Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Толстая Т. / Кысь
Кысь [12/16]
Мрак.
- Сколько ж гадости в народе, - говорил тесть, - ты подумай. Ведь когда еще было сказано: книг дома не держать! Сказано? - сказано. А нет, держат. Все по-своему хотят. Гноят, пачкают, в палисаде закапывают. Чуешь?
- Да, да.
- Дырки проковыривают, страницы рвут, на цигарки сворачивают...
- Ужасно, не говорите!..
- Заместо крышек на суповые горшки кладут...
- Не травите душу! Слышать не могу!..
- То слуховое окно книжкой заткнут, а дождь пойдет, листы-то и расползутся, ровно каша... А то в печную трубу сунут, - сажа, копоть страшенная, а потом пых! - и сгорела... А есть которые дрова жалеют, книжками печи топят...
- Молчите, молчите, не надо!..
- А есть такие, - слышь, зять? - есть которые листов нарвут да в нужный чулан снесут, а там на гвоздок-то для надобностев своих навесят... А надобности их известные...
Бенедикт не выдерживал, вскакивал с тубарета; запустив руки в волосья, бегал по горнице: в сердце узел тесный, в душе сумятица и кривизна, будто наклон какой, будто пол под ногами накренился, как во сне, и вот сейчас, сейчас все с него покатится в бездонную яму, в колодец, не знай куда. Мы тут сидим себе, али на лежанке лежим в теплом тереме, все у нас чисто и культурно, с кухни блинами пахнет, бабы у нас степенные, белые, румяные, в бане распарены; сами расфуфырены: бусы, да кокошники, да сарафаны с лентами, да юбки, да вторые, да третьи, да еще что придумали: шали надели с шорохом, белые, из пера кружевного, чистого, узорчатого; - а там в городке-то голубчики в неметеных избах, в копоти да срани своей неизбывной, с побитыми рылами, со взорами мутными, хватают книгу, пальцев не обтеревши; рвут с треском, вырывают листы, - поперек, пополам; отрывают ноги коням, головы красавицам; скомкав, швыряют морские ладьи в прожорливый огонь; свертывают, давя, белые дороги в цигарку: завивается путь сизым дымком, трещат, погибают цветущие кусты; под корень срубленное, со стоном валится дерево Сирень, валится береза золотая, вытоптан тульпан, загажена тайная поляна; с диким криком, с разорванным ртом валится с ветвей Княжья Птица Паулин, - ноги кверху да головой об камень!
Сожжешь - не вернешь, убьешь - не воротишь; что бы вынес ты из горящего дома?.. Я-то? Ай не знаете? А еще Истопник! А то спрашивал загадку, али, говорит, дилемму: кабы выбирать, что б ты вытащил: кошку али картину? Голубчика али книгу? Вопросы! Еще вроде как мучился, сумлевался, головой качал, бородой крутил!.. "Не могу решить, триста лет думаю..." Кошку, прям! Кошке, - али, по-научному, коту, - ему наподдать надо, чтоб как плевок летел, чтоб под ногами не путался, чтоб работу свою знал: мышей ловить! а не картину!.. Голубчики?! Голубчики - прах, труха, кало, дым печной, глина, в глину же и возвернутся. Грязь от них, сало свечное, очески...
Ты, Книга, чистое мое, светлое мое, золото певучее, обещание, мечта, зов дальний, -
О, призрак нежный и случайный,
Опять я слышу давний зов,
Опять красой необычайной
Ты манишь с дальних берегов!..
Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая, - а смеешься, кричишь, поешь; покорная, - изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая - а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа как полотно на ветру взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет! А то чувство какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся! выпусти! - а как его, голое-то, шершавое, выпустишь? какими словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого, али у слеповрана, али русалки, - нет слов, мык один! А книгу раскроешь, - и там они, слова, дивные, летучие:
О, город! О, ветер! О, снежные бури!
О, бездна разорванной в клочья лазури!
Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!..
...али желчь, и грусть, и горесть, и пустота глаза осушат, и тоже слов ищешь, а вот они:
Но разве мир не одинаков
В веках, и ныне, и всегда,
От каббалы халдейских знаков
До неба, где горит звезда?
Все та же мудрость, мудрость праха,
И в ней - все тот же наш двойник:
Тоски, бессилия и страха
Через века глядящий лик!
Бенедикт выбегал на галерею, смотрел с верхотуры на слободу, на городок, на горки его и низины, на тропы, протоптанные между заборами, на занесенные снегом улицы; дуло и шуршало снегом, с шорохом сыпалось с крыши за ворот. Стоял, вытянув шею, вертел головой туда-сюда, всматривался, смаргивал иней: у кого спрятано? У кого, - в тряпице на печи, в ящике под лежанкой, в ямке земляной, в берестяном коробе, - у кого? Знать бы!.. Ведь есть же, есть, есть!.. Знаю, что есть, вот чую, нюхом чую: есть! - только у кого? Щурясь, всматривался в слепой полумрак: сумерки, зажигаются огоньки в избах; поспешают-семенят там внизу людишки, бегут-торопятся в печное тепло, на лавку, да за суп за свой, жидкую мышиную похлебочку... Как и едят-то дрянь такую, как и не противно-то?.. Чуть темная водица, - вот как ноги помоешь, такого цвета... Малые тушки на дно осевши, червырями для солености приправлено... Народный анчоус... Никита Иваныч так червыря звал... Жив ли старик-то? А проведать его... Может, книга у него есть? Может, почитать даст? - и лечить его не надо, сам даст...
А была б моя воля, - весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А тесть не дает, сдерживает: умерься, зять, всех лечить заберем - кто работать будет? Дороги чистить, репу садить, туеса плести? Подход у тебя негосударственный: все норовом! Все рывком! да сразу! да сейчас! - так только народ перепугаешь, разбегутся! Ты мышей ловил? Науку знаешь? - то-то!..
Верно, ловил в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А потом? - сошло все, как и не бывало! От всего богатства - одни ватрушки, и те подгоремши!
А ноги бы надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье... Запах такой звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями, как всегда, в карты режется:
- А мы вам вальта!
- А мы его червонцем!
- Спятил, что ли?
- А козырная!
- Что ж, что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он, ребята!
Как всегда - ни навоз не убрали, ничего.
- Тетеря! Поди сюда. Запрягайся.
- Погоди, доиграем.
- Что значит погоди? У тебя отдых был - предостаточно.
- Тэк-с... Бабец, и еще бабец! Вот вам!
- Тетеря!
- У меня пересменка... Берешь? - и вальта тебе впридачу.
- Тетеря!!! - затопал ногами Бенедикт.
- Ну, чего, чего... Разорался... У саней полозья погнумши.
- Не ври! Всегда одно и то же! Обувайся, кататься поеду. Пять минут тебе на сборы!..
Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая птица, вроде мыши, а вкусная. Только костей много. Тут соловьи были. Съели соловьев, надо новых ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут - что у нас. Тут древяница.
- Древяница! - позвал Бенедикт. - Выйди!
Не выходит.
- Выходи, сукина дочь!
Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий.
- А ты громче.
Крикнул громче.
- Да ты еще громче.
- Дре-вя-ни-цааааааааааааааааааааааа!!!
Не идет, что такое!
- А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок.
Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет,
довольный:
- Гы! Вы ж ее съели!
- Разве? Так что ж ты мне тут!..
Шутки дурацкие... Так и голос сорвешь на морозе. Бенедикт оглядел клети. Вся птица, что послабей, в дупле хоронится. Слеповран нахохлился, голову под крыло. Птицы-блядуницы в стайку сбились, друг друга греют. Страдают! А, то-то! Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего птица мусорная! И мясо у нее мусорное, жилистое, это уж только перерожденцев кормить, а люди не едят. И в лесу она жить не хочет, а только в городе, блядуница эта.
В дальней клети, где дерево голое, сук голый тож, - никого не видать. Кто в ней жилец - незнамо. А он в дупле. А может, и нету никого: клеть чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его.
