• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка

Записки Степняка [31/37]

Скачать полное произведение

    Старец что-то пролепетал.
     -- Чего? Смиренный ты?.. -- насмешливо отозвался Юс. -- Смиренный-то ты смиренный, а водку жрать любишь... Любишь ведь? -- Он ударил старца по плечу, отчего тот так и пригнулся к земле, но вместе с тем и улыбнулся искательной улыбкой, -- любишь, хе-хе-хе... А вот отец-то Панкрат не вкушает... что?.. э?.. Отца Панкрата прямо как пощупаешь -- цепь на нем. Вот он какой, {470} отец-то Панкрат!.. А ты что? Ты только название твое одно -- инок...
     Отец Юс, видимо, поддразнивал старца. И вдруг мертвенно-бледное лицо последнего озарилось каким-то чахлым румянцем и бесцветные глаза заблистали. Он возвел их к небу, сложил благолепно руки и страстно заговорил:
     -- Боже милосердый!.. Ты видишь и сносишь немощи человеческие; пред твоими взорами открыты и нечистота моя и изнеможение мое; открыта пред взорами твоими лютость мучающих меня, терзающих меня страстей и демонов... Увы, господь мой! Ты на кресте, -- я утопаю в наслаждениях и неге... -- И ударил себя в грудь, отчего получился какой-то странный, как будто металлический, звук, а потом закрыл глаза и долго сидел, недвижимый как изваяние. Юс же лукаво подмигивал мне на него.
     -- Юс, Юс! -- вдруг воскликнул старец, с какою-то изумительной тоскою в голосе, -- что ты соблазняешь меня, Юс!.. Все мы рабы плоти... Все уготованы геенне... (тут, понизив голос до шепота, он несколько раз произнес, как бы вдумываясь в ужасный смысл произносимого слова: -- все... все)... Знаешь, что сказано: Аще кто грядет ко мне и не возненавидит отца своего, и матерь, и жену, и чад, и братии, и сестер, еще же и душу свою, не может мой быти ученик... А мы что говорим?.. Кого мы тешим?.. Юс, Юс! пала религия, пала вера святая, пала добродетель... Души братий наших гибнут, гибнут... И ниоткуда нет спасения... Брат, брат! ужели нам величаться и подымать главу? Мы ли-де не святые, мы ли не спасенные?.. О господь мой, верую я, всеблагой, в твою неизреченную милость, но дух мой немощен... Смотри на мир, Юс: там пианство, там блуд, там начальства непочтение, там буйство... И куда-то ни оглянешься, мрак, мрак кругом... Пройди по деревне, Юс, ты в деревне скоромника встретишь, чревоугодника встретишь: ест в пятницу сметану и еще похваляется... и кто же ест и похваляется, как будто молодечеством каким? -- мужичок!.. А, Юс, мужичок похваляется! Надежа церкви святой, овца робкая и покорливая похваляется?.. Это ли не времена, о которых господь сказал: приидут как тать в нощи... Это ли не последние веки!.. А был я по сбору и что видел: несли богоносцы иконы и, встретивши ручей, положили святой крест и по {471} нем перешли... И богоносцы эти опять-таки были мужички!.. Юс, Юс! гибнет мир, скверность везде... лютость везде, вражда... Нам ли себя соблюдать?.. Нам ужасаться за братий наших нужно... Что цепь -- смотри вот на нее!.. -- И порывистым движением старец распахнул рясу. Пред нами открылось тело, поражающее своей худобою и бледное до зелени, а по телу вилась толстая заржавленная цепь. На вдавленной груди с хрупкими ключицами, глубокими как ямы, она сходилась крест-накрест и затем в два раза опоясывала стан. На бедрах и на животе темнели широкими полосами багровые подтеки. Вид этого истязания был до того ужасен, что даже отец Юс оторопел и выразил некоторое смущение. Но тотчас же оправился и, пытаясь вызвать на уста прежнюю свою улыбку, потрогал цепь пальцем.
     -- Все-таки у отца Панкрата позабористей будет, -- произнес он, -- в этой, гляди, не больше как фунтов тридцать...
     Старец медленно застегнулся, провел рукою по глазам и, тяжко вздохнув, поднялся. Затем отвесил нам низкий поклон, причем вымолвил: "Простите, братия", и колеблющейся походкой скрылся из пчельника.
     -- Эка, падок до водки, старый пес! -- напутствовал его отец Юс и прямо из полштофа вылил себе в рот остатки этой водки.
     Э-их, лебеди летели,
     Про Ванюшу песни пели... --
     затянул он после выпивки, но Лаврентий остановил его. Кончилось же тем, что Юс повалился на траву и долго еще невнятно бормотал какие-то слова, из которых можно было разобрать следующее: "Нет, ты поработай сперва!.. а мы и посмотрим... Два двугривенных! ах ты, кожа барабанная... Ох, кожа, кожа!.. (Тяжкий вздох, и затем, после долгого молчания:) Этак-то всякий нацепит!.. Ишь ты, выискался... фу-ты, ну-ты... Нет, ты свесь ее, да при мне... Да чтобы свесить-то на настоящих весах... А то знаем мы штуки-то!.. Эка невидаль -- тридцать фунтов!.. Я не токмо что цепь -- я тебе всю вселенную произойду... Погоди ужо... А то грехи!" Нет, брат... Меня, может, мужики-то как били: в колья... А то цепь!.. Нет, по морде ежели тебя, да оглоблей... да помазком в глаза... Небойсь, брат, виды-{472}вали... Не удивишь... Не чета твоей цепи... -- Он немного помолчал. -- А из-за чего? Из-за шильонов... Тпьфу!..
     Наконец хмель совершенно одолел его, и он крепко захрапел в преизбытке утомления.
     Пришел Левончик. Это был веселонравный юноша с необычайно жирными щеками и весь, с головы до пят, пропитанный запахом постного масла. Ему отец Лаврентий поручил проводить меня до Лазовки к какому-то Захару. Когда же мы тронулись в путь и уже миновали ульи, он воротил Левончика и что-то, с таинственным видом, приказал ему. Левончик, ухмыляясь, догнал меня. "Что ты?" -- спросил я. Он промолчал, и несколько времени мы шли молча. Вдруг он рассмеялся добродушнейшим смехом.
     -- Ты чего? -- полюбопытствовал я.
     -- А вот, видишь? -- сказал он и вытащил из-под полы порожний полуштоф.
     -- Выпить-то, должно быть, отцы любят? -- вымолвил я.
     -- И не говори!.. Хлебом их не корми, только чтоб насчет выпивки было... У отца-то Лаврентия самый притон здесь: как сойдутся, сейчас это полуштоф -- и пошло.
     Он замолчал, но несколько спустя снова неожиданно прыснул.
     -- Видел Юса-то? И промысло-овый человек!.. Он прежде на мельнице был, на монастырской... И что же он, этот Юс, придумал: он взял да вином и начал торговать!.. Как есть шинок открыл. Ох, уж и Юс только! -- Левончик восторженно покачал головою.
     -- Ну и что же?
     -- Узнали. Отец эконом узнал. А отец эконом у нас стро-огий-престрогий!.. Так Юса и прогнали с мельницы. А он было ловко там приспособился... -- И потом, после долгой паузы, продолжал: -- Ничего, отцы у нас живут ничего себе. Трапеза у нас -- хоро-ошая трапеза, сытная... Одного хлеба фунта по четыре съедаем!.. а там масло, рыба, квас.
     -- Ну, а работа есть?
     -- Работа, оно точно есть, ну да что же это за работа... Больше по сбору все. Или вот еще сенокос придет -- покосимся малость... Ничего, у нас весело.
     -- А служба какая, трудная? {473}
     -- Нет, какая там служба. Служба у нас самая обыкновенная. Вот были из наших которые -- отец вот Паисий в Саровской был, или опять еще на Святых Горах, -- ну, там точно что трудная служба. А наша служба легкая. Наша служба -- постоял если часок, вот тебе и служба вся... Игумен у нас добрый. У нас игумен вроде вот как отец бывает...
     -- Ну, а ты-то ездил когда по сбору?
     -- Как же! Я два раза ездил.
     -- С кем?
     -- А есть у нас старец такой, Саватей-старец, так с ним!
     Я рассказал ему приметы "гвардии поручика".
     -- Он, он самый! -- с живостью подхватил Левончик, -- хоро-оший, правильный старец. И водочку вкушает, это точно. Мы с ним, бывало, все по господам езжали. Приедем к господину, лошадь на конюшню, и пошло. Я с лакеями, или горничные там какие, а отец Саватей с господами проклажается. Здорово его господа уважали!.. Ну, тут как вошел он в слабость -- узнали. Отец эконом у нас стро-о-огий: узнал и взял Саватея со сбора.
     А то вот еще с Юсом мы раз ездили, -- и Левончик опять рассмеялся, -- с Юсом мы больше по черничкам все. Как в селе есть чернички, так мы прямо к ним и едем. А чернички здорово любят, ежели к ним заезжать. Сейчас это самовар, водка, и пошло!.. Ну, только и тут скоро нам прекорот вышел.
     -- Отец эконом узнал?
     -- Он. Эх, строгий у нас эконом... Он, ежели ты попущение какое сделал, прямо прекорот тебе предоставит.
     -- Да что это значит "прекорот"?
     -- Хи-хи-хи!.. Прекорот, -- это возьмет тебя отец эконом в келью, да за косы, да палкой... А там либо дрова рубить, либо воду таскать... Это вот и обозначает прекорот. Ну, только он с рассмотрением. У него, ежели ты по хозяйству наблюдаешь строго, он не взыщет. У нас теперь отец Куклей есть -- по сбору ездит. Так он, отец-то Кук-лей, не токмо что, -- может, сколько разов били его купцы, -- уж оченно до купчих слаб отец Куклей, а отец эконом все ему втуне... Потому большой доход ему от отца Куклея. А от Юса какой доход! Юс, -- что соберет, все с сестрами прогуляет. А то еще хвост у нас отрезали. {474} Так и отхватили мерину хвост! А мерин -- сто целковых...
     -- Это за что же?
     -- А уж случай такой вышел. Случай-то -- по-настоящему бить бы Юса, ну, а мужики взяли да мерину хвост отчекрыжили. Это, значит, вместо битья.
     -- Ну, а не били?
     -- Нет, бить не били. Били, только в другом месте. А в другом месте здорово били!.. Я-то уехал, а Юса поймали... И здорово его били тут, этого Юса!..
     -- За что?
     -- Да все из-за этих... -- с неудовольствием сказал Левончик, -- все из-за сестер из-за этих!.. Дьякон поставил мужикам полведра, они нас и прихватили. Мало ли тут было делов!
     -- Да дьякону-то что?
     Левончик почесал затылок, причем скуфейка сдвинулась ему на глаза, и, поправив скуфейку, лукаво усмехнулся.
     -- Сердце зачесалось! -- произнес он с иронией, а затем серьезно добавил: -- Коли пристально это дело разобрать, дьякона тоже следовало бы изутюжить: как-никак, а ты инока не тирань... И ежели по совести, дьякону даже стыднее...
     -- Чем же стыднее-то?
     -- А как же! Первым делом, он пред алтарем и даже вроде как церковное лицо... А монах что?.. Монах на то и приставлен: с дьяволом ему бороться. А поди-ка ты с ним поборись: нонче ты его одолеешь, а завтра такое подойдет дело, прямо ты под пяту к нему... Тут ничего не поделаешь. Юса-то, может, били, а прошлой зимою подошло дело, он старушку из полымя выхватил!..
     -- Где?
     -- В Лазовке. Лазовка загорелась, а Юс в гостях там случился. Так и выхватил старушку! Сам чуть не задохся, а ее выхватил... -- И Левончик добавил с гордостью: -- Вот он теперь и подумай, враг-то!.. Юс и то говорит: как я, говорит, выхватил эту старушонку, так у меня словно гора какая свалилась с сердца... Это значит, грехи-то с него соскочили. А сатана поломай голову!.. Она теперь, старушонка-то, порасскажет на суде-то небесном... Она {475} порасскажет, а Юсу праздник! Он теперь на то и бьет. "Теперь, говорит, того я и жду, чтобы, как-никак, еще душу какую вызволить... И ежели вызволю, говорит, прямо у меня сатана заплачет. Потому я тогда вольный казак". Потому много надо грехов, чтоб они две души перевесили... Смертные какие грехи, и то не перетянут!.. Он тонкий человек, этот Юс! -- В последних словах Левончика послышалась зависть.
     В это время раздался благовест. Тонкий и ноющий звон колокола протянулся в тихом воздухе и медленно замер, вызывая в лесах тоскливое эхо.
     -- Где это звонят? -- спросил я Левончика, который набожно крестился.
     -- В обители к вечерне звонят.
     -- Да где же обитель?
     Он указал рукою. Из-за поворота бросилась мне в глаза привлекательная картина. Прямо около леса зеленела широкая лужайка, а за лужайкой на пригорке белелся монастырь. У самых монастырских стен сверкало плесо. За плесом высился бор, темный и мрачный. Впрочем, теперь он не казался мрачным. Солнце, склоняясь к закату, проливало на все такой обильный поток розового света, что даже самые сосны утратили свою суровость и алели в какой-то радостной истоме. Монастырь же выглядывал настоящей игрушкой. Его многочисленные кровли блестели, как покрытые глазурью, и церковные кресты казались пламенеющими.
     Вокруг веяло глубокой безмятежностью. Лес стоял точно очарованный: тихо и задумчиво. Один только звон колокольный равномерно тревожил тишину, придавая окрестности характер кроткой и сосредоточенной печали.
     Странно подействовала на меня эта мирная картина и этот звук колокола, протяжный и тонкий: все существо мое переполнилось каким-то сладостным унынием, и вместе чувство отрадного успокоения посетило душу... Насущные заботы отодвинулись в какую-то безбрежную даль, связи с действительностью ослабли... Все помышления сосредоточились в одном желании: забыться, приникнуть под наитием каких-то странных мечтаний, неведомо откуда идущих и таинственно волнующих душу, затеряться среди этого темного леса, в этой молчаливой глуши, в виду святых стен, тонкими контурами поднимающихся над лу-{476}гом... И пусть там, вдали, с жестокой непрерывностью, шумит и рокочет бурливое житейское море.
     -- Опоздаем!.. -- прервал мои мечты Левончик, и мы тронулись.
     Монастырь скрылся за деревьями. Скоро пришла речка. Левончик остановился на мосту и глубокомысленно плюнул в воду. Вода была темная и спокойная. Отражение леса стояло в ней недвижимо... Около берега слабо трепетал камыш и красиво белелись лилии. Колокольный звон, доходивший до нас глухо, пока мы были в лесу, теперь снова раздался, ясный и печальный. Где-то за лесом внушительно вторил ему звук, подобный гудению шмеля. "Это в Лазовке звонят", -- пояснил мне Левончик. За мостом крупный лес прекратился: пошел орешник и молодой дубняк. Дорога потянулась под гору. И, странное дело, чем дальше отходили мы от монастыря, тем оживленнее становился лес: ворковали горлинки, пели соловьи, переливалась иволга... Какие-то бойкие птички то и дело перелетали по деревьям. В густых зарослях куковала кукушка.
     Скоро лес совсем миновался, и песчаная тропа повела нас опять в гору. На горе стояла Лазовка. Вся она опоясалась огородами и развесистыми ветлами заслонялась от солнца. Над темною зеленью ветел подымалась белая церковь, стройная и величественная. Там и сям желтелись крыши... Но село оказалось привлекательным только издали. Когда мы вошли в средину, вопиющее разорение бросилось нам в глаза. Избы скосились и были пораскрыты; в плетни свободно пролезали свиньи; в окнах зияли дыры... Только кабак скрашивал улицу и выглядывал настоящим повелителем этих жалких и гнилых избушек. Его стройные сосновые стены венчались железной крышей, а над крышей трепался новенький кумачный флаг. По карнизу и над окнами шла затейливая резьба. В окнах белелись занавески и виднелась герань. Ставни были выкрашены в яркий голубой цвет.
     Мы свернули в проулок и подошли к крайней избе. Эта изба тоже выделялась крепким своим видом. Она хотя и не била на особое щегольство, но была чиста и поражала прочностью. Дубовые брусья, составлявшие ее стены, были в добрый обхват. Такие избы отличаются тяжелым воздухом и зимою часто бывают угарны, но им, как говорится, веку нет, и потому достаточные мужики особенно {477} любят их. Двор около избы тоже сделан был на славу. Новые ворота из широкого теса сплошь были унизаны блестящими четырехугольниками из белой жести. Из сеней на проулок выходило крыльцо.
     -- Вот и дядя Захар! -- сказал Левончик, указывая на мужика, вышедшего на крыльцо в то время, когда мы подходили к избе.
     Я посмотрел на дядю Захара. Был он плотный и приземистый мужик с угрюмым взглядом серых маленьких глаз и крутым лбом. И этот взгляд и лоб крутой придавали ему вид человека упрямого и непокладистого. Выйдя на крыльцо, он надел шляпу, предварительно отерев платком лоб, и уселся на скамью. Мы поклонились ему; в ответ он едва приподнял шляпу и сквозь зубы спросил Левончика, что ему нужно. Левончик, слегка робея и путаясь, объяснил. Тогда Захар подумал немного и сказал:
     -- До Ерзаева сорок верст.
     Я согласился с этим.
     Захар опять подумал.
     -- Свезем... -- произнес он неохотно.
     -- А цена? -- спросил я.
     -- Цена? Время рабочее: покосы... Цена -- пять рублей.
     -- А меньше?
     -- Такой у нас не будет, -- сухо возразил Захар и равнодушно отвернулся от нас.
     -- Ну, я поищу подешевле, -- сказал я.
     -- Ищи... -- и вдруг закричал сурово: -- Машка!..
     На этот зов быстро явилась молодая бабенка, шустрая и миловидная. Она пугливо взглянула на старика.
     -- Это что? -- кратко сказал Захар, указывая на лавку, и снова обратил взгляд свой в сторону.
     Машка тотчас же покраснела и скрылась. А через минуту она уже усердно скребла ножом лавку и с усердием вытирала ее тряпкой.
     -- Так не возьмешь дешевле пяти рублей? -- спросил я.
     -- Пока нет.
     -- А четыре с полтиной?
     Захар не удостоил меня ответом. Лицо его как бы застыло в сухом и жестком выражении. {478}
     -- Ну так и быть, -- согласился я, -- но только парой?
     -- На одной доедешь.
     Сказано это было так твердо, что я не решился возражать.
     -- А нельзя ли у тебя чаю напиться и ночевать? -- сказал я.
     Захар подумал.
     -- Машка!.. -- закричал он.
     Явилась Машка. Она испуганно расширила глаза при взгляде на старика.
     -- Сходи к целовальнику, самовар спроси. И чаю чтоб дал. Скажи, мол, нужно, -- приказал он ей.
     Машка опрометью бросилась к кабаку.
     -- Входите, -- проронил старик.
     Вместе со мною взошел было на крыльцо и Левончик.
     -- Ты чего? -- спросил его Захар.
     Тот замялся.
     -- Нечего шлындать... Ступай, ступай...
     Левончик посмотрел на меня, подмигнул лукаво и распростился.
     -- Дармоеды! -- напутствовал его Захар.
     Я было попытался вступить с ним в разговор, но это оказалось совершенно невозможным. "Велика ли у тебя семья?" -- спрошу я; он подумает и скажет: "Есть". "Как живут мужики в Лазовке?" -- "Разно". И так во всем. А немного погодя и вовсе перестал отвечать: буркнет себе что-то под нос и глядит по сторонам. И еще я вот что заметил: проулок около крыльца был замечательно пустынен. Пробежит откуда-то свинья, пройдет осторожным шагом курица, и только. Люди как будто остерегались ходить здесь. Так, одна баба показалась было, но, увидав нас, тотчас же торопливо скрылась за угол. Долго уж спустя какой-то мужичонко деловой походкой прошел по проулку. Поравнявшись с крыльцом, он низко поклонился.
     -- Аль праздник? -- насмешливо спросил его Захар.
     Мужичонко остановился.
     -- Праздника никак нетути, -- робко ответил он, в нерешимости переминаясь на ногах, -- завтра, кабыть, праздник-то?
     -- Так, -- произнес Захар и, по своему обычаю, подумал. -- Ты где же это, у вечерни был? {479}
     -- К кузнецу...
     -- А! Сошники наваривал?
     -- Не то чтоб сошники...
     -- Чего же?
     -- Да насчет зубов, признаться...
     -- Болят?
     -- Ммм... -- произнес мужичонко, качая головою, и схватился за щеку.
     -- Так... Значит, кузнец лекарь?
     -- Признаться, помогает...
     -- Как же он?
     Мужичишка оживился.
     -- А вот, возьмет нитку, к примеру, -- заговорил он, немилосердно размахивая руками, -- возьмет и захлестнет ее на зуб. Ну, а тут как захлестнет, прямо возьмет и привяжет ее к наковальне... Вот, привяжет он, да железом, к примеру... прямо раскалит железо -- и в морду... Ну, человек боится -- возьмет и рванет... Зуб-то -- и вон его!.. Здорово дергает зубы! -- И мужичок в удовольствии рассмеялся. Захар не сводил с него саркастического взгляда.
     -- Так в морду?.. железом?.. -- вымолвил он. -- Ну что же, вырвал он тебе зуб-то?
     -- Мне-то?
     -- Тебе-то.
     -- Да я, признаться, не дергал... Я, признаться, обсмотреться... -- Мужичок окончательно переконфузился.
     -- Не дергал! Обсмотреться! -- пренебрежительно воскликнул Захар, -- а навоз мне вывозил? А под просо заскородил?.. Не помнишь?.. Как муку брал, так помнил, а теперь зубы заболели? Железом?.. в морду?.. Я тебе как муку давал: вывези, говорю, ты мне навозу двадцать возов и заскородь под просо. А ты заскородил?.. У тебя вон брат-то на барском дворе мается, а у тебя зубы болят?.. Ты ригу-то починил? У тебя, лежебока, колодезь развалился -- ты поправил его? -- И добавил с невыразимым презрением: -- Эх, глиняная тетеря!..
     Мужичок не говорил ни слова и только глубоко вздыхал, изредка хватаясь за щеку. А когда Захар умолк, он произнес жалобно:
     -- Лошаденки-то нету... {480}
     -- А, -- сказал Захар, -- ты с барина за брата деньги-то взял, ты куда их подевал?
     -- Подушное...
     -- Ну, подушное, а еще?
     -- Сестру выдавали...
     -- Сестру! Лопать нечего, в петлю лезете, а чуть налопались -- пьянствовать... Я тебя гнал муку-то у меня брать?.. Лошади нет, а на свадьбу шесть ведер есть?.. Пропойцы... Ты бы на четвертную-то лошаденку купил, а ты ее пропил... Шалава, шалава! Ты бы девку-то продержал, да в хорошем году и отдал бы ее... Бить бы, бить тебя, шалаву!
     -- Ведь не сладишь с ей, дядя Захар, с девкой-то!.. -- беспомощно возразил мужик.
     -- Чего-о?.. Да ты кто ей -- брат ай нет? То-то, посмотрю я на вас, очумели вы... Взял да за косы привязал, да вожжами, не знаешь? Разговор-то с ихним братом короткий... Ей, дьяволу, загорелось замуж идти, а тут работа из-за нее становись.... Нет, брат, это не модель! -- Он замолчал, негодуя.
     Мужичишка еще раз вздохнул, подождал немного и осторожно направился далее.
     -- Народец!.. -- проронил Захар.
     Я воспользовался его возбуждением,
     -- Плохой?
     Захар махнул рукою.
     -- Я пришел из Сибири -- не узнал, -- сказал он, -- все, подлецы, обнищали!
     -- А ты зачем был в Сибири? -- спросил я с любопытством.
     -- На поселении был, -- отрывисто сказал Захар.
     -- За что?
     -- По бунтам, -- с прежнею сухостью ответил он,-- супротив барина бунтовались... -- И снова устремил взгляд в пространство.
     А с крыльца вид был внушительный. За пологой долиной, в глубине которой неподвижно алела река, широким амфитеатром раскинулся лес. Солнце, закатываясь, румянило его вершины. Сияющий шпиц монастырской колокольни возвышался над сосновым бором, и золотой крест горел над ним, как свечка. {481}
     В это время к нам подошли, один за другим, два старичка. Один, высокий и худой, поклонился молча и, неподвижно усевшись на лавку, стал, не отрываясь, смотреть на закат. Другой, кругленький и розовый, с пояском ниже живота и серебристой бородкой, поздоровался, улыбаючись, и распространился в бойких речах. Машка подала самовар. Я заварил чай и пригласил стариков. Кругленький поблагодарил и подсел поближе к самовару. Захар промолчал и отвернулся, третий же -- его звали Ипатыч -- ие шевельнулся.
     -- Не тронь его, -- шепнул мне кругленький, -- он у нас того... свихнувшись.
     -- Как?
     -- Да так, братец ты мой, как воротили нас из Томской, -- мы ведь, хе-хе-хе, вроде как на бунтовщицком положении -- вот я, дядя Захар, Ипатыч, да еще помер у нас дорСгой один, Андрон... Ты с нами тоже не кой-как!.. -- И старичок снова рассмеялся рассыпчатым своим смехом. -- Ну вот, пришли мы, с Ипатычем и сделалось... Зимой еще туда-сюда, а как весна откроется, кукушка закукует в лесах, он и пойдет колобродить: ночей не спит, какая работа ежели -- не может он ее... в лес забьется, в прошлом году насилу разыскали... Но только он совсем тихий... Больше сидит все и глядит. Ну, и неспособный он, работы от него никакой нету. Семейские страсть как обижаются, им это обидно.
     -- Ироды! -- кратко отозвался Захар.
     -- Это точно что... -- торопливо подтвердил старик, -- семейские у него не то чтобы очень, -- и, нагнувшись к самому моему уху, сказал: -- Сын-то и поколачивает его... Намедни сколько висков надергал -- страсть!
     -- От них он и повредился, -- сказал Захар.
     -- А пожалуй, и от них, -- не замедлил согласиться старичок, -- как пришел он, тут уж у них свара была... Ну, а при нем и пуще: сыны в кабак, бабы в драку... Так и пошло! А тут внучонок у него был, -- свинья его слопала, внучонка-то... Мало ли он об ем убивался!
     Вдруг Ипатыч обернулся к нам и тихо, как-то по-детски, рассмеялся. "Закатилося красное солнышко за темные леса", -- произнес он словами песни. Я взглянул. Действительно, солнце скрылось за зубчатую линию леса, и только лучи его огненными брызгами разметывались в {482} розовом небе. Казалось, раскаленное ядро погрузилось в воду... По лесу прошли суровые тоны. Бор сразу стал черным и угрюмым. Темная зелень дубов явственно отделилась от бледной липовой листвы. В ясной реке отразилось небо, покрытое золотыми облаками.
     Ипатычу подставили чай, и он усердно начал пить его, беспрестанно обжигаясь и дуя на пальцы. Придвинулся к самовару, как бы нехотя, и дядя Захар. Он с неудовольствием откусил сахар и с видом какой-то враждебности начал подувать на блюдечко.
     -- Ну, а Семка твой? -- в промежутке чаепития спросил он у старичка.
     -- Что же Семка? Семка как был кобель, так кобелем и останется! -- ответил старик и вдруг горячо набросился на Захара. -- Хорошо тебе говорить, Захар! -- закричал старик. -- Ты в Сибирь-то пошел, у тебя брат остался. Детей-то он тебе каких приспособил!..
     -- Брат порядок наблюдал строго, -- согласился Захар.
     -- То-то вот!.. А тут, брат...
     Тем временем пригнали скотину и вернулись из церкви семьяне Захара. Явилась старушка, чрезвычайно подвижная и вместе молчаливая, явилась баба, постарше Машки, с плоской грудью и с выражением скорби, застывшим на тонких губах. Над селом повисли хлопотливые звуки. Кричали бабы, скрипели ворота, блеяли овцы... Щелканье кнута сливалось с отчаянным ревом коров, и крепкая ругань разносилась далеко. Бабы ушли доить коров. Дядя Захар удалился на гумно готовить резку... А кругленький старичок принялся за расспросы. Чей я, откуда и куда еду, много ли за подводу отдал Захару, сколько у меня десятин земли, жива ли моя мать и женат ли я, -- все расспросил он, а по расспросе сказал, понижая голос:
     -- Дорого ты отдал Захару. Я бы взял дешевле. Он ведь жила у нас... Он кулачина, я тебе скажу, такой... Он припер теперь деньжищи-то из Томской и ворочает тут. У него село-то все, почитай, в долгу... А уж выпросить у него чего -- снега посередь зимы не выпросишь! Прямая костяная яишница... А ты передал ему... Эх ты!
     Но немного подумавши, он сказал:
     -- Крепкий человек Захар, справедливый человек. Он жаден, это точно... Но вместо того, все ж таки человек он {483} твердый!.. Нас как барин выселял, он за мир-то грудью... И пороли его в те пор... Боже ты мой, как пороли!
     Старичок с удовольствием чмокнул губами.
     Свечерело. В небе одна за другой стали загораться звезды. Повеяло прохладой. В долине седой пеленою опускалась роса. Любознательный старичок опрокинул чашку и куда-то скрылся. Мы остались одни с Ипатычем. Я долго глядел на него. Холодный чай стоял около него забытый, и он сидел в тяжком раздумье. На лице не было признаков безумия, только глаза были как-то странно неподвижны. В лице же стояла неизъяснимая печаль и только. Казалось, пред ним давно уже, с жестокой внезапностью, открылась какая-то тоскливая картина, и теперь он не может от нее оторваться. А когда я привлек его внимание громким возгласом, он как-то жалобно съежился и растерянно посмотрел на меня. Так глядит на вас собака, истомленная долгими побоями...
     Вошла Машка и стала прибирать посуду. Теперь лицо ее не выражало испуга, но было сердито и нахмурено.
     -- Ишь, старые черти, полакали чаю-то!.. -- сказала она вполголоса, окидывая недружелюбным взглядом бедного Ипатыча.
     Немного погодя ко двору подъехали лошади с сохами, и молодой парень встревоженным голосом спросил Машку:
     -- Батюшка где?
     -- На гумне. А что? -- спросила Машка.
     -- Мерин подкову потерял, -- с отчаянием сказал парень и злобно ударил мерина по морде.
     -- Строг у вас старик-то! -- заметил я.
     Машка промолчала. Только по гримасе, пробежавшем по ее лицу, я понял, что старик действительно строг.
     -- Ты кто ему приходишься? -- спросил я.
     -- Сноха.
     -- А парень-то этот кто?
     -- Федька. Муж мне.
     -- Неужели из-за подковы будет сердиться свекор?
     -- Со света сживет, -- мрачно сказала Машка. Я вошел во двор. Везде был образцовый порядок. Телеги, окованные железом, стояли под навесом. Там же виднелись сани, старательно сложенные рядами. Середина двора была чисто выметена. Федька убрал под навес сохи, {484} обмахнул пучком соломы сошники и сверкающие палицы и повел лошадей на гумно. Лошади были гнедые на подбор, косматые и сытые. В хлевах бабы доили коров, лениво пережевывающих жвачку.
     Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.
     -- Ты уж, Захар, уважь меня, -- жалобно тянул голосок кругленького старичка.
     -- Что же мне тебе уважать, -- холодно говорил Захар.
     -- Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору... Ты уж меня пожалей!
     -- Тут жалость-то одна: запрягай да вези. Да на чем ты повезешь-то?
     -- Как на чем! На кобыле повезу!
     -- А хомут? Я ведь, друг, не дам.
     -- Что ж хомут... Мне Семка даст хомут.
     Помолчали.
     -- Вези, мне что! -- равнодушно произнес Захар. -- Вези... Только целковый мне.
     -- Многонько! -- плаксиво воскликнул старичок.
     -- Не вози. Я пошлю Федьку, он свезет. Как знаешь.
     -- Ну, так и быть, -- поспешно согласился старик, -- видно твой верх, моя макушка!..
     Оказалось, что дело шло о моей особе...
     -- Ты, видно, с ним поедешь, -- сказал мне Захар.
     Мне было все равно.
     -- А рубль давай в задаток.
     Старичок замахал было руками и начал говорить, что нечего беспокоить барина из-за рубля, но когда Захар повторил своим деревянным голосом: "Как знаешь!", он засеменил ножками и стал доказывать, что действительно задаток нужен, "для верности..." Я вручил Захару рубль. {485} Он внимательно помусолил его и с суровостью завязал в кошель. Мы пошли со стариком обратно к крыльцу.
     -- Ты знаешь, как меня зовут-то?.. -- возбужденно вполголоса заговорил он. -- Меня Мартыном зовут... А ты зря надавал ему пятишницу-то -- эх, жила он у нас!.. Я тебя как бы важно за четыре-то рублика отомчал, любо-два!.. А теперь вот выскочил рублик из кармана... а? Разве у тебя их много, рублей-то?.. Вот что, милячок, дай-кось ты мне двугривенный на деготь... Я тебя вон как предоставлю: стриженая девка косы не успеет заплести... хе-хе-хе... (Я ему дал двадцать копеек). А теперь вот что я тебе скажу: вставай ты завтра ра-а-ано-рано и прямо ступай по проулку... И прямо как дойдешь ты вон до энтой избы -- я и буду тебя поджидать. Телега у меня хоро-о-ошая, уёмистая... Эх, отомчу я тебя! -- И Мартын обстоятельно показал мне, до какой избы нужно дойти.

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка