Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
 / Полные произведения / Толстая Т. / Кысь
Кысь [13/16]
- Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя?
- Да тут... надо мне... об искусстве поговорить...
Пускай глядит с порога
Красотка, увядая, -
Та добрая, та - злая,
Та злая, та - святая;
Что - прелесть ее ручек!
Что - жар ее перин! -
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!
А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто с водою, а снег уж не искрится, как бывало, а как бы липнет. А на углах, на перекрестках, на площадях народ кучками, - больше трех зараз, - собирается, то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно.
Отчего беспокой в народе?.. Вот прошли мимо двое - на личиках забота, взгляд бегает. Вот другие пробежали, руками машут. А вон те - каким-то разговором обменялись, да в дом, да ворота запирать. Бенедикт привстал в санях, высматривал знакомых: промелькнул, как колесо, Полторак, да и нет его: он на трех ногах, его разве догонишь.
Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в грудь бьет, вскрикивает: "Ахти мне! Да ахти мне!.." да все оседает. Что такое...
- Константин Леонтьич!!! - крикнул Бенедикт. - Стой, Константин Леонтьич!.. О чем волнение?
Константин Леонтьич, расстроенный, без шапки, зипун не на ту пуговицу застегнут, не своим голосом:
- Только что объявили: год високосный!
- Как, опять?..
- Да-да! Мы все так расстроены... Нас пораньше отпустили.
- Отчего же это? - взволновался и Бенедикт. - Причина какая, не сказали?
- Ничего пока не знаем... Спешу, голубчик, простите великодушно... Жена еще ничего не подозревает. У нас скотина не убрана, слуховое окно забить надо, что говорить...
Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше.
Вон оно что... Високосный год: жди несчастий! Волосатые звезды, недород, худой скот... Злаки в полях вырастут тощие, - это если засуха; а коли, наоборот, наводнения, бури, - попрут хвощи в рост, словно бы их водой раздует, вырастут выше деревьев, корнями взроют глины, на которых городок наш стоит: пойдут оползни, новые овраги... Леса обсыплет ложными огнецами; только зазеваешься, - ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии проснутся! Не приведи Господь!
А отчего одни года случаются високосные, а другие - простые, обычные? Неведомо! А что делать? Ничего не поделаешь, терпеть!
А только в народе всегда волнение поднимается, злоба, неудовольствие, а почему? а потому что нет, чтобы год-то этот плохой как-нибудь покороче сделать, так наоборот: нарочно издеваются, делают его длиннее. Вставляют лишний день: вот, дескать, вам! на-ко! А ведь лишний день - это и работа лишняя, и налоги лишние, и всякая людская тягота, - хоть плачь! А вставляют его, день-то этот, в феврале, и стих есть такой:
Февраль! Достать чернил и плакать!
- ну, это про писцов, но и другие работники плачут, - повара, древорубы, а уж кто на дорожные работы призван, о тех и говорить не приходится!
Но есть и такие, которые говорят: оно конешно так, работа лишняя, это да, но ведь и жизни прибавляется, верно? Лишний день на белом свете поживешь, лишний блин съешь, али там пирожок! Разве плохо? Так бы, глядишь, помирать надо, - ан нет, еще восход встретишь, солнышко, а вечером сплясать да выпить! Только вот лучше прибавляли бы этот день не зимой, когда жить тошнехонько, а летом, в хорошую погоду.
Сейчас, прям! Жди! В хорошую! Кабы они хотели облегчение народу сделать, они бы день-то этот прибавляли не в високосный год, а в простые, да не день, а два, ну три, а то и неделю, да объявляли бы выходной!
...Меж тем доехали до избы, где Варвара Лукинишна жила.
- Стой тут.
Тетеря помычал под кляпом, глазами поворочал.
- Я сказал: стой и молчи.
Нет, опять мычит, валенком показывает.
- Ну что тебе? Что?
Валенок снял, руку выпростал, кляп отвязал, цыкнул плевком:
-...говорю: знаю это место.
- Ну и что? Я тоже знаю.
- Ты знаешь, как груши околачивать, а я знаю, что тут бензоколонка была.
- Мало ли где чего было.
- А где бензоколонка, там горючее. Под землей. Спичку бросить, бздык! - и летим.
Бенедикт подумал.
- Зачем?
- Не зачем, а куда. К такой-то матери.
Бенедикт открыл рот, чтобы напомнить: "закрой пасть, твое место в узде", но знал ответ и не стал нарываться на обидные грубости; у него уже и мозоль на ноге наросла от пинков, а скотине хоть бы что, пинай его - не пинай, он привыкши; так что говорить он не стал, подержал рот открытым и снова закрыл, как было.
- Бензин, говорю. Тут его хоть жопой ешь... Бензин, бензин, ферштейн? - вода такая, но - горит. - Тетеря засмеялся. - Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Птички летят, колокольчики звенят... Цыгарку-то оставь мне, пока ты там того-этого.
- Еще чего!
- Ну и хрен с тобой. Фашист.
Хуже собаки эти перерожденцы, собаку обматеришь, - ей и ответить нечего. Гав, гав, - и весь ее ответ; стерпеть можно. Эти же говорят без умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не такая, и переулок паршивый, и перекресток перегорожен, и государство неправильно управляется, и мурзы не с теми рылами, и что бы он с кем сделал вот ужо погоди дай ему волю, и кто виноват, и как он в древности с братаном пил, и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как рыбу удил у матери в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко, свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и что всех их давить надо, чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил, и как одна Генеральша без него жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а она: нет, мое сердце разобьется, проси, что хочешь; и что почем когда стоило, а послушать, - так ничего не стоило, хватай да уноси; а еще замечания прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля всего и выходит, что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем.
Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама горит. Где же видано, чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а в глазах у них, будто в воде, огонь плещет, отражается; а сами-то стоят столбом, замеревши, как околдованные, - вот тогда да; ну дак это же морок, наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что пришли Последние Дни?.. - не может того быть, и думать не хочу... А другое, что год объявлен високосный. А, должно быть, так: знамения нехорошие, и метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит.
Отворил забухшую дверь; чмокнула, как поцелуй; за ней вторая: меж дверями сенцы у ней. Маленько постоял, склонив ухо; прислушивался. Балахон надевать не стал, хоть и положено: маленькое своеволие допустил; что ж... служба, конечно, государственная, но на всякой службе своему человеку, близкому, али родственнику послабление допускается.
Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу с собой взять? Тут ведь как: ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик; а где крик, там и суета: кто об стол головой бьется, кто об тубарет али печку; помещение тесное, особо не развернешься, стало быть в руке того размаху, свободы той нету. Это хорошо на воздухе науку отрабатывать, али сказать, тренироваться; ведь как санитаров учат? - кукол больших нашьют-навертят, идолов из ветоши; вот на траве-мураве и отрабатываешь приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что. На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно уж не так. Нет.
Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает, верно? истошным голосом не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик - он живой, он суетится.
Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное. Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка.
Так что не всегда есть возможность соблюдать все государственные правила; отсюда и послабления; конечно, можно спорить, но - "суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет".
Бенедикт поразмыслил и оставил крюк в сенцах. Приотворил вторую дверь-то, всунул голову:
- Ку-ку-у! А кто к нам пришел!..
Ни звука.
- Варвара!..
- Кто там? - шепот тихий.
- Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт.
Никакого отзыва, шорох один. Бенедикт вдвинулся в горницу, огляделся: чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что Варвара Лукинишна: один глаз из тряпья виден, а остальное - все гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало.
- Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не хожу...
- Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое?
- Не знаю, голубчик. Слабость что-то... В глазах темно... Еле хожу... Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем.
У Бенедикта тоже ничего с собой не было. Без приношения нельзя, это правда, но он не придумал, что бы такое подарить-то. Книгу - ни за что, с книгами расставаться, - уж лучше смерть. Вот подарил сдуру "Виндадоры" Истопнику, потом так жалел, так жалел! Все представлял, какая книга-то была хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она, бедная, в неприбранной избе, унылой и прокуренной, у Истопника валяется; может, на пол свалилась, а старик сослепу и не заметил; может нечем суп прикрыть было, - он и...; а то Лев Львович, срамник, выпросил ее, забрал к себе, от людей заперся, свечку затушил и ксерокс ей делает: желаю, говорит, размножаться! есть же такие неуемные ходоки, что бабы им мало! и с козляком шутки шутят, и с собакой, прости, Господи, и с валенком! Так жалел, - и головой об стенку бился, и руки заламывал, и ногти грыз; нет, никогда больше ни одной книги никому.
Цветки, - а это бывает, идут к бабам в гости с цветками: нарвут в огороде чего поярче, али чтоб дух от них хороший, побольше вместе сложат, - и выйдет букет; вот этот букет бабе и сунут: дескать, и вы так же прекрасны, и дух от вас тоже ничего. Держите крепше и будем шутки шутить. Но зимой какие ж цветки?
Оттого-то, чтоб голову не ломать, принято, когда в гости идешь, нести ржавь, а лучше брагу из ржави сваренную. Потому что сам же тоже пить будешь.
Польза тут двойная: брагу сразу же пить можно, а не дожидаться, пока там еще ее сварят! да процедят! Да через угольки перегонят! да упарят! да уварят! Да остудят! да опять процедят! - а тут готовое, пей сразу.
А второе, это если ты в гости пришел, а гости, бывает, не задалися, - ну, повздоришь с хозяином, что пригласимши, али подерешься, оплюешь кого, али тебя оплюют, али еще что, - так хоть, думаешь, успел выпить, не все же пропало.
Но хозяйства своего Бенедикт давно не вел, своей браги у него не было, а вся кудеяровская, начнешь нацеживать... нет, лишние вопросы ни к чему. Вот и пришел с пустыми руками. И крюк в сенцах оставил. Взял тубарет, подсел к лежанке, на лицо сочувствие напустил: брови вверх, рот вниз. Без улыбки.
- Как живете? - Варвара слабым голосом. - Я слышала, вы женаты. Поздравляю. Замечательное событие.
- Мезальянс, - похвастался Бенедикт.
- Как это должно быть прекрасно... Я всегда мечтала... Скажите мне... скажите что-нибудь волнующее.
- Хм. А, вот: год объявили, что високосный.
Варвара Лукинишна заплакала. Да уж, веселого мало.
Бенедикт поерзал, не знал что еще говорить. Где она книгу-то прячет. Под кроватью? Бенедикт выставил ногу, как бы невзначай, просунул под лежанку и обтрогал ногой, чего там спрятано. Вроде короба.
- Вот, знаете, читаешь в книгах: флердоранж, фата... букетик фиалок, приколотый к поясу... фимиам...
- Да, эти все на букву "ферт", - сказал Бенедикт. - На этот ферт, я заметил, ни одногошенька слова не понять. - Через валенок плохо было слышно, что за короб и где у него крышка. Вот ведь: без крюка - как без рук.
Варвара Лукинишна плакала единственным глазом.
-...алтарь... певчие... "голубица, гряди"... паникадило...
- Да-да. Ни слова не разберешь!
Бенедикт просунул вторую ногу под кровать, наступил валенку на пятку и потянул ногу из обуви. Портянку заело, - видать, слабо намотано; нет, лучше оба валенка сбросить. Ведь до чего неудобно без рук! Ну? Ведь чтоб первый валенок снять, надо вторым пятку прижать, а чтоб второй снять, надо первым отдавливать; ну а если первый снял, так он будет снятый? Чем же давить-то? Вот это вопрос научный, а ведь ни в одной книге ответа на него еще не сыскалося. А если из природы наблюдение взять, то надо ногами, как муха, - быстро-быстро друг об дружку перебирать; тогда ноги вроде как запутаются: которая первая, которая вторая; ан, глядь, обувь и слетит.
- ...ведь и юность пролетела без любви! - плакала Варвара Лукинишна.
- Да-да! - согласился Бенедикт. Теперь надо портянку отмотать: путается и мешает.
- Возьмите меня за руку, друг мой!
Бенедикт примерно решил, где у Варвары Лукинишны рука, взял это и подержал. Теперь руки заняты, ноге уж точно помочь нечем. Значит надо крутить ступней, чтоб портянка отматывалась, а что отмоталось, - второй-то ногой придерживать да отодвигать. Вспотеешь, умаямшись.
- Не трепещите так, друг мой! Поздно! Судьбе не угодно было скрестить наши пути!..
- Да-да, верно. Я тоже заметил.
Босая-то нога насколько же ловчей обутой! Она ж все равно как зрячая! Вот стенка короба, шершавая, но без заноз: от бересты заноз не бывает, это ж не древесина, а луб! А не всякий луб на короба идет: который тонкий, так его больше на письмо берут, а который потолще - это уж на корзины; столярное дело понимаем; а тута крышка, так крышку-то пальцем приподдеть...
- Вы тоже волнуетесь? Друг мой! Неужели?..
Бенедикт крепче ухватил руку или что там у Варвары Лукинишны, для опоры; растопырил пальцы на ноге, оттянул большой палец, поддел крышку. А-а-а-а! Тудыть!..
...В глазах померкло, взвился весь и упал, хватаясь за что-то: судорога, проклятая! Забыл, что ноги-то - не руки, тудыть!!!
... Отошло. Фу-х.
...Варвара Лукинишна лежала не шевелясь, с открытым глазом, смотрела в потолок. Бенедикт удивился и присмотрелся. Чего это? Вроде заехал ей локтем куда-то... не разбери поймешь. Зашиб, что ли?..
Посидел, подождал.
- Э-э, - позвал.
Молчит. Никак померла?.. а знать, померла. Эвон!.. Отчего это?.. Неприятно-то как... Помирать - не в помирушки играть.
Посидел на тубарете, опустив голову. Нехорошо... Вместе работали. Шапку снял. Женщина ведь не старая, еще жить бы да жить. Книги переписывать. Репу садить.
...Родственников вроде не было - кто же хоронить будет? По какому обычаю? По нашему, али как у Прежних принято?..
Матушку - по Прежнему обычаю хоронили. Навытяжку. Если по-нашему, - надо потрошить, коленки подгибать, руки с ногами связывать, фигурки глиняные лепить, в могилу класть. Никогда Бенедикт сам этих дел не делал, всегда любители набегали, он только в стороне к стенке жался.
- Тетеря! - крикнул в дверь. - Поди сюда.
Перерожденец охотно забежал в избу: тепло в избе.
- Тетеря... Вот баба помре. Сослуживица... Сослуживицу пришел навестить... Вот прямо сейчас и помре. Что делать-то надо?.. А?..
- Так, - засуетился Тетеря, - руки ей на груди сложи крестом... вот эдак... да не так!.. где у ней грудь-то?.. хрен ее знает... должна быть пониже головы... руки - крестом, в руки, конечно, икону; глаза закрыть... где у ней глаза-то?.. а, один есть! Спартак - ЦСКА, один - ноль; челюсть подвязать; где у ней челюсть-то?! где че... - неважно; вот так пущай лежит, а ты, значит, народ созывай, пирогов, блинов, всего напеки, и главное чтоб выпивки до хуища.
- Хорошо, иди, дальше я знаю.
- Винегрету главное, винегрету побольше! Красного, знаешь, с лучком! Эх!
- Вон отсюда!!! - заорал Бенедикт.
... Сложил руки крестом, если это у ней руки, глаз закрыл... надо бы камушком? - откуда зимой камушек! - теперь икону? Это что они на бересте рисуют? идола-то?
Мышиная синеватая свечка трепетала на столе; это еще Варвара зажигала свечку; отворил печную заслонку, там полешки: огонек перескакивает, пляшет; это Варвара совала полешки в печку; разожгла огонь, - и горит он в пустоте, а ее и нету. Подбросил еще щепочек, чтоб огонь гудел, чтоб свету в избе больше было.
На столе - берестяные листы стопочкой, письменная палочка, чернильница: сама ржавь на чернила варила, свои палочки ладила, любила, чтоб все аккуратно... Домашнее, - говорила, - оно лучше казенного. Приходите, говорит, ко мне на суп, разве казенный суп с домашним сравнишь?.. Не зашел, гребешков ее побоялся...
Ах, этот миг, ах, горькое борение...
Пусть пиво бродит в бочке вместе с солодом;
Ведь жизнь могла быть - чистое парение, -
Но небо пролилось дождем и холодом...
`Бенедикт заплакал. Слезы защипали глаза, быстро-быстро набрались, перелились через край, потекли, налились в бороду. Утерся рукавом. Добрая была. Чернила всегда свои давала, если у тебя вышли. Слова объясняла. Конь, - говорит, - это не мышь, - золотые слова. Идола ей в руки...
Хлюпая носом, Бенедикт сел за стол, взял бересту, повертел. Идола надо... Размял письменную палочку - а давно в руках не держал, - обмакнул в чернила. Идола. Как его рисовать-то...
...Головку вывел ссутуленную. Вокруг головки - кудерьки: ляп, ляп, ляп. Вроде буквы "С", а по-научному: "слово". Так... Нос долгий. Прямой. Личико. С боков - бакенбарды. Позакалякать, чтобы потолще. Точка, точка, - глазыньки. Сюда локоть. Шесть пальчиков. Вокруг: фур, фур, фур, - это будто кафтан.
Похож.
Вторнул ей идола в руки.
Постоял, посмотрел.
Вдруг будто что вступило в грудь, ворвалось, лопнуло, как бочка с квасом: зарыдал, затрясся, зашелся, завыл, - матушку вспомнил? жизнь свою? весны былые? Острова в море? непройденные дороги? птицу белую? ночные сны? - спроси, не ответит никто!.. - высморкался, надел шапку.
...Да! Да. Так чего я приходил-то?.. А, книга!.. Где же книга у нее? Бенедикт стал на коленки и заглянул под лежанку, светя свечкой. Вот короб-то этот. Выволок, порылся - бабья дрянь, ничего ценного. Нет книги. Еще посветил - пусто, мусор обычный. Руку глубоко запустил, все обшарил, - ничего.
На печи. Нету.
За печью. Нету.
Под печью. Нету.
В чулане, - посветил, - одна ржавь; ловкой рукой подхватил крюк, - насколько ж крюком сподручнее! - протыкал все насквозь, - нету.
Стол - может, ящик какой, - нету; тубарет - двойное дно? - нету; постоял, обводя избу глазами; сарай! - выбежал со свечой в сарай; то же. Бани у нее нет, некому было баню сложить. Вернулся в избу.
Матрас!!! Запустил руки под Варвару; мешала; прощупал весь матрас; мешала; стащил ее на пол, чтоб не мешала; прощупал матрас, подушку, протыкал крюком; перебрал торопливыми пальцами одеяльце, перинку вороньего пера, - ничего.
Чердак!!! Где лаз-то? Вон там; полез на тубарет, второпях немножко толкнул Варвару-то, идол выпал из рук; нагнулся, вторнул идола в Варварину середину.
На чердаке - ничего. Только лунный свет лежит рваной полосой, просунулся через слуховое оконце.
Надо бы забить: год високосный, мало ли...
