этот идиотский смокинг! Что, если я моральное чудовище!" - спросил он себя. На мгновенье эта мысль польстила его самолюбию, потом он ее проверил и должен был от нее отказаться. "Нет, те убивают, грабят, насилуют, а я, хоть зарежь меня, на все это неспособен. Но, значит, тогда и другие люди такие же? И у каждого человека за большими событиями, за несчастьями и катастрофами, тоже торчит какой-нибудь такой смокинг или что-нибудь в этом роде?.."Елена Федоровна, вернувшись в спальню, прервала его глубокие размышления.- Ты был очень мил, - сказала она, гладя его по голове. - Ты далеко пойдешь.- Правда? В ее устах эти слова были для него то же, что для молодого офицера похвала знаменитого полководца. Витя не был самодоволен, но он чувствовал, что, независимо от его воли, самодовольная улыбка все глупее расплывается на его лице.
     - Иметь детей кому ума не доставало, - сказал он, и ему стало еще веселее: ответ показался Вите очень удачным. "Вот и находчивости теперь прибавилось..." Елена Федоровна тоже засмеялась, догадавшись, что это цитата. Вдруг за окном послышался треск. Полутемная комната ярко осветилась от взлетевших ракет. Елена Федоровна отворила окно. Сильный гул ворвался в комнату. На площади было светло как днем: жгли гидру контрреволюции. Двухголовая гидра на огромном костре изображала Клемансо и Ллойд Джорджа. Клемансо быстро сгорел, но Ллойд Джордж держался довольно долго. Толпа ревела. На Неве загремела салютная пальба. Витя у окна обнял Елену Федоровну за талию, совершенно так, как мог бы сделать человек, имеющий и смокинг, и фрак, и трость с прямой серебряной ручкой, и удивительное пальто с пелеринкой, которое бросал в клубе лакеям молодой маркиз ди-Санта Верона. Ракеты взлетали и рвались на страшной высоте. Ллойд Джордж не выдержал, дрогнул на жерди и повалился в костер. Толпа радостно заорала. Оркестр снова заиграл "Интернационал ".
    
    
    
    
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
    
     I
    
     Утром неожиданно пришел почтальон и принес Мусе помятую испачканную открытку от родителей из Киева. Она пришла непонятным образом, без всякой оказии, просто по почте, - правда, недели через две после отправления, кружным путем, через Германию и Швецию. Очевидно, Семен Исидорович не очень рассчитывал, что его открытка дойдет, а просто попытал счастья. Только этим Муся и могла объяснить характер письма."Милая, ненаглядная дочурка! - писал Семен Исидорович. - О нашем житье-бытье ты, надеюсь, все знаешь по предыдущим маминым и моим посланиям. У нас все по-прежнему, благополучны, здоровы, живем - хлеб жуем, и все было бы сносно, если б не безумная тревога наша о тебе, моя девочка, что от тебя в такое время ни слуху, ни духу. Понимаем, что это не твоя вина, никто здесь не получает писем из Питера, но нам от сего не легче, а бедная мама от волненья так измоталась, что смотреть на нее, голубушку, больно, - не спит ночами и все меня, горемычного, поедом ест, что мы тебя одну оставили..."Открытка чрезвычайно взволновала Мусю. Она никаких писем до этого от родителей не получала, сама писала им не раз, и с оказиями, и тоже по почте, наудачу. Ни ей, ни отцу, ни матери и в голову не приходило при расставании, что они будут так отрезаны друг от друга. Муся только теперь поняла, как нежно любит родителей. Читая открытку, она вдруг прослезилась, несмотря на "дочурку", на "Питер", на "живем - хлеб жуем", на все то, что ее раздражало в отце.- Сонечка, Витя!.. Глаша! - позвала она, вытерев слезы. - Идите скорее сюда!.. От папы письмо!Послышались радостно изумленные возгласы. В столовой появилась, на ходу заплетая косу, Сонечка в пеньюаре, в туфлях на босу ногу, затем Витя в бархатном, волочившемся по полу халате Семена Исидоровича, перешедшем в его собственность. Муся принялась читать письмо вслух с начала. В конце открытки, где строчки теснее наседали одна на другую, сообщалось, что дела Василия Федоровича идут хорошо и что он обосновался в Киеве надолго.- Что такое! Я никакого Василия Федоровича не знаю! - изумленно говорила Муся.- Да, может, это не Василия Федоровича, верно вы плохо разобрали! Может, Владимира?- Да нет же, Сонечка!.. И потом Владимира Федоровича у нас тоже никакого нет. Смотрите: ясно сказано: Василия... Ну да, Василия Федоровича... Ведь это "Ф", Витя?Витя с недоумением подтвердил, что написано "Василия Федоровича".- Как странно! Немецкий штемпель, - говорил он. - И смотреть неприятно.В столовую вошла Глафира Генриховна, одетая и причесанная, как следует. Она окинула презрительным взглядом туалеты своих друзей, взяла открытку, внимательно прочла, по общей просьбе, снова вслух и категорически заявила, что все они дураки, - ребенок должен бы понять, в чем дело: под Василием Федоровичем разумеется Вильгельм, а означает это, что немцы из Киева не уйдут.- Господи! Ну да, конечно!
     - Разумеется, Вильгельм! Как мы не догадались!- Потому и не догадались, что дураки.Витя критически заметил, что Семен Исидорович уж очень шутливо говорит о таком тяжком для России деле, - поэтому-то мы и не догадались. Но замечание Вити сочувствия не встретило.- У вас, голубчик, что оторвано ядром на фронте, рука или нога? - язвительно осведомилась Глафира Генриховна.- На фронт я попасть не мог, меня не призывали и не взяли бы, - ответил Витя, покраснев. - В момент объявления войны мне не было пятнадцати лет.- И пятнадцатилетние убегали из дому, которые похрабрее... А теперь вам, балбес, слава Богу девятнадцатый... Никто от вас не требует, чтобы вы скакали на фронт отбивать у немцев Киев, но тогда по крайней мере молчите и не лезьте! А главное, продирайте глаза пораньше и не выходите к дамам в десять часов в чужом халате. Глафира Генриховна благодушно щелкнула Витю по носу.- Чай, чай пить, господа, - сказала она. - Будут свежие лепешки. Сахар я достала. И масла есть немного.- Не может быть!- Глаша, вы гениальны!- Да, я гениальна. Только, друзья мои, Лессинг наш на исходе, - сказала смущенно Глафира Генриховна. - Скоро придется лезть в Шиллера, а потом и под паркет... Да...Все вздохнули. Деньги, оставленные Мусе Семеном Исидоровичем, были тщательно спрятаны. Вопрос о тайниках перед отъездом Кременецких долго обсуждался на семейном совете. Муся хотела спрятать все в пианино. Семен Исидорович находил, что это слишком элементарно, - уж в пианино большевики непременно заглянут в случае обыска. Тамара Матвеевна предлагала поднять в гостиной под ковром квадратик паркета. Кременецкий возражал и против этого: Мусе трудно будет поднимать всякий раз квадратик, да и щель непременно станет заметной, если часто его поднимать. Решено было разделить деньги на пять частей. Одну положили под паркет вместе с ожерельем Муси, другую засунули в коридоре за отклеившиеся у печки обои; для третьей придумал место Семен Исидорович: он положил пачку ассигнаций под подушку в своей спальной! им никогда. и в голову не придет, что деньги могут быть так плохо спрятаны. Семен Исидорович гордился этой своей выдумкой; Тамара Матвеевна слабо возражала: кухарка заметит, - но оценила тонкий психологический расчет мужа. Остальные деньги решено было вложить в книги, именно в сочинения немецких классиков, которые Семен Исидорович вывез в молодости из Гейдельберга. Эти книги едва ли могли понадобиться большевикам и в случае реквизиции библиотеки. Выбор остановился на третьем томе Лессинга и на пятом томе Шиллера.- Вот увидите, я все это перезабуду, - говорила, смеясь, Муся, - и через сто лет кто-нибудь найдет клад.- Мусенька, пожалуйста, не шути, а запомни хорошо: Лессинг третий и Шиллер пятый, - говорила Тамара Матвеевна, бодрясь и вытирая украдкой слезы. Она перед отъездом плакала беспрестанно. Мысль о разлуке с Мусей вызывала в ней все больший ужас. А когда говорили о возможности обыска, у нее кровь отливала от лица.В пяти тайниках было оставлено столько денег, что, казалось, на год хватит. Однако после отъезда родителей деньги Муси стали таять чрезвычайно быстро. Цены на все головокружительно росли с каждым днем, а кормить надо было с кухаркой пять человек, не считая гостей, которые беспрестанно бывали в доме и проявляли необыкновенный аппетит. Глафира Генриховна старалась сокращать расходы, но Муся вначале ни о какой экономии не хотела слышать.- Не могут выйти все деньги, вздор! - говорила она. - А выйдут, так папа вышлет еще.Сонечка и Витя сконфуженно молчали: им было совестно, что они не участвовали в расходах. Местонахождение тайников - было, разумеется, им известно, как и всем членам кружка; его скрывали только от кухарки, относительно которой мнения расходились: одни говорили, что кухарка безусловно преданна, - в огонь и воду пойдет; другие опасались: и в преданной прислуге может сказаться большевистская стихия.Когда вышли деньги, сданные Глафире Генриховне, первым делом взяли из того тайника, которым так гордился Семен Исидорович, - это было всего проще. Потом заглянули и в библиотеку. Между тем из Киева получить деньги было, очевидно, невозможно. Муся немного встревожилась.- Ну, в крайнем случае возьму у Вивиана. У него валюта, фунты, - утешала она своих гостей. Это слово "валюта" уже начинало принимать волшебный характер.В июне кухарка ушла, нагрубив Глафире Генриховне и захватив с собой деньги, тщательно скрытые за обоями в коридоре. В первый день это показалось всем катастрофой; Сонечка предлагала даже заявить в уголовный розыск: "Нельзя же так в самом деле и ведь, наконец, должны же они..." Сонечке не дали докончить, облив ее презрением.Глафира Генриховна взяла на себя кухню и справлялась с задачей, по общему восторженному отзыву, превосходно. Муся, Сонечка, Витя наперебой с сочувственным ужасом предлагали ей свою помощь, однако не настаивали, когда она выгоняла их из кухни. Им велено было только самим убирать постели и держать в порядке свои комнаты; Витю Глафира Генриховна вдобавок посылала иногда за покупками.В особенно трудных работах, как общая большая уборка, Глафире Генриховне обычно помогала Маруся, бывшая прислуга Яценко. Она по-прежнему жила на квартире Николая Петровича. Об этой квартире, после второго, тщательного, обыска, следственные власти, по-видимому, забыли, и в ней ничего не изменилось. Маруся поддерживала порядок (даже иногда подметала полы) и вещей не продавала. Для заработка она стала прачкой: стирала белье дома, в ванной, и гладила на большом столе Натальи Михайловны. Жилось ей в общем хуже, чем прежде, но ее общественное положение повысилось.Клиенты у Маруси были разные. Через своего друга матроса, состоявшего видным членом клуба анархистов-индивидуалистов, Маруся завела связи в этом клубе. Главные заказы шли от барышень Кременецких, - так она для краткости обозначала Мусин кружок, - и от их знакомых. Барышнин жених доставил Марусе клиентов из английской военной миссии; это были самые лучшие ее клиенты и по плате, и по качеству белья, на которое Маруся не могла налюбоваться вдоволь.С барышнями Кременецкими отношения у Маруси были самые лучшие: она часто к ним приходила то для уборки, то с бельем, то просто так, обменяться впечатлениями; ее всегда встречали очень хорошо, здоровались за руку, поили чаем и сажали за общий стол даже тогда, когда были гости. От этого, впрочем, Маруся часто по скромности уклонялась сама, однако ценила завоевание революции. И барышни, и гости разговаривали с Марусей очень просто и дружелюбно. Только майор Клервилль, оказываясь иногда с ней за общим столом, испытывал такое чувство, будто рядом с ним пила чай корова, каким-то образом попавшая сюда из стойла. Впрочем, он приветливо улыбался и старательно делал вид, что все в порядке, - Маруся (как все, кроме Муси) его чувства не замечала. Барышнин жених чрезвычайно ей нравился. "Красивый дядя", - думала и говорила она.Несмотря на помощь Маруси, Глафире Генриховне приходилось работать очень много. Все оценили ее самопожертвование. Никонов где-то раздобыл и принес ей в подарок старую поваренную книгу. Из книги тут же вслух было прочтено несколько рецептов, и в столовой стоял веселый смех, когда Глафира Генриховна сдержанно-саркастически читала: "Индейка пожирнее фаршируется по вкусу трюфелями..." - или: "Стерлядь кольчиком хорошо отлить соусом, для которого берут десяток яичных желтков..." и т. п.- Как пили, как ели, а какие были отчаянные либералы, - говорил Никонов.

/ Полные произведения / Алданов М.А. / Бегство