...Эвон, древяницу-то съели! А он и не заметил, читамши. Так он и не разглядел ее толком. Теперь когда еще другую поймают. Она в руки не дается, древяница.
- Поехали, - поторопил Тетеря. - Мерзну.
- Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо - так и померзнешь!
Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся.
- Пшо-о-ол! Галопом - и с песнями!
ЧЕРВЬ
...Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху.
Бенедикт снял шапку.
- Доброго здоровьичка.
- Беня?! Беня! Да ты ли это?! - Обрадовался, засуетился. - Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти... Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин.
Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то пушкина нести не помогал; личико покривил:
- Кудеяровых зять?
- Ага.
- Слышал, слышал про ваш мезальянс.
- Спасибо, - поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит.
Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту.
- Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай... А мы сидим вот, выпиваем... О жизни беседуем... О прошлом... То есть, конечно, и о будущем тоже... Вот о Пушкине нашем... Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин - это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой... Но - представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации...
- Чего он требует?!.. - привстал Бенедикт.
- Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы... Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо... И потом народ - народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, - дикость!
- Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь.
- Ах, Боже мой, Беня... Ну это же в переносном смысле.
- Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно.
- О Боже мой, Господи, царица небесная...
- Нужен ксерокс, - это Лев Львович, мрачный.
- Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. - Это Никита Иваныч.
- Правильно, но ирония в том...
- Ирония в том, что Запада нету.
- Что значит нету! - рассердился Лев Львович. - Запад всегда есть.
- Но мы про это знать не можем.
- Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
- Для вас это новость?
Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол.
- Сейчас главное - ксерокс.
- Да почему же, почему?!
- Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! - Лев Львович поднял длинный палец. - Размножайтесь!
- Ну как вы мыслите, - Никита Иваныч спрашивает, - ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
- Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции...
- Конфронтации...
- Гуманитарный рис шлифованный...
- Порновидео...
- Джинсы...
- Террористы...
- Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
- Гааги нету.
Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
- Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
- Нет Гааги, голубчик. И не было.
Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, - горошек подскочил на тарелке:
- Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
- Сами должны, собственными силами!
- Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!
- Я, знаете...
- Славянофил, славянофил! Не спорьте!
- Чаю духовного возрождения!
- Самиздат нужен.
- Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, - духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
- У меня жизнь духовная, - кашлянув, вмешался Бенедикт.
- В каком смысле?
- Мышей не ем.
- Ну, и?. .
- В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей "марешаль" в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля - сыр и фрукты. Все.
Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза.
- А сигару? - осклабился наконец Лев Львович.
- Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит.
- Помню Хавронью, - заметил Лев Львович. - Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка - тоже.
- Совершенно верно, - подтвердил Бенедикт. - Стариннейшего роду, из французов.
- Плодились и размножались, - захихикал пьяненький Никита Иваныч. - Вот вам! А? Лев Львович!
- А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!
Налили ржави.
- Ну ладно... За возврат к истокам, Лев Львович!
- За вашу и нашу свободу!
Выпили. Бенедикт тоже выпил.
- Отчего бы это, - сказал Никита Иваныч, - отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто!
- Не все, - поспорил Бенедикт. - Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок - то ничего... Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком.
Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, "Виндадоры", - жалко было, по-честному, до слез, но - нельзя же без приношения.
- Вот. Это вам. Книга.
Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился:
- Это провокация!.. Никита Иваныч!..
- Это стих, - пояснил Бенедикт. - Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, - а вы читайте. Я наизусть выучил. - Бенедикт завел глаза в темный потолок, - а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, - "Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры..."
- Не надо, - попросил Лев Львович.
- Сами любите? Я тоже больше сам, глазами... чтоб никто не мешал... Канпоту себе нацедишь, - и читать!
- Где взял? - поинтересовался Никита Иваныч.
Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных направлениях.
- Взял... и взял. У нас вообще библиотека большая.
Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга не смотрели, а в стол.
- Спецхран, - сказал Лев Львович.
- Духовная сокровищница, - поправил Никита Иваныч.
- Но я уже все прочел, - сказал Бенедикт. - Я, это... с просьбой. Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно... ни пятен, ничего. Я книгу уважаю.
- У меня книг нет, - отрекся Никита Иваныч. Правда нет, ай врет?..
- Я могу свои дать, на время... Вроде как в обмен... Если вы осторожно... Оберните там чем-нибудь... тряпицей, ветошью... У меня книги хорошие, ни Болезни от них, ничего...
- Межбиб с Левиафаном, - сказал Лев Львович. - Я бы не связывался.
- У вас фаза конспирации... Где же ваш демократизм?
- Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом...
Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину.
- Дык как, Никита Иваныч?
Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо пошла...
- У меня интересные, - соблазнял Бенедикт. - Про баб, про природу... наука тоже... всякое сообчают... А вот вы про свободы говорите, - так и про свободы пишут, про что хочешь пишут. Учат как свободу делать. Принести? Но только чтоб аккуратно.
- Но?.. - заинтересовался Лев Львович. - Чья книга?
- Моя.
- Автор, автор кто?
Бенедикт подумал.
- Сразу не вспомню... На "Пле" как-то...
- Плеханов?
- Не...
- Неужто Плеве?
- Не, не... Не сбивайте... А! - "Плетення". Да! "Плетення жинкових жакетов". - "При вывязывании проймочки делаем две петли с накидом, для свободы движения. Сбрасываем на правую спицу, не провязывая".
- Вязать-то у нас всегда умели... - осклабился Лев Львович.
- Так я привезу? Одобряете?.. - привстал Бенедикт.
- Не стоит, юноша.
Бенедикт слукавил: он и сам не очень любил читать "Плетення", - скучноватый эссе; но думал, может, Прежним подойдет, кто их знает. Сам он больше любил "В объятиях". Накурили, однако, - невпродых. Бенедикт, раз уж встал, толкнул дверь, - впустить вьюжного воздуху. А заодно и за Тетерей присмотреть: не допустил ли своеволия, не забрался ли в сани, - там же шкура медвежья, а скотина другой раз что делает: заберется под шкуру греться, а после проветривай ее! Дух от перерожденца тяжкий: навоз, сено, ноги немытые. Нет, не забрался, но что делает: встал на ноги, валенок с руки снял, и на столбе, где "Никитские ворота" написано, выцарапывает матерное.
- Тетеря!!! - гаркнул. - Ах, ты, погань волосатая!.. Все вижу!
Сию же минуту юркнул назад, на четвереньки, как будто ничего такого и не делал, и ногу задрал на столб: дескать, а что? просто облегчаюсь, как водится. Пысаю.
- С-с-скотина...
Никита Иваныч выглянул из-за Бенедиктова плеча.
- Беня! Но что же вы не приглашаете своего товарища в дом? Боже мой, и в такой мороз!..
- Товарища?!.. Никита Иваныч! Это ж перерожденец! Вы что, перерожденца не видели?!
Лев Львович, - а не полюбил он Бенедикта: взгляды бросал как бы презрительные и рот держал скривимши на сторону, - тоже поднялся из-за стола, толпился за спиной Истопника, заглядывал. Бормотал: "чудовищно, эксплуатация"...
- Зовите, зовите в дом! Это бесчеловечно!
- Дак он и не человек! У человека валенок на руках нету!
- Шире надо смотреть! И без него народ неполный! - назидал Лев Львович.
- Не будем спорить о дефинициях... - Старик заматывал горло шарфом. - Мы-то с вами кто... Двуногое без перьев, речь членораздельная... Пустите меня, я пойду приглашу... Как его зовут?
- На Тетерю откликается.
- Ну я не могу так взрослого... По отчеству как?
- Петрович... Да не сходите с ума, побойтесь Бога-то, Никита Иваныч!!! Перерожденца - в избу! Опоганит! Стойте!..
- Терентий Петрович! - склонился в сугроб Истопник, - сделайте милость! В избу пожалуйте! К столу, погреться!
Ополоумевшие Прежние выпрягали перерожденца, снимали оглоблю, заводили в избу; Бенедикт плюнул.
- Вожжи ваши позвольте, я помогу... На гвоздь вешайте...
- Шкуру попрут! Шкура без присмотра! - кинулся к саням Бенедикт, и вовремя: двое голубчиков уже сворачивали медвежью шкуру в ковер, взваливали на плечо, а и всякий бы так сделал, - что же: посередь улицы такое добро без хозяина распластамши! Завидев Бенедикта, бросились с ковром в переулок. Догнал, побил, отбил добро, запыхался. У-у, ворье!
- ...я домой пришел, все культурно, полы польским лаком покрыты! - разорялся пьяный Тетеря. - Разулся, сразу в тапки, по ящику фигурное катание Ирина Роднина! Двойной тулуп... Майя Кристалинская поет. Тебе мешала, да?
- Я... - возражал Лев Львович.
- Я, я! Все "я"! "Я" - последняя буква алфавита! Распустились при Кузьмиче, слава ему! Всех распустил, карла гребаный! Книги читают, умные все стали! Небось при Сергеиче бы не почитали!..
- Но помилуйте!.. позвольте! - рвались наперебой Лев Львович с Никитой Иванычем, - при Сергей Сергеиче был полный произвол!.. - потоптал права личности!.. - аресты среди бела дня!.. - вы забыли, что больше трех запрещали собираться?.. - ни петь, ни курить на улицах!.. комендантский час!.. - а что было, если опоздаешь на пересчет?!.. - а форма одежды?..
- При Сергеиче порядок был! Терема отстроили! Заборы! Никогда выдачу со Склада не задерживали! Пайки на праздники, у меня паек пятой категории был, и открытка от месткома!..
- Вы путаете, вы путаете, открытки, - это было до Взрыва!.. Но, - вспомните, - еще каких-нибудь сорок лет назад запрещали частный излов мышей!
- ... кооператив в Скообл... в Свиблове, - заплетался языком Тетеря, - от метро пять минут. Район зеленый, понял? Мы не рабиновичи, чтоб в центре жить!.. И правильно вас всех сажали!
- Позвольте... мы же говорим о Сергей Сергеиче!..
- ...очки напялят и расуждать! Не позволю... крапивное семя! Вдарить монтировкой... Не тряси бородо-о-ой! Абрам! Ты абрам! Тебе от государства процент положен, и соблюдай!.. е-мое... а не с иностранцами хвостом вертеть...
- Но...
- Расплодились, бля! Два процента вам быть велено!.. чтоб у трудового народа на шее не засиживался!.. Кто все мясо съел? Эпштейн! А?! Сахар скупили, а мы белое из томат-пасты гони, да? Так?.. Гитлер ты! Жириновского на тебя нет!
- Но...
- ...сыну костюмчик васильковый чистсшщч... чистошерстяной!.. А ты сговорился Курилы Рейгану продать!.. Ни пяди!..
- Терентий Петрович!
- Сказал: ни пяди!.. Курилы не отдадим... А столбы свои в задницу себе засунь! Развели музей в государстве, паразиты! Бензином вас всех... и спичку!.. и ппппппарламент ваш, и книжки, и академика Ссссссахарова! И...
- А вот тебе, скотина! - вдруг ударил наотмашь багровый Лев Львович. - Не трогай Андрей Дмитрича!!!
Никакого Андрей Дмитрича в избе не было; а это бывает, когда лишку выпьешь: в глазах все как бы двоится, и из углов фигуры неведомые, али лица смотрят; смигнешь, - и нету их.
- Мерзавец! - кричал и Главный Истопник. - Вон отсюда!
- Не тро-ожь! - бушевал Тетеря, отбиваясь мохнатыми локтями. - Русских бью-у-ут!
- Урка!.. Беспредел!.. Вяжи его!
Повалили стол, покатился жбан; Бенедикт тоже накинулся, помогал вязать вожжами пьяную скотину; скрутили, выбросили наружу, наподдали пинка напоследок.
- ...в Свиблове смеситель хромированный стоял! - неслось из метели. - А у вас ничего на хер не стоит, у пидарасов!..
Если этот смирный, каков же Потап?
ША
Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем...
- При Сергей Сергеиче порядок был, - сказал Бенедикт.
- А то! - отозвался тесть.
- Больше трех не собирались.
- Ни в коем случае.
- А сейчас все умные стали, книги читают, распустились. Федор Кузьмич всех распустил, слава ему.
- Золотые слова! - обрадовался тесть.
- Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что?
- Верно!
- Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла!
- И не говори!
- Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху!
- Ни самомалейшего.
- На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин - наше все!
- Все до нитки.
- Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич!
- Ни в коем разе.
- Он выше александрийского столпа!
- И-и, мил человек, куда до него столпу!
- А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, - Набольший Мурза, долгих лет ему жизни! Оленьке на коленки садится, как у себя дома!
- Ну, ну!..
- А что "ну"?..
- Думай дальше!
- Чего думать?
- Что тебе сердце подсказывает?..
Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в избе зимой, когда свечи все вышли, наощупь живешь; была где-то свечка запасная, да поди найди ее в кромешном мраке!
Шаришь, шаришь руками, а руки-то, - они слепые, пугливые: найдешь невесть чего, обтрогаешь, не видючи, душа-то и обомрет: что это?! А ?! Отроду такого в избе не водилося! Что это?!
Со страху все внутри вдруг как оборвется! Отбросишь это, чего общупывал-то... Стоишь, замерев, вздохнуть боишься... Боишься шагнуть... Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО...
Осторо-ожно... бо-о-оком... по кра-а-аешку... по сте-еночке... туп, туп, - и выберешься к двери. Рванешь дверь, - и бежать без оглядки!
...Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если дадут свечку-то, - уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это было такое, - а ничего вроде и нет.
Нету ничего.
А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету ничего, и не узнаешь, что это было-то.
Сердце ничего не подсказывало, а голова - да, голова подсказывала, - на то в ней и разум, в голове, - а подсказывала она, что давно еще, еще до свадьбы - йэх! когда это было-то! - когда был еще Бенедикт юношей диким, некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, - видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего он тогда не понял, а только и понял, что страшно.
Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать, искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и, прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить.
Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, - нежная подруга, белая птица, маков цвет, - боится воды.
Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и останутся!
А есть которые рук не помывши!..
А есть которые чернилом подчеркивают!..
А есть которые страницы вырывают!..
И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым пальцем протер дырку! - ..."и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." - протер, болван, дырку, Господи! прости! - как если бы, чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, - всю в алых тульпанах, золотых деревах, - обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!..
Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, - а вот и попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы, где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь... В избе их нету, Бенедикт ту избу знал, сиживал... В сарае нету, в сарае мы пушкина резали... В чулане - одна ржавь... В баньке?..
Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь: приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, - не пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, - так нет, врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание делали: нету, мол, у нас книг! нету!.. не взыщи!..
А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: "да Терентий Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави..." Напоили-накормили, потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок... поделом, конешно, вору и мука.
Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно хлебавши...
А еще старик-то говорил: на небе и в грудях, говорит, одно и то же, и ты это запомни. А на небе-то что? - на небе мрак да метель, да вихри мятежные; а в летнее время - звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки, да Пупок, да сколько их еще! А все они, говорил, в книгу записаны, а книга та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все перепутаны... И буквы не наши... А ищи, говорит, - пушкин искал, и ты ищи...
Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя, Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, - близнецы-братья; Осип, Револьт, Евлалия... Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна... Януарий, Язва, Сысой, Иван Елдырин... Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали... Не-е-ет! - дескать, - не на-а-ада-а-а!..
А как же не надо-то, - ведь сказано: книг дома не держать, а кто держит, - не прятать, а кто прячет, - лечить.
Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную книгу зажал и держит, - главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп Ефимыча были же книги с ненашими буквами, - на виду, две дюжины сухих и чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, - говорит: за семью воротами, в долине туманной... Значит, думай, Бенедикт...
Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И - с Богом, галопом, но без песен!
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
/ Полные произведения / Толстая Т. / Кысь
|
Смотрите также по
произведению "Кысь":
|