Луна светит, ветер дует, облака идут, деревья качаются. В воздухе водой пахнет. Опять весна, что ли? И пустота, и бессмысленность, и шорох какой-то, - сенная труха с потолка сыплется, крыша рассыхается. Нет, еще что-то.
А! - мыши шуршат. Шуршат мыши. Мыши у ней в избе. Жизни мышья беготня.
Что - прелесть ее ручек!..
Что - жар ее перин!.. -
Давай, брат, отрешимся,
Давай, брат, воспарим!
...Бенедикт вернулся к саням; перерожденец посмотрел с вопросом. Бенедикт размахнулся ногой и бил, бил, бил Терентия Петровича, пока не онемела нога. ЕР
Есть хорошее правило: скотину в дом не пускать, не приучать. Собаке во дворе конуру ладят, пущай там и сидит, хозяйство сторожит.
А если какой голубчик ее пожалеет, - дескать, мерзнет псина, али что, - пустит ее в дом на зиму, - нипочем собака в конуру не вернется, ей уж в избе понравилось. Чуть отвернешься, а она опять норовит в дверь протиснуться.
Правило научное, для всякой твари верно; то же и с перерожденцами. Перерожденцу место где? - в хлеву. Потому как есть он скотина, а скотина должна водиться на скотном дворе, само название подсказывает за это.
Вот и Тетеря: побывал пару разочков у людей в дому, - сначала Никита Иваныч хулиганил, сажал тварь за стол, мнениями его интересовался; потом Бенедикту пришлось кликнуть его, - давеча, у Варвары-то, а это он, знать, из-за душевного расстройства подзабылся, - побывал перерожденец в дому и теперь норовил чуть что, - в дом.
Сначала предлоги выискивал: помочь поднести, дверь открыть, канплимент теще, Оленьке канплимент, потом с советами на кухню, дескать, знаю наипервейший рецепт, как грибыши сушить, - эвон! Да мы грибыши со времен царя Гороха сушили, сушим, и до Последних Дней сушить будем! На нитку повесь да и суши! Наука тут нового слова не скажет!
Потом будто ему от тестя охота указание выслушать: как ловчей на себя бубенцы приладить, чтобы звону от них больше, когда едешь; какие песни желательно петь в дороге: заунывные али бойкие; потом, глядишь, а он уж старший по хлеву, сам покрикивает, чтобы эй! - навоз почистили; не успели оглянуться, а он уж свой в доме. Только и слышишь: "Терентий Петрович это, Терентий Петрович то".
Бенедикт ногами топал, ярился, взывал, стыдил, убеждал, грозился, тащил за рукав, - нет, Беня, оставь, как же без Терентия Петровича? И достанет, и принесет, и посмешит, и форшмак состряпает, и румяна похвалит, и белила.
Увидит Оленьку в колобашках, в сметане, и будто в сторону, будто сам себе, не сдержамшись: "Ну до чего ж баба красивая, е-мое!"
В санях катает с посвистом, с песнями; узду заплел косичками, шлею разукрасил берестяными картинками: посередке идола прибил рисованного, - усищи в обе стороны; с одного краю баба голая с сиськами, с другого надпись: ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ Головатых Терентий Петрович. Пригласил Оленьку полюбоваться, Оленька сразу: "все, Бенедикт, это сани мои! Бери себе другие!" - плюнул, но отдал ей сани-то, и с Тетерей вместе, - уж больно зол на него был, противно было даже и бить его.
А достался ему перерожденец Иоаким, старец одышливый и с харкотой: все у него в грудях клекочет и блекочет, сипит и хрипит; еле ноги тащит, пройдет два забора, да и остановится:
- Ох, Господи, царица небесная... Грехи наши тяжки... Ох, прибрал бы Господь...
И - кашлять, да с сипом, да с мокротой; да харкать, да сплевывать; пока свое не отплюет, с место его кнутом не стронешь.
- Матушка небесная... и сорок святых мучеников... забыли меня... Забыл Никола-то угодник... грехи мои тяжки...
- Давай, дед, давай, трогай! Дома поплюешь!
- О-ох, смерть нейдет... прогневил Господа...
- Песню давай! Удалую!!!
- Христо-о-о-ос воскре-е-е-есе из меееееееееееертвых...
Стыдно было: вдруг кто из знакомых увидит? Зубоскалить начнет? Дескать, гляньте, гляньте на Бенедикта! Что за кляча-то у него? да где таких берут? а то еще и прозвище дадут!
И ведь как боялся, так и случилось: тащился на Иоакиме мимо пушкина - охота поглядеть было, как он там стоит-то, - а тут как раз Никита Иваныч: залез на наше все и отвязывает ему от шеи бельевую веревку, - ну как всегда. Увидел Бенедиктов позор и - так и есть! - закричал:
- Да как тебе не стыдно, Бенедикт!!! На старом-то человеке ездить!!! Ты вспомни, чей ты сын!!! Полины Михайловны!!! Где же это видано?!?!?! Быстрей пешком дойдешь!!!
Позор несусветный; Бенедикт отвернулся, сделал вид, что не видит, не слышит, дома наплакался тестю: эвон, на меня даже Прежние пальцами кажут, тычут, что резвее надо, мать позорю! Давайте Тетерю назад, хрен с ним! - а уж все, уж Тетеря на других работах занят: возвысился до кухонного мужика, чистит репу, птицу потрошит, винегреты накручивает.
И дали перерожденца самого простого и среднего: особенностей никаких, и звать Николай.
Подушки Оленька набила белым пухом; лежать стало куды мягче. Работы никакой делать не надо, ни рубить, ни тесать; пешком ходить тоже не надо, - в санях доеду; кушать - беспрерывно пожалуйте, - так что Бенедикт раздобрел, али сказать, оплыл. Отяжелел. А не столько даже от еды отяжелел, сколько от дум тяжелых. Словно натолкали в душу ветоши, тряпья старого, валяных ошметок: и душно, и чешется, и гнетет. Лежи не лежи, а все нет покою.
Должны где-то книги быть. Где-то должны.
Выходил на двор, на мураву, - только-только из-под снега проклюнулась, - руку размять. Случись изьятие делать, так чтобы в руке легкость была, приемистость, али поворотистость, чтобы крюк не тыркался, а летал, чтобы он как бы с рукой сросся, так, чтобы уж разницы никакой не чувствовалось: где рука, а где крюк.
А то тесть ему все попреки делал, что Бенедикт неловкий, что голубчика загубил. Встретит в коридоре и головой качает с упреком, сокрушенно: ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй...
- Ведь крюк, он на что? Он на то и крюк, что он не тыка! У него, мил-человек, и линия такая, - видишь? - загибается! А почему? а потому что гуманность в нашем деле допрежь всего. Раньше, конешно, - раньше режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь! - и дух вон. Вот тогда, понятно, тыка сподручнее. А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо. Отсталость в обчестве агромадная, - ведь объяснял я тебе, - а искусство гибнет. Ежели не ты да я, кто за искусство постоит? - то-то.
- Но, папенька, ведь искусство требует жертв, - Оленька за Бенедикта вступается.
- Первый блин комом, - это теща утешает.
- Опять ты про блин! Да что же это у тебя один разговор: блины да блины!.. - Бенедикт не слушал, уходил, ворочал тяжкую думу; свистнув Николаю, валился кулем в сани: "На торжище!" - не сняв балахона, лишь колпак откинув на спину, - красный, грузный, мрачный брел вдоль прилавков, где малые мурзы раскинули берестяные книжицы, корявые свои самоделки. Народ замолкал, пужался, когда напролом, с думой на челе, с темными от бессонных ночей подглазьями, с наеденными брылами, наеденной широкой шеей, - ворот душит, - ступал Бенедикт тяжкой поступью; сам знал, что страшен, - а пусть. Брал книжицу, брезгливо листал, - мурза пикнул было, что сначала платить... - так посмотрел, что больше уж мурза не пикал.
Эту читал. И эту читал. Это что? - читал, да всю целиком, а не отрывки, как тута.
- Где полный текст? Полный текст должон быть, воры! - хрипел на присевшего, съежившегося в воробьишку мурзу, тыкал толстым пальцем в бересту; ведь и тут украли, ведь что за народ! Там главу пропустят, там оборвут на полслове, там строчки переставят!
- Бересты в государстве не хватает, - лепетал перепуганный мурза, - работать некому...
- Ма-алча-ать!!!
Иной раз попадалось и нечитанное: ржавые кривули, загибающиеся строки, описки на каждой странице. Такое читать - что землю есть с каменьями. Брал. Тошнило, себя презирал, но брал.
Вечером, склонившись низко, водя пальцем по ухабам и рытвинам бересты, шевеля губами, разбирал прочитанное; глаз отвык от скорописи, спотыкался; глаз хотел ровного, летучего, старопечатного, черным по белому, ясным по чистому; и писец, видать, нерадивый перебелял, - кляксы да помарки, а дознаться бы: кто, - да головой в бочку!
К трибунам прикипели наши взгляды,
И ловит слух в державной тишине
Итоговую взвешенность доклада,
Где все разделы - с веком наравне!
(Клякса) (клякса) (клякса)
(клякса) ...чувств своих не прячем на засов,
И нам дают сердца и партбилеты
Решающую силу голосов! (клякса)
Ну? Поэзии - от силы на полторы мыши, а берут двенадцать. И здесь воровство. Бенедикт, правда, вообще не платил: так давали.
Пробовал прежние книги перечитывать, да это же совсем не то. Никакого волнения, ни трепета, али предвкушения нету. Всегда знаешь, что дальше-то случилось; ежели книга новая, нечитанная, так семь потов спустишь, волнуючись: догонит али не догонит?! Что она ему ответит?! Найдет он клад-то? Али вороги перехватят?! А тут глазами по строчкам вяло так водишь, и знаешь: найдет; али там догонит; поженятся; задушит; али еще что.
Ночью, ворочаясь без сна в мягком пуху, думал. Представлял городок, улочки, избы, голубчиков, перебирал мысленно знакомые лица. Иван Говядич, - есть у него книга? Вроде он грамоте не учен. Что ж из того: читать не умеет, а книгу зажал. Бывает? Бывает. Заместо суповой крышки... Грибыши в кадке пригнетать... Наливался нехорошей кровью, плохо думал про Иван Говядича. Попробовать изъятие?.. У Иван Говядича ног нет, из-под мышек сразу ступни. Крюк тут нужен короткий, с толстой ручкой. Но руки у него мощные. Значит, короткий нельзя...
Ярослав: проверить Ярослава? Вместе грамоте учились, счету... Он уж такой: коли что спрятал, - не признается. Думал о Ярославе. Вот тот в избу входит, дверь на засов. Огляделся. К окну идет на цыпочках, пузырь отогнул: не глядит ли кто? Теперь к печи... Свечкой туда тычет: запалить... Теперь к лежанке... Опять обернулся, будто что почувствовал. Постоял... Нагибается короб из-под лежанки вытянуть... Шарит в коробе, шарит... вот переложил из руки в руку... Бенедикт напрягался, видел: словно живой, только неплотный, нетелесный, - свеча сквозь него мерцает и трещит, - словно бы в сумеречном воздухе висит Ярослав сонной тенью, шарит и шарит: нетелесную спину его видать в домотканой рубахе, нетелесные лопатки ходуном ходят: роется; позвонки теневыми пупырями вдоль спины...
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
/ Полные произведения / Толстая Т. / Кысь
|
Смотрите также по
произведению "Кысь":
|
Регистрация
Дизайн сайта — aminis
