Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Три конца

Три конца [9/27]

  Скачать полное произведение

    -- Спесивая стала, Наташенька... Дозваться я не могла тебя, так сама пошла: солдатке не до спеси. Ох, гляжу я на тебя, как ты маешься, так вчуже жаль... Кожу бы с себя ровно сняла да помогла тебе! Вон Горбатые не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
     -- Скоро управимся, Аннушка, -- отвечала Наташка, подкупленная жалостливым словцом, -- ведь ее никто не жалел. -- Попрошу у вас же лошади, когда ослобонится.
     -- Тятька беспременно даст... Своя нужда дома вплоть до крыши, так и чужую пожалеет. Это завсегда так, Наташенька... Ужо поговорю с тятькой. Трудно тебе, горюшке, одной-то весь покос воротить... хоть бы немудренького мужичонка вам.
     -- Где его взять-то, Аннушка? Вот Тараско подрастет. Ноне его на фабрику сведу.
     Посидела Аннушка, потужила и ушла с тем же, с чем пришла. А Наташка долго ее провожала глазами: откуда только что берет Аннушка -- одета чисто, сама здоровая, на шее разные бусы, и по праздникам в кофтах щеголяет. К пасхе шерстяное платье справила: то-то беспутная голова! Хорошо ей, солдатке! Позавидовала Наташка, как живут солдатки, да устыдилась.
     В середине покоса Наташка разнемоглась своею бабьею болезнью: все болит. Давно она разнемоглась, да все терпела. Оставалось докосить мокрый лужок к самой реке, но Наташка откладывала эту работу: трава по мокрым местам жесткая, а она косила босая. И то все ноги в крови к вечеру. Так лужок и оставался нескошенным, а Наташка лежала в балагане третий день, ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Старуха Мавра, вместо того чтобы пожалеть девку, на нее же взъелась: ты и такая, ты и сякая. Не понимает того, старая, что от голодухи обессилела Наташка. Бедные люди поневоле делаются несправедливыми, как было и теперь. Оставалось одно: обратиться к Аннушке, но Наташка еще перемогалась: может, к утру полегчает.
     -- Вон добрые люди в орду собираются уезжать, а ты лежишь, как колода, -- корила обезумевшая Мавра единственную работницу. -- Хоть бы умереть... Хлеба вон осталась одна-разъединая корочка, как хошь ее дели на троих-то.
     -- Мамынька, завтра поправлюсь, даст бог...
     -- Аннушка вон обещалась пособить, только, грит, пусть Наташка сама придет. Вон у нее какие сарафаны-то, а ты ее же обегаешь. Ваша-то, девичья-то, честь для богатых, а бедным не помирать же с голоду.
     -- Опомнись, мамынька, какие слова ты выговариваешь? -- стонала Наташка.
     -- А такие... Не ты первая, не ты последняя: про всех про вас, дровосушек, одна слава-то...
     Как ни крепилась Наташка, как ни перемогалась, а старуха-таки доняла ее: заревела девка. Раньше хоть спала, а тут и ночь не спится, -- обидела ее мать. К утру только заснула Наташка, так хорошо, крепко заснула. Давно ободняло уж, а Наташка спит, спит и сама дивится, что никто ее не будит. Что бы это такое значило? Солнышко уж в балаган стало заглядывать, значит время к обеду. Стыдно стало Наташке. Собралась она с силами, поднялась и вышла из балагана. Мать сидит у огонька, опустила голову на руки и горько-горько плачет.
     -- Чего ты, мамынька родная?
     Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего не знает, и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
     -- Да ведь это Окулко?! -- крикнула Наташка, всплеснув руками.
     -- Он самый. Утром даве я встаю, вышла из балагана, вот этак же гляжу, а у нас лужок мужик косит. Испугалась я по первоначалу-то, а потом разглядела: он, Окулко. Сам пришел и хлеба принес. Говорит, объявляться пришел... Докошу, говорит, вам лужок, а потом пойду прямо в контору к приказчику: вяжите меня...
     -- Вот, мамынька, ты все жалилась да меня корила...
     -- От голоду, родная, от голоду. Помутилась я разумом на старости лет... Ты погляди, как Окулко-то поворачивает: тебе бы на три дня колотиться над лужком, а он к вечеру управится.
     -- Да ведь он мужик, мамынька.
     Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
     -- Здравствуй, Окулко, -- проговорил он. -- Ты, этово-тово, ладно надумал, в самый раз.
     -- Ладно, так и примеривать не надо, -- отрезал Окулко, продолжая работать.
     -- Ты, этово-тово, правильно...
     Конечно, прибежала на той же ноге Аннушка.
     -- Ну, вот и слава богу, мужик нашелся, -- радовалась она. -- А ты, Наташка, совсем затощала, лица на тебе нет... Ай да Окулко! Тоже и придумал ловко.
     Маврина семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
    
    
     X
    
     По всем покосам широкою волной прокатилась молва о задуманном переселении в орду, и самым разнообразным толкам не было конца.
     -- Надо засылать ходоков, старички, -- повторял Филипп Чеботарев, когда собирались человек пять-шесть. -- Страда в половине, которые семьи управились с кошениной, а ежели есть свои мужики, так поставят сено и без старика. Надо засылать.
     -- Уж это што и говорить, -- соглашались все. -- Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться... В аккурате надо дело делать.
     Все понимали, что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а не кого-нибудь. Дело хлопотливое и ответственное, и не всякий на него пойдет. Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
     -- Здорово, старички! -- весело крикнул Тит с зарода.
     -- Бог на помочь!
     Старички присели к сторонке и с достоинством обождали, пока Горбатые кончат свою работу. Макар и Федор продолжали свое дело, не обращая на гостей никакого внимания. Молодые мужики вообще как-то сторонились от стариков, а в больших туляцких семьях они не смели пикнуть, когда большак дома. Легко работали Горбатые около своего зарода, так что любо-дорого было смотреть. Филипп Чеботарев наблюдал их с тайною завистью: вот бы ему хоть одного сына в семью, а то с девками недалеко уедешь. Из туляков пришли Деян Поперешный и рыжий, как огонь, Шкарабура (прозвище за необыкновенный вид), а из хохлов Дорох Ковальчук, Канусик и Шикун.
     -- Садитесь, этово-тово, на прясло-то, так гости будете, -- кричал Тит, едва успевая принимать подкидываемое сыновьями сено.
     -- Управляйся, дедушко, дело не к спеху.
     Подбиравшие граблями сено бабы молчали: они чувствовали, зачем приволоклись старички. Палагея сердито поглядывала на снох.
     Когда кончили вершить зарод, Макар и Федор ушли копнить поспевшее к вечеру сено, а за ними поплелись бабы. Тит спустился с зарода, обругал Пашку, который неладно покрывал верхушку зарода свежими березовыми ветками, и подошел к дожидавшим старичкам.
     -- Ну, этово-тово, здравствуйте...
     -- Мимо шли, так вот завернули, -- объяснял Чеботарев. -- Баско робите около зароду, ну, так мы и завернули поглядеть... Этакую-то семью да на пашню бы выгнать: загорелось бы все в руках.
     Прежде чем приступить к делу, старички поговорили о разных посторонних предметах, как и следует серьезным людям; не прямо же броситься на человека и хватать его за горло.
     -- А мы, видно, к тебе, дедушко Тит... -- заявил нерешительно один голос, когда были проделаны все предварительные церемонии.
     -- Вижу, этово-тово...
     Старый Тит как-то весь съежился и только заморгал глазами.
     -- Мы, значит, уж к тебе, дедушко, всем миром... послужи миру-то... В ходоки тебя мир выбрал, чтобы обследовать эту самую орду наскрозь.
     Тит замотал головой, точно взнузданная лошадь, и пошел на отпор:
     -- Стар я, этово-тово... Семья у меня во какая, а замениться некем. Нет, уж вы ослобоните меня... Кого помогутнее надо выбрать.
     -- Нет, мир тебя выбрал... Ты уж не корячься напрасно: без твоего слова не уйдем.
     -- Посердитовал на меня мир, старички, не по годам моим служба. А только я один не пойду... Кто другой-то?
     -- Другого уж ты сам выбирай: тебе с ним идти, тебе и выбирать. От Туляцкого конца, значит, ты пойдешь, а от Хохлацкого...
     -- Вот разе сват... -- нерешительно заявлял Тит, поглядывая на попятившегося Коваля.
     -- Верное твое слово, дедушко; вы сваты, так заодно идти вам в орду.
     Старый Коваль не спорил и не артачился, как Тит: идти так идти... Нэхай буде так!.. Сваты, по обычаю, ударили по рукам. Дело уладилось сразу, так что все повеселели. Только охал один Тит, которому не хотелось оставлять недоконченный покос.
     -- Коней двенадцать голов, куды я повернусь зимой-то без сена? -- повторял он, мотая головой. -- Ежели его куплять по зиме, сена-то, так, этово-тово, достатку не хватит...
     -- Э, сват, буде тебе гвалтувати, -- уговаривал Коваль. -- Як уведем оба конца в орду, так усе наше сено кержакам зостанется... Нэхай твоему сену!..
     Три дня ходил Тит темнее ночи и ничего не говорил своей семье. Его одолевали какие-то тяжелые предчувствия. Он веселел немного только в присутствии старого Коваля, который своим балагурством и хохлацкими "жартами" разгонял туляцкую скуку. Сваты даже уехали с покоса и за разговорами проводили время в кабаке у Рачителихи. На Тита нападали сомнения: как да что? Выпитая водка несколько ободряла его, но это искусственное оживление выкупалось наутро новым приступом малодушия. Раз он не вытерпел и заявил Ковалю решительным тоном:
     -- Нет, сват, этово-тово, надо сходить к попу посоветовать... Он больше нас знает.
     -- Пойдем и до попа, -- соглашался Коваль, -- письменный человек, усе знае...
     Поп Сергей жил напротив церкви, в большом пятистенном деревянном доме. Он принял ходоков ласково, как всегда, и первый заговорил:
     -- Слышал, старички, про ваши затеи... Своего хлеба отведать захотели?
     -- Так вот мы и пришли, батюшко, к тебе посоветовать.
     -- Что же, доброе дело: ум -- хорошо, а два -- лучше того.
     Поп усадил гостей и повел длинную, душевную беседу, а ходоки слушали.
     -- Отсоветовать вам я не могу, -- говорил о.Сергей, разгуливая по комнате, -- вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать... А не сказать не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется... Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
     -- Это ты верно, батюшко: истварились наши бабы, набаловались и парни тоже... От этого самого и и орду уходим, -- говорил Тит. -- Верное твое слово.
     -- Я не говорю: не ездите... С богом... Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже и урожаи не каждый год бывают... Подумать нужно, старички.
     -- Так ты уж нам скажи прямо: ехать али не ехать?
     -- Ничего я не могу вам сказать: ваше дело... Там хорошо, где нас нет.
     Долго толковали старики с попом, добиваясь, чтобы он прямо посоветовал им уезжать, но о.Сергей отвечал уклончиво и скорее не советовал уезжать.
     -- Не могу я вам сказать: уезжайте, -- говорил он на прощанье. -- После, если выйдет какая неудача, вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь, вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами...
     Ходоки ушли от попа недовольные, потому что он, видимо, гнул больше на свою сторону.
     -- Обманывает нас поп, -- решил Коваль. -- Ему до себя, а не до нас... Грошей меньше буде добывать, як мы в орду уедем.
     -- И то правда, -- согласился Тит. -- Не жадный поп, а правды сказать не хочет, этово-тово. К приказчику разе дойдем?
     -- А пойдем до приказчика: тот усе окажет... Ему что, приказчику, он жалованье из казны берет.
     Старики отправились в господский дом и сначала завернули на кухню к Домнушке. Все же свой человек, может, и научит, как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на нее никакого внимания, как и на сына Агапа.
     -- Да вы садитесь... -- упрашивала Домнушка. -- Катря, пан дома? -- крикнула она на лестницу вверх.
     -- У кабинети, -- ответил сверху голос Катри.
     Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал с ней. Горничная испугалась не меньше Домнушки: уж не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми глазами, что у Катри отлегло на душе.
     -- Эге, гарна дивчина! -- повторял Коваль, любуясь внучкой.
     Порывшись где-то в залавке, Домнушка достала бутылку с водкой и поставила ее гостям.
     -- Пожалуйте, дорогие гости, -- просила она, кланяясь. -- Не обессудьте на угощенье.
     -- Ото вумная баба! -- хвалил Коваль, обрадовавшийся водке.
     Старики выпили по две рюмки, но Тит дольше не остался и потащил за собой упиравшегося Коваля: дело делать пришли, а не прохлаждаться у Домнушки.
     -- Упрямый чоловик... -- ворчал Коваль.
     Катря провела их в переднюю, куда к ним вышел и сам Петр Елисеич. Он только что оторвался от работы и не успел снять даже больших золотых очков.
     -- Ну что, старички, скажете?
     Старики после некоторой заминки подробно рассказали свое дело, а Петр Елисеич внимательно их слушал.
     -- Так вот мы и пришли, этово-тово, -- повторял Тит. -- Чего ты уж нам окажешь, Петр Елисеич?
     Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал с ними, а потом сказал почти то же, что и поп. И не отговаривал от переселения, да и не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
     -- Так прямого твоего слова не будет, Петр Елисеич? -- приставал Тит.
     -- Трудно сказать, старички, -- уклончиво отвечал Мухин. -- Съездите, посмотрите и тогда сами увидите, где лучше.
     Выйдя от приказчика, старики долго шли молча и повернули прямо в кабак к Рачителихе. Выпив по стаканчику, они еще помолчали, и только потом уже Тит проговорил:
     -- Из слова в слово, что поп, что приказчик, сват! Этово-тово, правды-то, видно, из них топором не вырубишь.
     -- А они ж сговорились, сват, -- объяснил Коваль. -- Приказчику тоже не велика корысть, коли два конца уйдут, а зостанутся одни кержаки. Кто будет робить ему на фабрике?.. Так-то...
     Вообще ходоков охватило крепкое недоверие и к попу и к приказчику. Это чувство укрепило их в решении немедленно отправиться в путь. Об их замыслах знали пока одни старухи, которые всячески их поддерживали: старухи так и рвались к своему хлебу.
     Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, -- не стоило маять лошадей целых пятьсот верст, да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
     -- А ты, сват, иди наперед, -- шутил Коваль, -- а я за тобой, як журавель...
    
    
     XI
    
     Страда была на исходе, а положение заводских дел оставалось в самом неопределенном виде. Заводские управители ждали подробных инструкций от главного заводоуправления в Мурмосе, а главное заводоуправление в свою очередь ждало окончательной программы из главной конторы в Петербурге. Пока эта контора только требовала все новых и новых справок по разным статьям заводского хозяйства, статистических данных, смет и отчетов. Такая канцелярская политика возмущала до глубины души главного управляющего Луку Назарыча, ненавидевшего вообще канцелярские порядки. Раньше он все дела вершал единолично, а теперь пришлось устраивать съезды заводских управителей, отдельные совещания и просто интимные беседы. Вся эта кутерьма точно обессилила Луку Назарыча: от прежней грозы оставались жалкие развалины.
     -- Все кончено... -- повторял упрямый старик, удрученный крепостным горем. -- Да... И ничего не будет! Всем этим подлецам теперь плати... за все плати... а что же Устюжанинову останется?
     -- Лука Назарыч, вы напрасно так себя обеспокоиваете, -- докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член всех заводских заседаний. -- Рабочие сами придут-с и еще нам же поклонятся... Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай все...
     -- На словах-то ты, как гусь на воде...
     В течение лета Лука Назарыч несколько раз приезжал в Ключевской завод и вел длинные переговоры с Мухиным.
     -- Ну, ты, француз, везде бывал и всякие порядки видывал, -- говорил он с обычною своею грубостью, -- на устюжаниновские денежки выучился... Ну, теперь и помогай. Ежели с крепостными нужно было строго, так с вольными-то вдвое строже. Главное, не надо им поддаваться... Лучше заводы остановить.
     Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское дело процветает благодаря машинам и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно все устроится. Даже будет выгоднее и для заводов эта новая система хозяйства.
     -- Ну, уж это ты врешь! -- резко спорил Лука Назарыч.
     -- Нет, не вру... сами увидите.
     -- Первая причина, Лука Назарыч, что мы не обязаны будем содержать ни сирот, ни престарелых, ни увечных, -- почтительнейше докладывал Овсянников. -- А побочных сколько было расходов: изба развалилась, лошадь пала, коровы нет, -- все это мы заводили на заводский счет, чтобы не обессилить народ. А теперь пусть сами живут, как знают...
     -- Знаю и без тебя...
     -- Не нужно содержать хлебных и провиантских магазинов, не нужно запасчиков...
     -- И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу... Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион каждый год послать владельцам... И без того заводы плелись кое-как, концы с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
     Последняя вспышка старой крепостной энергии произошла в Луке Назарыче, когда до Мурмоса дошла весть о переселении мочеган и о толках в Кержацком конце и на Самосадке о какой-то своей земле. Лука Назарыч поскакал в Ключевской завод, как на пожар. Он приехал в глухую полночь и не остановился в господском доме, как всегда, а проехал на медный рудник к молодому Палачу. Ранним утром Петр Елисеич потребован был на рудник к ответу. Он предчувствовал налетевшую грозу и отправился на рудник с тяжелым сердцем. Фабрика еще не действовала, и дымилась всего одна доменная печь. С плотины управительский экипаж повернул в Пеньковку с ее кривыми улицами и домишками. Эта часть завода всегда возмущала Петра Елисеича своим убогим видом. Самый рудник стоял в яме, и высокая зеленая труба вечно дымилась, как на фабрике домна. Кругом тянулись целые поленницы из рудничных "чурок" -- деревянные крепи и подставки в шахте. По берегу Березайки шел громадный отвал из пустой породы, добытой из шахты. Во дворе самого рудника чернели неправильные кучи добытой медной руды и поленницы куренного долготья для отопления паровой машины, занимавшей отдельный корпус. Над шахтой горбился деревянный сарай с почерневшею железною крышей, а от него во все стороны разбегались узколинейные подъездные пути, по которым катились ручные вагоны -- в шахту с чурками, а из шахты с рудой и пустою породой. В углу рудничного двора приткнулся домик Палача, весело глядевший своими светлыми окнами, зеленою крышей и небольшим палисадником. Петр Елисеич проехал прямо к этому домику, но Лука Назарыч ушел в шахту.
     На дворе копошились, как муравьи, рудниковые рабочие в своих желтых от рудничной глины холщовых балахонах, с жестяными блендочками на поясе и в пеньковых прядениках. Лица у всех были землистого цвета, точно они выцвели от постоянного пребывания под землей. Это был жалкий сброд по сравнению с ключевскою фабрикой, где работали такие молодцы.
     -- Лука Назарыч в шахте... -- повторила несколько раз "приказчица" Анисья, отворившая Мухину дверь.
     Это была цветущая женщина, напоминавшая фигурой Домнушку, но с мелкими чертами злого лица. Она была разодета в яркий сарафан из китайки с желтыми разводами по красному полю и кокетливо закрывала нижнюю часть лица концами красного кумачного платка, кое-как накинутого на голову.
     Оставив экипаж у дома, Петр Елисеич зашагал к рудничному корпусу, где хрипела работавшая штанговая машина. Корпус был грязный, как и все на медном руднике. Петр Елисеич нашел своего повелителя у отверстия шахты, где кучки рабочих разгружали поднятую из шахты железную бадью прямо в вагон. Лука Назарыч продолжал разговаривать с Палачом, не обращая внимания на поклонившегося ему Мухина, -- это был скверный признак... Палач объяснял что-то относительно работавшей водокачки, и Лука Назарыч несколько раз наклонялся к черневшему отверстию шахты, откуда доносились подавленные хрипы, точно там, в неведомой глубине, в смертельной истоме билось какое-то чудовище. Откуда-то появился рудничный надзиратель, старичок Ефим Андреич, и молча вытянулся пред лицом грозного начальства.
     -- Ты у меня смотри, сахар... -- ласково ворчал Лука Назарыч, грозя Палачу пальцем. -- Чурок не жалей, а то упустим шахту, так с ней не развяжешься. И ты, Ефим Андреич, не зевай... голубковскую штольню вода возьмет...
     Быстро обернувшись к Мухину, Лука Назарыч как-то визгливо закричал:
     -- Что у тебя, бунт, а? Добился своего!.. распустил всех!.. Теперь полюбуйся...
     -- Лука Назарыч...
     -- Молчать! -- завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. -- Я все знаю!.. Родной брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь... Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю... в порошок изотру... всех законопачу в гору, а тебя первым... вышибу дурь из головы... Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом... ты... ты...
     Петр Елисеич покраснел, молча повернулся и вышел из корпуса. В первую минуту Лука Назарыч онемел от изумления, потом ринулся было вдогонку за уходившим. Мухиным, но опомнился и как-то только застонал. Он даже зашатался на месте, так что Палач должен был его поддержать.
     -- Вредно вам, Лука Назарыч... -- заботливо проговорил Ефим Андреич, стараясь поддержать старика за рукав осеннего драпового пальто.
     -- В гору! -- хрипел Лука Назарыч, сам не понимая, что говорит.
     Рабочие, нагружавшие вагон, смотрели на эту сцену, разинув рты, так что Палач накинулся уже на них.
     -- А вы что остановились, подлецы?! -- заорал он своим протодьяконским басом. -- Вот я вас, канальи!..
     -- В гору!.. -- ослабевшим голосом шептал Лука Назарыч, закрывая глаза от охватившей его усталости.
     Из корпуса его увели в квартиру Палача под руки. Анисье пришлось и раздевать его и укладывать в постель. Страшный самодур, державший в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее руки, как грудной младенец, а по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
     -- Ужо я тебя липовым цветом напою... -- лепетала она, подтыкивая одеяло. -- Да перцовочкой разотру...
     Луку Назарыча трепала жестокая лихорадка, так что стучали зубы. Он плохо понимал, что делалось кругом, и тупым, остановившимся взглядом смотрел куда-то в угол. Палач сидел в кабинете и прислушивался к каждому шороху. Когда мимо него проходила Анисья, он погрозил ей своим кулаком. Для Палача теперь было ясно, что звезда Мухина померкла, и Лука Назарыч не простит ему его дерзости. Следовательно, оставалось только воспользоваться этим удобным случаем, и в голове Палача зароились смелые планы. "Анисья, ты у меня не дыши, а то всю выворочу на левую сторону..." Приказчица старалась изо всех своих бабьих сил и только скалила зубы, когда Палач показывал ей кулаки. Знала она отлично эта кулаки, когда Палач был трезвый, но он пил запоем, и тогда была уже "вся воля" Анисьи.
     Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала все привычки Луки Назарыча, и в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным и даже милостиво пошутил с Анисьей.
     -- Рюмочку анисовки... -- предлагал Палач. -- Отлично разбивает кровь, Лука Назарыч. Средство испытанное...
     -- А ты сам что же?
     -- Не могу, Лука Назарыч... У меня зарок.
     -- Знаю, знаю... Ты, краля, не давай ему баловаться.
     -- Кабы слушался он меня, Лука Назарыч...
     Палач только повел глазами, как Анисьин язык точно прилип.
     Завтрак вообще удался, и Лука Назарыч повеселел. В окна глядел светлый августовский день. В открытую форточку слышно было, как тяжело работали деревянные штанги. Прогудел свисток первой смены, -- в шахте работали на три смены.
     -- А этого француза я укорочу... -- заметил Лука Назарыч, не говоря собственно ни с кем. -- Я ему покажу, как со мной разговаривать.
     В прихожей осторожно скрипнула дверь, и послышалось тяжелое шептанье.
     -- Кто там? -- окликнул Палач.
     -- А Луку Назарыча повидать бы, -- ответил хриплый голос. -- Мы до него пришли...
     Палач выскочил в переднюю, чтобы обругать смельчаков, нарушивших завтрак, но так и остановился в дверях с раскрытым ртом: перед ним стояли заводские разбойники Окулко, Челыш и Беспалый. Первая мысль, которая мелькнула в голове Палача, была та, что разбойники явились убить его, но он сейчас же услышал шептанье собравшегося у крыльца народа.
     -- Нам бы Луку Назарыча...
     -- Меня? Кто меня спрашивает? -- повторял Лука Назарыч и тоже пошел в переднюю.
     -- Лука Назарыч, не вели казнить, вели миловать, -- проговорил Челыш, выступая вперед.
     -- В чем дело? -- удивлялся Лука Назарыч.
     -- Это наши... заводские разбойники, -- объяснил, наконец, Палач, стараясь заслонить собой управляющего.
     -- Мы до твоей милости, Лука Назарыч, -- заговорил Беспалый. -- С повинной пришли... Што хошь, то и делай с нами.
     -- В кандалы! в машинную!.. -- заревел Лука Назарыч, поняв, в чем дело. -- Лесообъездчиков сюда, конюхов!..
     Палач тихонько отвел старика в гостиную и шепотом объяснил:
     -- Нельзя-с, Лука Назарыч... Не прежняя пора! Надо их отправить в волостное правление, пусть там с ними делаются, как знают...
     В Ключевском заводе уже было открыто свое волостное правление, и крепостных разбойников отправили туда. За ними двинулась громадная толпа, так что, когда шли по плотине, не осталось места для проезда. Разбойники пришли сами "объявиться".
     -- Вот оно что значит: "и разбойник придет с умиренною душой", -- объяснял Петру Елисеичу приезжавший в Мурмос Груздев. -- Недаром эти старцы слова-то свои говорят...
    
    
     XII
    
     Весь Ключевской завод с нетерпением ждал наступления успеньева дня, который, наконец, должен был самым делом выяснить взаимные отношения. Будут ли рабочие работать на фабрике и кто выйдет на работу, -- все это оставалось пока неизвестным. Петр Елисеич прежде времени не старался заводить на эту тему никаких разговоров и надеялся, что все обставится помаленьку, при помощи маленьких взаимных уступок. Соединяющим звеном для всех трех концов явилась теперь только что открытая волость, где мужики и собирались потолковать и послушать. Первым старшиной был выбран старик Основа. На волостных сходах много было ненужного галденья, споров и пересудов, но было ясно одно, что весь Кержацкий конец выйдет на работу. Заводоуправление с своей стороны вывесило в конторе подробное объявление относительно новых поденных плат. Фабричные мастера были довольны ценами.
     Накануне успеньева дня в господский дом явились лесообъездчики с заявлением, что они желают остаться на своей службе. Петр Елисеич очень удивился, когда увидел среди них Макара Горбатого.
     -- А ты как же, Макар? -- спрашивал Петр Елисеич.
     -- А уж так, Петр Елисеич... Как допрежь того был, так и останусь.
     -- Так... да. Ну, а если отец вернется из орды и Туляцкий конец будет переселяться?
     -- Пусть переселяется, Петр Елисеич, а мое дело -- сторона... Конешно, родителев мы должны уважать завсегда, да только старики-то нас ведь не спрашивали, когда придумали эту самую орду. Ихнее это дело, Петр Елисеич, а я попрежнему...
     Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много, тем более что сейчас им назначено было жалованье -- с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно, да и работа не тяжелая.
     Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, -- им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в "гору". Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
     -- Пить-есть захотят, так выйдут на работу, а за страду всем подвело животы, -- говорил Никитич, весело похаживавший под своею домной.
     С раннего утра разное мелкое заводское начальство было уже на своих местах. Еще до свету коморник Слепень пропустил обеих "сестер" -- уставщика Корнилу и плотинного Евстигнея, за ними пришел надзиратель Подседельников, известный на фабрике под именем "Ястребка", потом дозорные (Полуэхт Самоварник забрался раньше других), записчик поденных работ Чебаков, магазинер Подседельников, амбарные Подседельниковы и т.д. Вышли на работу все мастера: обжимочный Пимка Соболев, кричные брательники Гущины и Афонька Туляк, листокатальный мастер Гараська Ковригин, а с ними пришли "ловельщики", "шуровщики", кузнецы, слесаря и т.д. Растворились железные двери громадных корпусов, загремело железо в амбарах, повернулись тяжелые колеса, и вся фабрика точно проснулась после тяжелого летаргического сна. Около дровосушных печей запестрела голосистая толпа поденщиц. Тут были и солдатка Аннушка, и Наташка, и отчаянная Марька, любовница Спирьки Гущина.


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ]

/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Три конца


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis