• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка

Записки Степняка [32/37]

Скачать полное произведение

    -- Да зачем же это? -- удивился я. Но Мартын только таинственно замахал руками и ничего не ответил.
     Спать я лег под навесом двора. Там было хорошо: пахло свежим сеном и дегтем. Захар ушел в ригу. (За чай он взял с меня тридцать копеек.) Старуха осталась в избе, мрачной и переполненной тараканами. Других я не заметил. Только около полуночи в соседстве со мною послышались осторожные голоса. Один принадлежал Машке.
     -- Ты вот смотри ему в глаза-то! -- в ужасном возбуждении говорила она, спеша и захлебываясь. -- Он тебе не токмо что -- он тебя изведет всего... Ноне тоже матушка свекровь как хлобыснет половником, так рука и хряснула... Я стою плачу, а он вошел. Вошел, да как зявкнет на меня, у меня и рученьки опустились... У людей-то завтра пироги, а у нас лепешки велел... А в амбаре муки целая прорва... А сноха Катерина рвет и мечет: позавчера она доила комолую, а я вчера хватилась -- молока-то нет... Туда-сюда, а нонче уж на меня сваливает...
     -- Нонче за подкову уздой меня, -- медленно произнес Федька.
     -- То-то вот уздой! -- заторопилась Машка. -- Ты все молчишь... Вон у Федоськиных так-то: полаялся, полаялся старик, а Демка взял да и ушел от него... А ты все... Летось много ли ты на базаре-то выпил, а он как тебя муздал... Ноне ребят -- и тех так не бьют... А тебе все мало!.. У меня коты вон разбились, а ну-ка, скажи... Я зиму-зим-{486}скую на машину-то ходила, а теперь пришло время -- сиди без котов. Вон Малашка Гомозкова как вышла на улицу, у ней коты-то новенькие!.. Да взяла еще, стерва, позументом их обложила. А тут ходи в лаптишках.
     -- Ведь сплел тебе с подковыркой!.. -- с неудовольствием возразил Федька.
     -- С подковыркой!.. -- в обиде отозвалась Машка, -- ноне люди-то не токмо лапти -- коты кидают... Намедни Стешка-то Шашлова, какой человек, и та полботинки купила... Легче же я в работницы уйду на барский двор... Мне к мамушке показаться -- стыда головушке... И то уж ребята загаяли!.. Он, старый, деньжищи-то хоронит, а тут на улицу выйти не в чем...
     Послышались всхлипывания.
     -- Ну, молчи...
     -- Как же!.. Стану я молчать!.. -- не унималась Машка. -- От работы света не видишь, а тут ходи черт-те в чем... У людей пироги -- Павликовы на что побирошки, и то пироги у них, а тут аржаные лепешки трескай...
     -- Молчи, дьявол! -- зашипел Федька.
     Затем я различил звук здоровой затрещины, сдержанный вопль, и все стихло.
     Разбудило меня странное обстоятельство. Мне показалось, что к моему боку прикоснулось что-то твердое. Но так как в небе едва брезжило, я снова закрыл глаза. Однако прикосновение повторилось, и на этот раз сопровождаемое таинственным шепотом.
     -- Вставай, барин, -- шептали из-за плетня, -- вставай... Это я, Мартын, возчик твой...
     Я вскочил. Оказалось, что Мартын продел сквозь плетень палочку и этой палочкой толкал меня в бок. Я подивился этим подходам Мартына.
     Когда заспанный Федька выпустил меня из сеней, на дворе было уже достаточно светло. На востоке кротким румянцем загоралась заря. Я прошел по проулку до условленного места. Из-за угла избы беспокойно выглядывал Мартын. Он поманил меня пальцем и скрылся. Я пошел вслед за ним. За углом стояла взъерошенная лошаденка в истерзанной сбруе и в громадной телеге, щедро нагруженной соломою. К телеге на скорую руку приделан был облучок. "Садись живее", -- шепотом сказал мне Мартын и, проворно вскочив на облучок, стегнул кнутом {487} лошаденку. Но тут случилось нечто изумительное по своей неожиданности: только что мы тронулись, как вдруг нас нагнал мужик и повис на вожжах. Был он с расстегнутым воротом, без пояса и без шапки.
     -- Ты что, старый черт, делаешь? -- закричал он.
     -- А ты что? -- взвизгнул Мартын и принялся нахлестывать лошаденку.
     -- Вре-е-ешь!.. Не уйдешь!.. -- кричал мужик и уперся в землю. Несчастная лошаденка закрутилась и стала.
     -- Отдай, отдай, говорю! -- благим матом орал Мартын, силясь вырвать вожжи.
     -- Не-эт... Погоди-и-ишь... -- рычал мужик, весь красный от напряжения.
     Я вмешался. "В чем дело?" -- спросил я. Но несколько мгновений ничего нельзя было разобрать. И Мартын и мужик шумели ужасно. Наконец дело выяснилось. Оказалось, что мужик был сын Мартынов -- Семка и что хомут и вообще вся сбруя на нашей лошаденке принадлежали ему (он был отделенный). Мартын с вечера забрался к нему в клеть и стащил ее. Отсюда таинственность, которою облекался мой отъезд. После долгих переговоров, перемежаемых упреками и жестокой руганью, а также попытками Семки распрячь кобылу, пришли к следующему соглашению: Мартын из условленной платы даст Семену рубль. Но когда все казалось улаженным, вдруг предстало затруднение: у меня на беду вышла вся мелочь, и я не мог выдать этот несчастный рубль тотчас же. Снова посыпались упреки, и снова Семен начал стягивать с лошаденки узду.
     -- Стой! -- нашелся Мартын, -- коли ты мне не веришь, собачий сын, поедем вместе.
     Семка запустил в раздумье руку в лохматую свою голову и остановился. "Ну ладно!" -- сказал он после некоторого молчания и полез на облучок. Я ему напомнил о шапке: тогда он снова задумался и в нерешительности посмотрел на отца. "Иди, леший, куда тебя понесет без шапки-то!" -- увещевал его тот. Наконец, при моем содействии, Семка слез и, подозрительно оглядываясь, удалился. Когда мы остались одни, Мартын покачал головою и сказал: "Делла! -- и после короткой паузы с живостью произнес: -- Ай уехать?" Но сам же и ответил себе: "Нет, не уедешь!.. Он кобель, Семка-то, чистый кобель!" {488}
     Семка вернулся очень скоро и даже забыл подпоясаться.
     Никогда я не забуду этой долгой дороги и этой шершавой лошаденки, кропотливо трусившей под тяжестью громадной телеги и трех здоровенных путешественников. Правда, мы часто останавливались на лужайках и выпрягали кормить ее. А во время жары простояли часа четыре. Тут же, во время этой стоянки, я сделал находку: в кармане жилета обрел двугривенный. Возчики мои моментально выпросили его и в ближайшем кабаке пропили. С тех пор во всю дорогу пошли у них нескончаемые пререкания. Семка относился к отцу с высокомерием и насмешливо. Мартын горячился.
     -- Бездомовники! -- кричал Мартын, -- я, может, в твои года-то до кровавого пота работал!.. Я на двадцатом году водку-то узнал, как ее пьют... А вы и ум-то весь пропили!
     -- Умники! -- возражал Семка, -- то-то вас и пороли, умников-то... За ум-то вас и драли!.. Солдаты вышли с ружьями, а они на ружья лезут... Умники!.. От ума-то и в Сибирь гоняли!..
     -- От ума!.. А ты думал, не от ума... Мы за мир!.. -- кипятился Мартын.
     -- За мир!.. Много тебя мир-то попомнил... ты как у целовальника жилетку-то оборвал, помиловал тебя мир-то?.. Мало тебя гладили-то?.. За ум-то за твой!
     -- Мир-то велик! -- в некотором смущении оправдывался Мартын, -- мир накажет -- срама никакого нету... Дело было в драке, а жилетка -- она денег стоит... А вы вот пропойцы!.. Тебя небось каждую весну за подушное-то жарят...
     -- Сказывай!.. Мы, как-никак, не воруем...
     -- А я ворую?! А я ворую?!
     -- Воруешь.
     -- Брешешь! Прямо ты брешешь... ты, бесстыжие твои глаза, людей бы постыдился!
     -- Нечего мне стыдиться.
     -- Нечего, а?.. Вот и брешешь... Ты корову пропил... У тебя одна была тележонка, ты и ту о Покрове в орлянку проиграл!..
     -- И проиграл, -- невозмутимо ответил Семка, -- а ты все-таки воруешь!.. {489}
     -- Что я украл? что? говори, говори...
     -- Кочан капусты украл!
     -- Когда?! Когда?! -- в неописуемом волнении заголосил Мартын.
     -- Когда? -- спросил Семка и пренебрежительно посмотрел на Мартына. -- Эх ты, воришка! -- сказал он.
     -- Нет, я не воришка, а вот ты так вор. Кто в барском лесу березу-то срубил?
     -- Попал! -- насмешливо произнес Семка, -- да я у барина, может, сто берез нарублю, так это разве воровство?.. Эх ты... А еще старик!.. Лес-то -- он божий!.. А вот кочан-то ты украл, -- Семка оборотился ко мне. -- Я иду этак около полден, -- сказал он, -- а он крадется промеж гряд... Я -- хвать, а у него кочан в подоле... Ну, я его пощипал маленько.
     -- Брешет все! -- оправдывался Мартын и с озлоблением стегал лошаденку.
     А ночь опять сходила на землю. Лошаденка усердно трусила по гладкой дороге. Кругом во все стороны расходилась степь. Там и сям виднелись копны; подымались стога высокими громадами; светились огоньки у косарей... Иногда добегала до нас песня и разносилась над степью протяжным стоном. Телега плавно колыхалась и трещала однообразным треском. Какое-то странное изнеможение одолевало меня. Я то закрывал глаза, то с усилием раскрывал их. Мне казалось, что мы плывем в каком-то бесконечном пространстве и синяя степь плывет вместе с нами. А на душе вставала тоска и насылала сны, долгие, тяжкие, скорбные...
     В полночь мы приехали к Ерзаеву. {490}
     XIX. КРОКОДИЛ
     Я познакомился с Крокодилом в Батеевке.
     Но вы не знаете Батеевки? О, это славная усадьба, и хозяева ее славные люди. Кроме того, они либералы. Сам Петр Петрович даже в некотором смысле пострадал за свои убеждения, и пострадал, по его словам, из-за любви к мужику.
     Что же касается до Олимпиады Петровны, -- она не страдала за свои убеждения. Она только очень мило путала волосы Петра Петровича, когда он рассказывал о своем увлечении "теоретическим мужичком", и сладко восклицала: "О, мой романтик!" -- на что Петр Петрович меланхолически улыбался.
     Но теперь он уже не был романтиком. Он, по его словам, "раскусил" мужика и, отчаявшись в его лучезарности, обратился в образцового сельского хозяина. Но, вместе с тем, он, как и подобает просвещенному человеку, не забывал "принципов". Каждый сельскохозяйственный поступок свой, каждое свое распоряжение о починке хомута на счет неисправного рабочего или об изловлении мужицкой коровы, пожирающей его траву, он с усердием притягивал к возвышенным принципам. Так кучер притягивает друг к другу клещи неподатливого хомута, налегая на них коленом... А превозмогающим принципом был у него один: внесть в заскорузлую мужицкую душу идею порядка, черствого и сухого, как старая пятикопеечная булка, и посвятить этого мужика в очаровательные секреты культуры. Для этого ("и только для этого!", -- как уверял он) все его хозяйство было поставлено на "либеральную" ногу. Сохи и допотопные сабаны заменились {491} рансомовскими плугами; ручной разброс семян уступил место механическому; неуклюжая молотилка, воздвигнутая крепостным изобретателем Федулаем, отстранилась в пользу паровой машины Маршаля... И так во всем. Изящные хомуты и шлеи, красивые фуры и вилы, окрашенные в однообразный зеленый цвет, -- все это заклеймилось яркими номерами и поступило на руки годовых рабочих. Каждую субботу производилась поверка. Недостающая вещь моментально вползала в пассив злополучного батрака, и всякий разорванный ремешок неукоснительно отзывался на его бюджете.
     Впрочем, иногда проверка производилась не самим Петром Петровичем, и тогда принцип страдал. Тогда происходило то, что рабочие называли: "Бить морду по номерам". Дело в том, что ключник Малафей, заменявший в таких случаях барина, имел какое-то неизъяснимое отвращение к отметкам в книге и всякий недостаток в инвентаре предпочитал возмещать руганью и мордобоем. И рабочие всегда радовались, когда суровый Малафей выступал на сцену, а мягкий барин, посвистывая, уходил в дом, откуда призывно неслись звуки шопеновской мазурки и либеральные разговоры неосторожными раскатами будили сельскую тишину.
     Олимпиада Петровна деятельно помогала мужу. Она отвешивала рабочим хлеб, штрафовала коровниц, посещала кладовые и ледники, а в промежутках читала умные книжки и рожала здоровых и розовых детей, которых Петр Петрович величал "будущими интеллигентами".
     Нужно ли добавлять, что Батеевы сторонились "консервативных элементов"? О да, -- они их очень сторонились. Их общество по обыкновению состояло или из деловых, нужных людей, и тогда не редкость было встретить в щегольской батеевской гостиной прасола Уcтюшкина, или из господ образа мыслей самого возвышенного и даже благородного.
     Вот у этих-то милых и передовых людей я гостил однажды. Олимпиада Петровна была в детской и производила с будущим интеллигентом какие-то в высшей степени либеральные манипуляции. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете и говорили о важных материях.
     Но нам надоело говорить о важных материях. Мы начали курить, слегка вздыхая, и сосредоточенно погляды-{492}вали в окна. Не подумайте, однако же, чтобы за окнами было что-либо особенно примечательное. Там зеленел пруд, покрытый водорослями (дело было в июне), стояли ленивые березы, расслабленно поникнув ветвями, да синело бесконечное ласковое небо. Ближе пруда плотники рубили новую кухню. Синие и коричневые рубахи плотно облепили стены, и сверкающие топоры однообразно гремели.
     -- Чьи у вас плотники? -- спросил я Петра Петровича.
     -- Э, да разве вы не слыхали! Это знаменитая Сазонова артель работает.
     Я кое-что слышал об этой артели, но все-таки спросил:
     -- Чем же она знаменитая?
     -- Работники великолепные. Трезвость, смышленость, распределение труда, взаимные отношения -- изумительнейшие.
     -- А вот вы все говорите... -- не утерпел я, чтобы не упрекнуть Батеева. Но он вдруг взбеленился.
     -- Что я говорю?! Что?! -- вскинулся он на меня, отрываясь от сигары. Человек я смирный, и мне его натиск показался неприятным.
     -- Всегда насчет мужика говорите как-то... -- возразил я.
     -- Как я говорю? Я говорю, что стадо ваш мужик. Что без героя, без личности -- поступать ему в архаические музеи. Вот что я говорю. Так на это я право имею. Я на своей шкуре...-- Тут Батеев внушительно потряс отрепьями истерзанной своей альмавивы.
     -- А Сазонова артель?
     -- Что Сазонова артель?
     -- Да сами же вы говорите...
     -- Что я говорю?..
     -- Хвалите, и вообще... ну, превозносите, что ли.
     -- Так разве это потому я ее хвалю, что она артель? Какая она к черту артель. Она ерунда, а не артель. Да и все наши артели ерунда.
     -- В чем же дело-то, позвольте вас спросить?
     Петр Петрович посмотрел на меня иронически и отрезал:
     -- В порядке.
     -- Как в порядке?
     -- А вот погодите, -- сказал он, взглянув в окно, -- {493} я вам покажу, как в порядке. Смотрите. Видите: на жирном жеребце подъехал пузатенький человечек?
     -- Вижу.
     -- В нем и заключается порядок.
     -- Да кто же он?
     -- Это Сазон. Жена прозвала его Крокодилом. Именно Крокодил, проглотивший утленькое и беспомощное созданьице, эту вашу мистическую артель. Теперь смотрите, как артель встречает Крокодила.
     Я смотрел. В то время как Крокодил подъехал к плотникам, взмыленный жеребец остановился. Плотники дружно поднялись и отдали пузатенькому человечку низкий поклон. Затем из них отделились два человека в бородах, почтенного вида и немолодые ("Десятники!" -- сказал Батеев), и поспешно направились к тележке. Пузатенький человек сидел недвижимо. Когда же десятники подошли к нему, он шевельнул головою и приподнял картуз. Потом каждому из них ткнул руку для пожатия.
     -- Что у вас? -- произнес он сиповатым басом.
     -- Благодарение господу, -- ответили десятники в один голос и с какой-то особой певучестью в голосе. Крокодил подумал. Затем совершилось следующее. Он в молчании протянул руки, и десятники, подхватив его под мышки, стали бережно высаживать из тележки. Лицо его, круглое и пухлое как дождевик, во все время этого высаживания хранило вид великолепнейшего равнодушия. Сивые волосики реденькой и плюгавой бороденки важно топорщились во все стороны. Вытаращенные глазки изображали ленивое величие.
     -- Живот не прищемите, -- кратко выразился он, отдаваясь объятиям десятников.
     -- О господи! -- воскликнули те в преизбытке почтительности.
     Наконец он стал на ноги. Тогда десятники чуть не на голову очутились выше его. Зато он значительно превосходил их шириною: я редко видывал утробу более внушительную! На ногах его блистали сапоги с традиционными бураками. Длинный сюртук, застегнутый на все пуговицы, был на животе немилосердно засален. Став на ноги, он тяжело вздохнул, снял картуз, отер платком вспотевшую голову, подумал с минуту и снова протянул руки. Десятники снова проворно подхватили его и повели к работам. {494}
     -- Что это такое? -- в недоумении обратился я к Батееву.
     Он хохотал, катаясь по дивану.
     -- Хорош ритуал? -- вырвалось, наконец, у него посреди смеха.
     -- Да что это, идол, что ли, какой?
     -- Ничуть не идол. Это просто мужик, глупый как бревно, и у которого в кармане преизряднейший капиталец. Это -- Крокодил.
     -- Сазон?
     -- Он самый. Да разве вы никогда не слыхали? Он самый налицо и есть.
     -- Я думал, что подрядчиков у артели не существует?
     -- Да он и не подрядчик. Кто вам сказал, что он подрядчик? Он просто бог ихний. Смотрите!
     Я посмотрел и действительно готов был убедиться, что артель составляет из себя какую-то мистическую секту и что Крокодил играет в ней роль бога. Почтительно поддерживаемый десятниками, он важно и медлительно расхаживал по постройкам. Плотники при его приближении оставляли работу и низко склоняли головы. На это получался легкий кивок, и шествие продолжалось. После того как все было осмотрено, целая толпа окружила Крокодила и направилась в свое помещение. Он шел впереди, тупо и значительно озираясь по сторонам. Непосредственно за ним следовали наиболее почетные люди артели. Дальше шла молодежь. Из тележки достали бутыль водки и окорок, и шустрый подросток торжественно нес это. Сзади процессии, сдерживая рьяного жеребца, шагом ехал кучер... Наконец вся артель скрылась за углом.
     -- Видели? -- спросил Петр Петрович. Мне в его вопросе послышалось какое-то злорадство. Так мой знакомый выкрест из жидов, Мысей Петрович Хайкин, обращал мое внимание на еврейку, случайно очутившуюся без парика.
     -- Не понимаю, -- чистосердечно сознался я.
     -- А между тем это очень просто. По-моему, это жажда порядка... Артель сначала действительно существовала без главы, и, говорят, было худо. Главное, и вследствие условий заполучения подрядов было худо: зимою артели деньги нужны, а брать их было негде; если где и рядились -- задатки давались небольшие. Это раз, это {495} внешняя сторона дела. Другая -- внутренняя путаница: никто не хотел подчиняться; вылезали наружу личные счеты, зачиналось пьянство, отлынивание от работы... Одним словом, артель заживо разлагалась. Вот в эту-то поистине трагическую для артели минуту и появляется Крокодил. Он такой же рязанский мужик, как и все, с тою разве разницею, что глуп; но у него умирает дядя, торговавший тесом, и оставляет ему пятьсот целковых. Кроме того, Крокодил ужасно молчалив и честен; то есть там по-своему, по-ихнему, честен. Ну, и стал этот Крокодил зимою им деньги давать, а летом брать подряды. Из артели он понаставил десятников. Вот у меня работают двадцать три человека, и над ними два десятника. Они наблюдают за порядком; смотрят, чтоб не было куренья, пьянства, лени. И за все за это, с общего соизволения, происходит порка. Вы не верите? Да-с, именно, самая первобытная, самая настоящая порка!.. У них, ежели закурил цыгарку парень на работе -- пороть, зашел в кабак -- опять пороть, не послушался десятника или изругался матерным словом -- снова и снова его пороть, голубчика... Нравы спартанские!
     -- И подчиняются?
     -- Ах, чудак вы!.. Да как же не подчиниться?.. Ведь что он сам по себе? -- Нуль... Во-первых, не подчинись, -- артель его выгонит, без ней он работы не найдет; а во-вторых, прямо уж ему Крокодил в деньгах откажет. И тогда... ну, понимаете, что тогда?..
     -- Так он просто, значит, подрядчик.
     -- Ну, зачем же вы так круто. Подряд снимать он приезжает не иначе, как в сопровождении двух человек из артели. Затем свои резолюции не кладет... Все у него "собча" и с общего согласия. Он вот заметит, ежели малый работает подло, он сейчас к артели: так и так, надо поучить малого. И артель учит. Ну, а за денежки за свои он берет пользу! У него, посмотрите-ка, в Козлове дом-то какой, а с пятисот рублей пошел!.. В последнее время, говорят, роялино какое-то с ручкой завел: по целым часам сидит за этим роялино и хор нищих из "Фауста" отжаривает!
     -- Но зачем же он нужен артели?! -- воскликнул я, -- ведь сумей она добиться кредита, и Крокодил этот является совершеннейшим пятым колесом! {496}
     -- Ах, как вы ошибаетесь! Вы плохо знаете народ, Николай Василич. Я имею право судить о нем... Я на своей шкуре... Не кредит тут главное, а главное -- пришел к ним порядок в лице Крокодила. Вот в чем подоплека-то самая -- порядок-с! Удалите-ка от них Крокодила, да они в тоске измаются... Помилуйте!.. Есть страх, палка, неумолимая как фатум, цемент. Есть смысл совокупного проживательства!..
     -- Петр Петрович! -- воскликнул я в ужасе.
     В эту неловкую для обоих нас минуту вошел лакей Евдокимка и степенно доложил:
     -- Сазон Психеич пришли-с.
     -- Зови, -- с живостью произнес Батеев.
     В кабинет боком пролез Крокодил. Он решительно сунул Батееву руку свою с толстыми, точно обрубленными пальцами, затем сунул ее мне и, не дожидаясь приглашения, тяжело ввалился в кресло. Я снова оглядел его: ну, толстяк! Лицо его казалось слепленным из теста и вот-вот было готово расплыться. Глаза глядели тупо и неподвижно. Он часто вздыхал и отирал лицо новым батистовым платком.
     -- Откуда едешь, Сазон Психеич? -- спросил его Петр Петрович.
     Тот вяло посмотрел на него.
     -- По ребятам езжу, -- вымолвил он.
     -- Глуп, как этот стол, -- шепнул мне Батеев и для вящей убедительности постучал по столу кулаком.
     -- Ну что, все в порядке?
     -- Это чего? -- в недоумении спросил Крокодил.
     -- Везде порядок, говорю? Все как следует?
     -- Гм... -- Крокодил задумался: он, видимо, не понимал вопроса. Петр Петрович подмигнул мне.
     -- В артели-то все благополучно, спрашиваю? -- повторил он, возвышая голос.
     -- Ничего себе, -- равнодушно ответил Крокодил.
     -- Скажите, пожалуйста, правда -- вы порете, ежели кто забалуется? -- спросил я.
     -- Бывает.
     -- Разве же нельзя без этого?
     Он поглядел на меня. Мне показалось, что в заплывших глазах его проскользнуло лукавство.
     -- Это уж как артель рассудит. Как она. {497}
     -- Ну, а собственной властью не порете?
     -- Чего это-с? -- Он снова не понял вопроса.
     -- Барин спрашивает, сам-то ты, без артели, порешь когда или нет? -- пояснил Петр Петрович.
     Крокодил усмехнулся.
     -- Помилуйте, разве это возможно, чтоб без артели?
     -- А почему же нельзя?
     Крокодил на мгновение задумался, но потом ответил с легким смехом:
     -- Шутить изволите.
     -- Положительный идиот! -- шепнул мне Батеев.
     -- Ну, а каким вы пользуетесь процентом на капитал, что даете артели? -- полюбопытствовал я.
     -- Чего это-с? -- беспомощно спросил Крокодил и вдруг ужасно вспотел.
     Я повторил вопрос.
     -- Мы не обучены по эфтому... -- сухо произнес он и, глубоко вздохнув, обратился к Петру Петровичу: -- Вы уж, батюшка, пожалуйста, говядинку-то получше давайте!..
     -- Как получше! -- вскочил Петр Петрович. -- Да лучше моей говядины не найдешь!..
     -- Нет уж вы, пожалуйста, получше, -- упрямо повторил Крокодил.
     Петр Петрович пожал плечами.
     Вошла Олимпиада Петровна. Крокодил и ей сунул свою потную, пухлую руку. Она сделала легонькую гримаску, но руку пожала.
     -- Как здоровье супруги? -- любезно спросила она Крокодила.
     -- Ничего себе, -- ответил Крокодил и прибавил неприличное слово.
     Олимпиада Петровна усмехнулась, но не покраснела. Петр Петрович снова пожал плечами и постучал по столу. Вдруг Крокодил засуетился и стал прощаться. Олимпиада Петровна предложила ему остаться обедать. Он отказался, говоря, что ему нужно к артели; вечером же обещался зайти. Затем опять посовал рукою и ушел.
     -- Дурак! -- сказали в один голос Батеевы по уходе Крокодила.
     Я попросил у них извинения и вышел вслед за ним. Он шел костыляя и переваливаясь и тяжело опирался на {498} яблоневую палку. Пузо свое он нес с каким-то достоинством и, видимо, щеголял его обширностью. Я дал ему скрыться в той избе, где жили плотники, и спустя двадцать минут последовал за ним. Артель обедала. В конце длинного стола восседал Крокодил. Перед ним стояла наполовину опорожненная бутыль и лежала ломтями нарезанная ветчина. Около него так же, как и прежде, помещались почетнейшие лица артели. Все ели истово и, если можно так выразиться, в глубоком благоговении.
     -- Хлеб да соль! -- сказал я.
     Крокодил буркнул что-то; один из его соседей предупредительно дал мне место на скамейке. Я взял ложку и попробовал щей; щи оказались превосходнейшие. После щей Крокодил сказал, прижмуривая глаза:
     -- Насыпь по стаканчику.
     Один из десятников взял бутыль под мышку и начал обходить с нею стол. Все выпили. Во время паузы, наступившей после щей, языки несколько развязались. Послышались степенные замечания насчет инструментов, способа рубки и т. п. Вдруг раскрыл уста Крокодил.
     -- Петрович, -- вымолвил он, -- твоя мать, Петрович, денег просит. Прислала письмо.
     Петрович, детина лет тридцати пяти, смуглый и мужественный, принялся рассматривать ложку.
     -- Давать ли денег Петровичу? -- продолжал Крокодил.
     После некоторого молчания один из десятников спросил:
     -- А много ли?
     -- Это чего-с?
     -- Денег-то много ли, Сазон Психеич?
     -- Денег две десятки.
     Опять наступило молчание.
     -- Оно, конечно, -- произнес один из соседей Крокодила, -- оно отчего не дать... -- Он крякнул. -- Оно дело удобное... Только вот по кабакам, ежели...
     Петрович вдруг бросил ложку и обратил смущенное лицо к Крокодилу.
     -- Что ж, по кабакам, -- заторопился он, -- я разве что говорю... Я зашел в кабак. Ну, положи мне за это... Я не сто... Я ведь прямо говорю: хоть сейчас...Но только матушка ни в чем тут не повинна. {499}
     Крокодил подумал.
     -- Ну хорошо, Петров, -- наконец сурово произнес он, -- деньги я матери пошлю... Это пошлю. А уж поучить тебя надо... надо. Вот ужо поучите его, ребята. Слегка, а поучите.
     Петрович немного побледнел и осунулся. Все стали есть кашу, и ели с какой-то серьезной сосредоточенностью.
     -- Вот тоже с Ефимкой что нам делать? -- сказал десятник.
     -- А что?
     -- Цыгарки курит.
     Крокодил снова подумал, но, подумавши, ничего не ответил. Десятник прискорбно вздохнул. После обеда Крокодил помолился и сел в сторонке. Плотники в глубоком молчании выходили из-за стола, медленно крестились на икону и, степенно подходя к Крокодилу, отвешивали ему низкий поклон. Когда эта процедура была кончена, Крокодил вздохнул и произнес:
     -- Ефим!
     К нему подбежал молодой малый, еще без малейшего признака пуха на бороде.
     -- Ты что же это, Ефим, цыгарки куришь? -- спросил его Крокодил.
     Тот повалился в ноги.
     -- Сазон Психеич!.. Век не буду! -- молил он.
     Крокодил отстранил одну ногу, вероятно для того, чтобы Ефимке удобнее было валяться по земле, и несколько минут равнодушно смотрел на него.
     -- Ежели простить его на первый раз, -- вопросительно произнес он, -- ежели теперь простить его, а в другой -- выпороть?
     Все молчали.
     -- Егорыч, потряси-ка его за виски! -- сказал Крокодил.
     Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.
     -- Ну, ступайте, я сосну малость, -- вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я. {500}
     -- Мы в пятницу Фому пороли, -- кратко заявил Егорыч.
     Крокодил зевнул.
     -- Скверным словом выругался, -- продолжал Егорыч.
     -- Что ж, это хорошо, -- лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.
     Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.
     -- Почитаете вы Сазона Психеича, -- сказал я.
     -- Отец!.. -- с чувством ответил Егорыч. -- Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, -- не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести... Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!
     -- А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?
     -- Как, поди, не наживать. Наживает, -- хладнокровно произнес Егорыч.
     Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.
     -- Что он теперь делает? -- сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.
     -- А спит небось, чего же ему еще делать! -- пренебрежительно произнес Петр Петрович.
     Но чрез несколько мгновений робкий звук рояля достиг до нас.
     Батеев прыснул.
     -- Ведь это Крокодил играет! -- воскликнул он.
     Мы тихо подошли к дверям зала. Действительно, неуклюжая и тучная фигура Крокодила виднелась за роялью. Указательным пальцем заскорузлой руки он странствовал по клавиатуре и, видимо, подбирал ноты. Я прислушался: было некоторое сходство с "Лучинушкой". Но часто верный звук сопровождался ужаснейшим диссонансом, и тогда Крокодил тяжко вздыхал.
     Принесли свечи, и мы вошли. Крокодил конфузливо поднялся из-за рояля и, отираясь гремящим своим платком, опустился на стул.
     -- Любишь? -- спросил Батеев, указывая на рояль.
     -- Штука важная, -- ответил Крокодил и улыбнулся.
     -- Ну, погоди, барыня придет. Она тебя утешит.
     Мы вступили в посторонние разговоры. Крокодил {501} упорно молчал и потел. Я его попробовал втянуть в разговор. Это оказалось положительно невозможным: он путался и не понимал самых простейших вещей. Часто отвечал совершенно невпопад и, видимо, страдал. Тогда мы его оставили в покое.
     -- Где же будет барыня? -- спросил он немного спустя и покосился на рояль.
     -- Придет, придет.
     Действительно, Олимпиада Петровна скоро присоединилась к нам. Она с достоинством заявила, что отвешивала провизию для рабочих.
     -- Говядинку-то получше давайте! -- вымолвил Крокодил.
     Олимпиада Петровна ничего на это не ответила. Тогда Петр Петрович со смехом заявил ей о меломанстве Крокодила. Это и в ней возбудило веселость. Она села за рояль и разразилась шумными solfedgio. 1 Лицо Сазона Психеича преобразилось. В глазах засветилось живое и теплое участие. Он подсел к Олимпиаде Петровне и в наивном восхищении смотрел на ее руки. Она заиграла из "Жизни за царя", затем из "Фауста", из "Тангейзера". Крокодил слушал, не меняя позы и выражения. Только пухлое лицо его, казалось, все более и более светлело и вместе с тем переполнялось какой-то странной привлекательностью. Наконец Олимпиада Петровна заиграла "Не белы-то снежки". Крокодил не утерпел: как-то странно шевельнув носом, он всхлипнул и в умилении произнес:

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка