• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  
• ГДЗ
  

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка

Записки Степняка [19/37]

Скачать полное произведение

    -- И Кабановку сдам!.. -- куражился Семен Андреич, -- и телку подарю, и Кабановку сдам... Я все сдам!.. Веришь, Устинья?
     -- Ах ты, мой батюшка, да кому же нам и верить-то, как не твоей милости! -- ответила Устинья.
     -- Да. Я говорю и отдам... Мне что Дурманины!.. Дурманины мне -- тьфу!.. (Гундриков с особенной настойчивостью плюнул).
     -- А вот Гуделкин, Ириней Маркыч, -- тонко заметил Лазарь, -- давно бы он, говорит, Кабановку сдал, да правов у него таких нету... Есть, говорит, ему на то запрет -- это насчет Кабановки-то...
     -- Гуделкин?! Ириней?! -- пренебрежительно воскликнул Гундриков, как-то странно скосив брови, и затем, {285} придав и тону своему и выражению своей физиономии строгую официальность, произнес: -- Лазарь Парамоныч, не угодно ли сейчас же вот у этого стола снять в арендное содержание Кабановскую пустошь?
     -- Триста двадцать десятин будет-с? -- почтительно и тоже официально осведомился Лазарь.
     -- Триста двадцать.
     -- В трех полях-с?
     -- Да.
     -- На двадцать лет изволите сдавать?
     -- На двенадцать.
     -- Ценою как-с?
     -- Семь рублей.
     -- Хе-хе, -- шутить изволите-с.
     -- Чего ты, Лазарь, беспокоишь Андреича, -- с упреком заметила Устинья Спиридоновна, -- стало быть, ты умом-то обносился... Не видишь, Андреич для шутки речь повел... Где виданы такие цены!.. Известно, коли правов ему господа не дают, -- как ее сдать!..
     Гундриков вознегодовал.
     -- Что ты говоришь такое!.. Как ты так можешь рассуждать! Ты баба и больше ничего...
     -- Ох, баба я, кормилец, баба... -- смиренно согласилась мельничиха.
     -- Какая твоя цена, Лазарь? Говори скорей, я вам докажу!.. Я докажу Гуделкину!.. Представьте себе: прав я не имею! Ах, вы...
     Дело с Кабановской пустошью покончилось очень скоро. Не далее как через десять минут перед Гундриковым появился лист бумаги, на котором он и начертал нетвердою рукою: "Сдал я, Гундриков, Кабановскую пустошь гг. Дурманиных купцу Лазарю Парамонычу Новичкову, ценою по пяти рублей десятина и задатку пятьсот рублей получил..."
     -- Друг, -- в восхищении воскликнул Лазарь, спрятав расписку Гундрикова в карман, -- вовек не забуду твоей услуги!.. Жена! Шипучки...
     А Устинья Спиридоновна сокрушалась:
     -- Ах я дура, дура... Ведь сумлевалась я в тебе, Андреич, ох, сумлевалась!.. Не чаяла я, сколь в тебе силы много...
     Гундриков самодовольно улыбался. {286}
     Принесли "шипучку". Это оказалось "тотинское". Мы выпили. Тотинское хотя, по своему обыкновению, и отдавало свеклой, но жажду утоляло превосходно.
     -- Ну, друг, еще одно дельце! -- сказал Лазарь после тотинского.
     -- Проси чего хочешь, -- великодушествовал Гундриков.
     -- Вызволи, сударь, до конца -- поддержи нового хозяина!..
     -- Проси -- все дам.
     -- Ох, немалая просьба...
     -- Проси говорю! -- уже настоятельно и как бы с сердцем повторил Семен Андреич.
     -- Кабановские мужики в петле у тебя...
     -- Это правда, -- самодовольно заявил Семен Андреич.
     -- Я прямо скажу: ты и царь им и бог...
     -- Это правда. Я доволен. Я народ русский люблю, он господ своих почитает, -- высокопарно заметил Семен Андреич и погладил себя по животу.
     -- Ах, как и не почитать-то, вас, голубчиков, -- с умилительным вздохом произнесла мельничиха, -- вами, голубчиками, свет держится... Что звезды на небе, то бояре на Руси...
     -- Оборудуй же ты, сударь, дельце, -- продолжал Лазарь, -- возьми ты у меня деньги, а под работу кабановских мне найми... Я знаю их -- народ они закостенелый.
     -- Народ закостенелый, а меня послушают.
     -- А тебя послушают... Ты господин ихний... И ты до поры до времени об аренде скрой, пущай их не знают... А придет время, мы и объявимся... хе-хе-хе!..
     -- О, я их сожму! -- бахвалился Гундриков, -- я им гривну за лето дам, и ту возьмут... О, я их умею завлечь!.. Я бужу в них исконные чувства русского человека... Я ищу в них струны и нахожу...
     Снова появился на сцену лист бумаги, и на нем снова начертал расписку Семен Андреич... Из расписки явствовало, что он обязывается нанять кабановских мужиков для работ на пустоши Кабановской и нанять не дороже цены такой-то, для чего и взял он у Лазаря Парамоныча Новичкова денег столько-то.
     И эта расписка потонула в объемистом бумажнике мельника. {287}
     Не успели мы досыта наговориться о сделке и не успел еще Лазарь поведать нам всех предположений своих относительно пустоши, а Гундриков посоветовать ему, какой системы держаться с мужиками кабановской деревни, как возвратился Мартишка. Лазарь, высунувшись в окно, спросил у него, сдал ли он деньги, и затем, обратясь к нам, с тонкой улыбкой предложил:
     -- А что, господа, -- есть такое мое намерение камедь устроить?..
     -- Что ж, устрой... Устрой, это нас позабавит, -- снисходительно согласился Гундриков.
     -- Это насчет утки? -- догадалась Устинья Спиридоновна и прибавила: -- Утку ты мне отмести, Лазарь; Степки чтоб не было, а Мартишку пробери. Хорошенько его, пса, пробери!..
     Лазарь позвал и Степаху и Мартишку. Оба они предстали перед нами смущенные.
     -- Ты жарила ноне утятину? -- простодушно спросил мельник.
     Та трепетным от волнения голосом ответила, что жарила.
     -- Где же она?
     -- Перепарилась.
     -- Так... Ты чего ж смотрела?
     -- Их милость дожидалась... -- указала Степаха на Гундрикова. По мере того как допрос продолжался, голос ее крепчал. В нем даже начинало появляться раздражение.
     -- Куда же ты дела перепаренную-то?
     -- Куда... куда! собакам отдала!..
     -- Ах ты, песье мясо!.. Так и отдала?
     -- Так и отдала.
     Лазарь обратился к Мартишке.
     -- Ты, голубь, давно дома был? -- с прежним простодушием спросил он.
     -- На прошлой неделе был, -- угрюмо ответил Мартишка.
     -- Ржи до новины у домашних хватит?
     -- Куда-те! с Егория покупают.
     -- С Егория... А едят сытно? Разносолы большие у них? {288}
     Мартишка не отвечал. Он, видимо, уразумел, к чему клонились расспросы Лазаря... Лазарь многозначительно помолчал, не спуская язвительного взгляда с лица Мартишки, и вдруг разразился руганью. Ругань была артистическая. В ней было упомянуто и о неблагодарности людской, и о подлом людском лицемерии, и о скверных свойствах Мартишкиных, и о свойствах его родителей, и об мошенническом поползновении всей вообще голи объедать добрых людей... Было упомянуто и о двух сотенных, только что пожертвованных Лазарем на эту самую неблагодарную голь.
     Мартишка молчал и стоял понурившись. Волосы его свесились на лицо. Вся фигура как бы оцепенела в смущенной неподвижности. Степаха все более и более озлоблялась, но, не дерзая протестовать громко, ограничивалась сердитым шепотом.
     -- Я добряк, -- вволю наругавшись, сказал Лазарь, -- я тебе на выбор даю: либо вот бог, а вот порог -- и ползи по миру, либо -- говори правду... Говори, ел нонче утятину?
     Наступило тягостное молчание. Наконец Мартишка легонько вздохнул и пробормотал:
     -- Было малость...
     -- Степашка приносила?
     Мартишка взглянул на нее исподлобья и, взглянув, ответил:
     -- Она...
     По лицу Степахи выступили пятна. Она с негодованием плюнула и повернулась было к двери, но Лазарь собственной своей особой загородил ей дорогу.
     -- Стой, голубушка, -- сказал он, -- не спеши, дай нам на красу твою налюбоваться...
     Степаха осталась. Она походила на волчицу, попавшую в тенета... Устинья Спиридоновна, с выражением полнейшего безучастия, прибирала остатки обеда.
     -- С какой стати она тебя утятиной потчевала, а?... Пауза.
     -- Говори, голубчик, говори прямо... Сгоню -- с голоду издохнешь, -- настоятельно повторил мельник. Но на губах Мартишки точно замок висел.
     -- Полюбовницей, что ль, доводилась тебе?
     Снова последовало тягостное молчание. {289}
     -- Эй, Мартишка,-- сгоню!.. доводилась?.. -- каким-то шипящим голосом произнес Лазарь.
     -- Доводилась... -- последовал смущенный ответ.
     Лазарь внезапно повеселел.
     -- Хе-хе-хе!.. Плут же ты, погляжу я на тебя...
     -- Чурило! -- кротко отозвался Гундриков.
     Степаха прерывисто дышала, но молчала. Изредка она с ядовитой ненавистью останавливала взгляд свой на спокойной фигуре мельничихи.
     -- Ну, и когда же вы спознались? -- продолжался допрос.
     -- С Красной горки...
     -- Хе-хе-хе... Травку, значит, почуяли, корма вольные!
     -- Что же, ты к ней, Чурило, ходил, или она к тебе ходила? -- вмешался Гундриков и плотоядным взглядом окинул жирную Степаху.
     Мартишка молчал.
     -- Открывайся, Мартишка, -- вмешалась и мельничиха, -- попал, брат, в собачью стаю, лай не лай, а хвостом виляй!..
     Но не успел еще Мартишка с обычной своей угрюмостью доложить, что "она к нему ходила", как Степаха с разъяренным видом бросилась на мельничиху и вцепилась ей в волосы... Мы остолбенели. Гундриков первый нашелся. Несмотря на колебание, ощущаемое им в ногах, он бросился к Степахе и, крепко схватив ее поперек туловища, оттащил от мельничихи. Мельничиху подхватил под мышки Лазарь.
     Она была неузнаваема. Весь ее почтенный и даже умилительный облик исчез бесследно, и пред нами бешено металась женщина без всяких признаков "исконности". Впрочем, образный язык не покинул ее и в таком состоянии. Лишенная возможности вцепиться в физиономию соперницы, она сулила ей такую бездну напастей, что становилось жутко. Тут были и пожелания, чтоб бедную Степаху "свило да скорчило, повело бы да покоробило, перекосило бы с угла на угол да с уха на ухо"; тут и выражалась надежда, что Степаху "затрясет лихорадка, возьмет лихая болесть" и она от той болести "ни питьем не отопьется, ни сном не отоспится"; тут на несчастную бабу призывался и гром, которому предстояло разразить {290} ее голову, и "родимец", от которого требовалось "затрясти" ее, и "вихорь", которому поручалось "разнести" ее кости вплоть до синего моря...
     Нельзя сказать, чтоб и Степаха унывала. Если ругань ее уступала ругани мельничихи в образности, то, кажется, превосходила ее выразительностью. Степаха преимущественно склонялась к биографии. По ее словам, "Устюшка" была "подлая тихоня", которая "на людях богу молится, а в потемках черту свечку ставит..." Не было ехиднее мельничихи никого на свете, по словам Степахи. Она будто бы и ей всю штуку из ревности подстроила: Лазарь-де Парамоныч к ней, к Степахе, "приставал", а Устинья проведала... У Лазаря-де и борода с той поры поредела...
     Понятно, все эти разоблачения казались нам несообразными. Но Устинью Спиридоновну они уязвили глубоко. Под влиянием злобы, а отчасти, может быть, и хмеля, она разрыдалась и порывалась даже рвать на себе одежду. Ее увели и уложили спать. Степаху тоже увели. Ее заперли в кухне. Лазарь хотел продолжать "камедь" и предлагал Степаху высечь. К чести Семена Андреича нужно сказать, что он положительно воспротивился этому. Мало того, он даже настоятельно просил выпустить Степаху; но Лазарь на это не согласился: он все-таки, кажется, не переменил своего решения высечь беднягу...
     ...Тусклые звезды уже мерцали на небе, когда мы пустились в путь. Было тихо. Росы не было, и ночной воздух казался душным. Линия горизонта смутно обрисовывалась на западе. Таинственная тьма покрывала равнины,
     Но тьма эта внезапно рассеялась. Вдали вспыхнул пожар, и кровавое зарево зловещим румянцем окрасило небо. Искры заметались и затолклись над заревом, и поля осветились фантастическим светом.
     Чем-то ужасным и вместе величественным повеяло на нас от картины этой, от этого мрачного, как бы нахмуренного неба, от зловещего зарева и печальных полей, на которых отражение этого зарева трепетало тихими волнами.
     Тишина, стоявшая в поле, казалась грозной и как бы предшествующей чему-то страшному... {291}
     Григорий как-то усиленно чмокал и дергал вожжами. Он спешил. Но он не возвышал голоса, как не возвышают его в присутствии покойника. Он пугливо озирал окрестность и шептал в благоговейном ужасе: "Эка полыхает-то, подумаешь!" Под влиянием этого ужаса он как-то странно съежился и приник к вожжам.
     Господин Гундриков был не в духе. Перед отъездом он спал, и лицо его было смято. Пожар не произвел на него впечатления. Он с самого Криворожья часто и глубоко вздыхал и нетерпеливо ворочался на месте. Иногда он испускал многозначительное кряхтенье; иногда ругался чрезвычайно зло и энергично, но к кому обращалась ругань, было неизвестно.
     Я сначала подумал, что несчастный мучается похмельем. Это предположение оказалось ошибочным: Семен Андреич никогда не испытывал похмелья. Наконец, проехав добрую половину пути, он высказался несколько яснее:
     -- Ах, рракальи!.. Во-о-от!..
     -- Кого это вы?
     Он промолчал, испустив раздирающий вздох, и затем со скрежетом повторил:
     -- Нет... каковы рракальи?..
     -- Да кто же?
     -- Да эти архидьяволы!.. Ах, подлецы...
     -- Не пойму...
     -- Да эти... мельники!.. А? По пяти рублей десятина... нет, каковы мерзавцы?.. Пять рублей, а?.. А эта святоша-то, Устюшка-то, а? Ах, шельма... представьте себе, Марфу Посадницу разыгрывает, а? Какова?.. Ах вы...
     И до самого дома ругался Семен Андреич, бестрепетно нарушая торжественную тишину полей, озаренных пожаром. {292}
     XII. ЖОЛТИКОВ
     Случалось ли вам, господа, быть в лесу в пору ранней весны? Все напоминает еще о суровом зимнем царстве. Глаз проникает далеко в глубь леса. Корявые деревья, подобно остовам, мрачно протягивают обнаженные сучья свои, по которым то и дело пробегает звонкий весенний ветер. Черные пни и серый валежник в печальном беспорядке громоздятся здесь и там. Толстый слой поблекших листьев вяло шелестит под ногою. В оврагах синеет снег. В ложбинах с холодным сверканием бегут ручьи, обрамленные голыми берегами. Все повержено в какую-то меланхолическую тишину. От этих суровых дубов, недвижимо распростирающих узловатые свои сучья, от этих стройно сверкающих берез, в глубоком молчании столпившихся на краю вершины, от этих покоробленных осин и жидкого орешника с остатками желтой лапчатой листвы, слабо трепещущей на темных лозах, -- веет какою-то щемящей печалью, свойственной всему, что носит следы разрушения... Но стоит, вам пристальней вглядеться в это царство запустения и смерти, стоит вам выйти на опушку да оглянуть голубую даль, стоит вам глубоко вдохнуть воздух, звенящей струею перебегающий по мертвым деревьям, -- и та печаль, которая, может, еще за минуту угнетала вас, заменится иным чувством, -- жизнь обвеет вас могучим своим дыханием. Эту жизнь ощутите вы и в запахе, несущемся от леса, -- в запахе, в котором с чарующею прелестью соединены затхлый аромат увядания и крепительная свежесть воскресающей природы. Эта жизнь повеет на вас и в переливах горячего света, который нет-нет и скользнет жидкими пятнами по стволам деревьев и по кустарнику перелеска; нет-нет и осве-{293}тит приникшую в тайном ожидании глушь, как бы вызывая к пущему напряжению скрытые в ней жизненные силы... И силы эти с неустанным постоянством проникают каждую былинку, каждую лозу кустарника. Едва заметные розовые почки пестреют на липе и черемухе. В ветвях бледной осины повисли нежно пушистые червячки. Орешник усыпан темно-красными ростками. Там и сям, как бы украдкой, вылезает травка, пронизывая своим упругим острием толстый слой прошлогодней листвы. Теплые, сочные тоны выступают сквозь шероховатую кору деревьев, и самый дуб как будто поступился суровым своим видом. Горький запах, распускающейся березы стоит в воздухе. Какие-то птички звонко пищат и бойко мелькают вдоль перелеска. Смеющийся луч прихотливо перебегает по деревьям, нагоняя улыбку на угрюмых великанов леса... Где-то за лесом звенит и булькает шаловливый ручей. Воздух прохладен и ясен... Вы слушаете... смотрите в каменной неподвижности... и чувствуете, как в груди вашей, сладостно стесняя дыхание, ширится что-то невыразимо хорошее; как что-то бодрое и здоровое разливается по вашим жилам, кровь стучит, и страстная жажда жизни обнимает все ваше существование.
     Не знаю почему, но время, переживаемое нами с конца пятидесятых годов, всегда мне казалось похожим именно на это пробуждение созидающей природы. В воздухе холодно, и ласковое веяние весны еще часто перемежается морозами, а между тем страстное жизненное напряжение ощущается повсюду. Почки и ростки настойчиво проникают сквозь толщу всяческих нагноений, так щедро уготованных нам скорбной нашей историей... Несомненно, разумеется, что много этих почек безвременно погибнет, а из иных пышно расцветет чертополох, и страстное жизненное напряжение произведет между прочим и крапиву... Несомненно -- выползут на свет божий и такие продукты, что, подобно Oxalis'у tropaeoloides, 1 до известной поры пребудут не без пользы, а затем сойдут в былку и, без зазрения совести, станут истощать почву. Но то уж дело будущего считаться и, проклиная почву, вырастившую дрянь, подводить итоги... Нам, со-{294}временникам, приходится лишь констатировать и, заручившись каменным сердцем, с одинаковым хладнокровием обонять: пакость возникающую и безжалостно убитую морозом полезность.
     Я на этот раз, минуя пакость, от которой, право, задыхаешься, и обходя с обычною нашему брату писателю осторожностью полезность, безвременно убитую морозом, займусь родом средним и представлю благосклонному читателю тот едва возникающий на нашей почве Oxalis tropaeoloides, который до поры до времени пожалуй что и полезность с успехом заместит. Я разумею российского чистокровного рантьера, и притом рантьера с следами недавних мозолей на руках -- рантьера-выходца.
     Еще не так давно между деятельным русским купечеством средней руки очень были редки люди, исключительно живущие на проценты с капитала. Жажда непрестанных стяжаний была велика в том сером человеке, который воистину горбом своим сколачивал капиталец. Такая несложная операция, как простое получение процентов, ему претила. Ему была непонятна идея капитала, входящего в русло, получающего неподвижную форму. И тысячником и миллионером он знал одно стремление -- наживу, и один путь для этой наживы -- беспрерывную практику, беспрерывную игру ума и мускулов. Пассивное выжидание "сроков" и "граций" было не в натуре вчерашнего пахаря или прасола. Этот терпкий, вечно промышляющий человек как бы боялся всякой минуты, свободной от коммерческих козней, и был прав, разумеется, ибо в большинстве эта свободная минута неминуемо сопровождалась для него мрачным призраком угнетающей тоски и отчаянного запоя. Кроме тоски и запоя, нечем было пополняться его досугу. Правда, бывали и тогда исключения из общего правила. Но если вчерашний прасол находил себе дело, помимо вечной погони за приумножением, и особенно если дело это заключалось хотя бы в самой робкой попытке проникнуть в таинственную область "теоретических" интересов, -- на него смотрели как на блаженного. Кредит такого блаженного иногда падал с невероятной стремительностью, и, разумеется, падение это служило поразительным примером непригодности для купечества каких-либо интересов, помимо интересов кулаческих. {295}
     Так было недавно. Но что бы ни твердил обычай, всеразлагающий прогресс делает свое дело. Усугубляя авторитет коммерческих козней и доводя до степени даже неудержимого бешенства стремление к наживе, он, вместе с тем, и из области интересов теоретических кое-что облекает престижем. Вчерашняя "блажь" сегодня становится чем-то похожим на дело. Вчерашняя перспектива запоя и невероятной тоски сегодня обещает времяпрепровождение, полное невинных приятностей. И вот как выразитель этого нового взгляда на "свободную минуту", проникает сквозь кору невероятной скудости купеческого мировоззрения новый росток -- рантьер-выходец. Тип продукта этого еще смутен. Его покрывает еще некий туман. Но он, несомненно, возникает. Он крепится жуткими новостями дня. Он тонкой отравой сочится в нелепом строе дикого кулачества. Он медленно, но непрестанно разъедает основы исконного мировоззрения, доселе господствующего в "рядах" и лабазах. Повторяю, он, подобно молодому Oxalis'у tropaeoloides, приносит пользу и, вероятно, еще много принесет ее, доколе в свою очередь не обратится в черствую былку и не войдет в роль "волчца", что в конце-то концов все-таки неизбежно.
     ...Все это прочтите, читатель, вместо предисловия. Теперь же простите за него и перейдемте к делу.
     Одну из зим пришлось мне как-то, вместо хутора, провести в маленьком уездном городке. Квартиру снял я у купца Жолтикова. Протас Захарыч Жолтиков торговлей не занимался, и деньги у него частью лежали в банке, частью ходили по рукам за умеренные проценты. Жил он с сестрою -- старой девой весьма почтенного калибра и недалеких способностей. Квартирка моя отделялась от хозяев тонкой тесовой перегородкой. Таким образом, я был невольным свидетелем интимной жизни Жолтиковых, а они -- моей, разумеется. Но нас это не стесняло, ибо государственные тайны не угнетали душ наших... Сестра, -- имени ее я, право, не знаю, ибо любезный братец не величал ее иначе как "клуша" и "бревно", -- с раннего утра принималась за хозяйство, то есть хриповатым басом ругалась с кухаркой, что-то скребла, {296} что-то мыла... В результате к двенадцати часам получался обед. Брат тоже с раннего утра уходил из дому и до самого обеда слонялся по лавкам и лабазам. К обеду он приходил обыкновенно нагруженный новостями (преимущественно политического свойства), которые и сообщал сестре в промежутках недовольного брюзжания по поводу подгорелой котлетки. Изрядно отдохнув после обеда, он снова брал в руки свою великолепную грушевую палку и отправлялся на базар; вечером же, за шипящим самоваром, снова происходило выгружение новостей, перемежаемое руганью на несчастное "бревно".
     Протас Жолтиков человек был сердитый. Его понурое лицо с ввалившимися щеками и глазами, сердито и настойчиво устремленными на вас, носило на себе вечные следы желчного раздражения. Говорил он самые любезные вещи с видом крайнего недовольства и, объясняясь вам в своей дружбе, метал на вас самые враждебные взоры. Городок свой он всегда бранил, и бранил с неизъяснимой беспощадностью.
     Но скажу несколько слов о городке. Он был в той же степной стороне, где и хутор мой, и, по обычаю всех степных городков, ни оживлением особым, ни особой привлекательностью не отличался. Зимою дикие степные вьюги заносили его сугробами; осенью в нем свирепствовала невылазная грязь и на площадях стояли лужи, похожие на озера, летом непрестанно клубилась горячая пыль...
     Жизнь в нем -- тоже по обычаю всех степных городков -- сочилась вяло и тоскливо. В клубе вечно винтили и дулись в рамс, в определенные дни перемежая карты дружным топотом неуклюжих ног под звуки скрыпиц, сдирающих кожу, и до остервенения ревущего контрабаса. В "рядах" в томном вожделении покупателя передвигали шашки, смаковали новости и слухи и до изнеможения опивались чаем. В канцеляриях отчаянно скрипели перьями, сладко мечтая о наградных к празднику и об имеющихся соорудиться на эти наградные розовых галстуках и полосатых панталонах.
     Так проводил время мужеский пол. Дамы, по своему обычаю, больше сидели дома и тоже проводили время без особенного разнообразия. Более бонтонные из них штудировали Золя и перелистывали Маркевича, восторженно говорили об изящных предметах с такими же {297} бонтонными дамами, болтали с горничными о новостях околотка и важно рассуждали о преимуществах тройного рюша перед двойным и о превосходстве бахромы "с плюмажем" над бахромой простою... Дамы менее бонтонные спали и ели, пили чай и пили кофе, жевали шоколад и икали... а в промежутках играли "в носки" с горничными, заводили невинные интрижки со щеголем-писарьком из полицейского управления, сплетничали и мечтали о новой "ротонде" к празднику. Те и другие в определенные дни съезжались в клуб, толклись в кадрили и порхали в польке, кружились в вальсе и -- нечего греха таить -- иногда бегали и в мазурке. Все это дамы более бонтонные выполняли с манерой явной и пренебрежительной снисходительности, а дамы менее бонтонные -- с явным же и даже несколько восторженным восхищением.
     Глухие улицы жили на свой лад. Там дамы смутно еще подозревали о существовании рюша. Туда еще не проникала ротонда. Там велись горячие речи не о свойствах того или иного "мениардиса", а о "новой" моде, вышедшей на платки из берлинской шерсти. Там смена башмаков ботинками вызывала еще серьезные дебаты и старый вопрос о шиньонах заставлял трепетать сердца. Там кавалеры не винтили и не танцевали мазурку, а в будни обдирали кошек, в праздник же собирались у соседа и "стучали" по маленькой. Только на вечеринках меланхолический "чижик" поднимал их в пляс, и тогда, с исступленными жестами и напряженным выражением лица, они отхватывали с жеманными девицами "кадрель".
     В этих улицах сплетни и слухи с особенной настойчивостью будоражили фантазию обывателя. Часто эта фантазия, -- бог весть коими путями соприкоснувшись, с какой-нибудь пустейшей телеграммой "международного агентства", еще год тому назад где-то и кем-то прочитанной по складам и сообразно этому усвоенной, -- облекала ее каким-то мистическим характером. И телеграмма, воздвигалась до степени туманных и таинственных идеалов, в которых, бесспорно, сочилась и несомненная поэтическая струйка, но которые в конце концов все-таки поражали непроходимой наивностью.
     Так вот какой город всегда бранил Протас Жолтиков и изливал на него свою горькую желчь. {298}
     Но за всей этой бранью мне всегда чудилась если не любовь, то жестокая привычка. Протас Жолтиков бывал и в Москве, ездил однажды и в Питер, а в пору своей молодости не раз посещал низовые города, -- и везде-то ему претило, везде казалось ему скучным, отовсюду тянуло в свой городок.
     Я всегда с любопытством ждал обычного возвращения Протаса из лавок. Дома его ждал обед. Обыкновенно первое блюдо проходило в молчании, прерываемом обычными комплиментами по адресу "бревна" и смачным чавканьем губ. Затем начинали прорываться новости.
     -- В Харькове процесс интересный... -- угрюмо и отрывисто говорил Протас. Сестра издавала какое-то неопределенное междометие. Но Протас и не ожидал от нее отзыва. Немного погодя он снова бросал словечко:
     -- Доктора убили... -- и затем с такими же перерывами продолжал примерно в таком роде:
     -- Женин любовник убил...
     -- И поделом!..
     -- Сам стар -- жена молодая...
     -- Купил, так любови не требуй...
     -- Тело закабалить легко...
     -- Душу не опутаешь...
     -- Душу не закабалишь, а озлобить -- озлобишь...
     -- Захотели нравственности!..
     -- Вы кабалу-то прежде похерьте...
     -- Все прогнило насквозь...
     Эти краткие словеса с сердитым шипением заедались щами, а за щами следовала новая серия отрывистых сообщений.
     -- Шульц уволен...
     -- Третьим отделением управлял.
     -- Давно пора...
     -- Оно и "третье"-то уволить бы...
     -- Кошмары-то изготовлять будет бы...
     -- Пора бы свету-то...
     И все в этом роде.
     Все подобные новости Протас вычитывал из газет, по его настоянию не в одном экземпляре получаемых в "рядах".
     Иногда за перегородкой происходило некоторое оживление. Это было обыкновенно вечером. У Жолтиковых {299} появлялось постороннее лицо. Это лицо поражало смиренностью тона и предупредительностью выражений. И тогда завязывался следующий разговор.
     -- А слыхали, Протас Захарыч, счастье-то нас посетило?.. -- умильно говорил посетитель.
     -- Какое счастье? -- с обычной угрюмостью осведомлялся Протас.
     -- А такое, значит -- особая комиссия устроена. -- Чтоб, значит, расходы по царству сократить... Оченно подымают газеты эту комиссию...
     Протас насмешливо фыркал.
     -- Ты это в какой газете вычитал?
     -- Да балуюсь, признаться... такой-то, -- тут посетитель называл газету.
     -- Нашел газету!.. Ты ее брось... Там только перепечатки да насчет славословий ежели... А насчет славословий ты лучше псалтырь Давыдов купи...
     -- Э-э... А я ведь, признаться, полагал не так, чтобы насчет перепечатки... -- смущенно лепетал посетитель.
     -- Нам славословия-то не нужны, -- не слушая его говорил Протас, -- ты нам дело подавай... Ты нам трезвый взгляд, чтоб... Ты проследи, как комиссии-то бывшие работали да какой от них толк был, да потом и хвали... Да про Европу-то нам расскажи: какие такие в Европе комиссии заседают насчет эфтого... А канитель-то не разводи...
     -- А я, признаться, полагал -- хорошая газетина, -- настаивал посетитель.
     Но Протас уж окончательно сердился.
     -- Тебе что от газеты-то требуется? -- в упор спрашивал он.
     Посетитель еще более приходил в смущение.
     -- Как что требуется... Мало ли делов от нее...
     -- Ну, да что, что, что?..
     -- Первое -- бумага, чтоб... Ну, и слова ежели покрупнее... аль опять статейки, к примеру...
     -- Бумага!.. Слова!.. Статейки!.. -- с неизъяснимой пренебрежительностью восклицал Протас, -- много ты смыслишь... Газета -- тот же человек, понял? -- Первое дело, ты за что Назара Аксеныча почитаешь? (Назар Аксеныч -- местный торговец "панским" товаром, человек замечательно честный.) За правоту, говоришь?.. Да, за {300} правоту, за честь, за слово -- раз что сказал -- отрезал... То же и газета... Вон я получал газету -- ноне одно, завтра два. Семь пятниц на неделе. Так разве я должен ее уважать?.. Я взял на нее да наплевал!..
     -- Э-э... -- удивлялся посетитель.
     --Ты вот говоришь, комиссию в газете хвалят. Вот прямо уж видна неосновательность. Как так, ничего не видя, хвалить?.. Ты посуди теперь: к нам исправник новый едет, с какой бы это стати ты его хвалить стал бы?.. Увидишь, хорош ежели -- похвалишь. Так и комиссия... А без дела ежели хвалить -- это уж прямо значит на ветер лаять...
     -- Э-э... А я ведь полагал: нехай ее... Мне абы побаловаться, да на обертку... К примеру, икры ежели в нее... Оченно она способна для икры!..
     Протас сердито фыркал, чем окончательно приводил в смущение собеседника. Наступала пауза.
     -- Значит, стало быть, не одобряете вы мою газету?.. -- робко осведомлялся собеседник после некоторого молчания.
     -- Не одобряю, -- сухо ответствовал Протас.
     -- И, значит, другую ежели б, то -- ничего?
     -- Как знаешь, -- столь же сухо произносил Протас.
     -- Ну, так уж и быть, -- в заигрывающем тоне восклицал посетитель, -- разорюсь на другую... Куда ни шло!.. Только ты уж, Протас Захарыч, надоумь меня...
     Протас еще несколько минут выдерживал характер и упорствовал в сухости, но, наконец, смягчался.
     -- "Молву" выпиши... -- вещал он.
     -- Питерская?
     -- Питерская... А из московских ежели -- "Русские ведомости"; да смотри, не спутай -- боже тебя избавь "Московские" выписать. Вперед говорю, на двор ко мне тогда не показывайся!

/ Полные произведения / Эртель А.И. / Записки Степняка