Есть что добавить?
Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru! |
|
/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Три конца
Три конца [7/27]
Старуха села на лавку, посадила внучку на колени и принялась ласкать ее с каким-то причитаньем. Таисья притащила откуда-то тарелку с пряниками и изюмом.
-- Ах ты, моя ластовочка... ненаглядная... -- шептала бабушка, жадно заглядывая на улыбавшуюся девочку. -- Привел господь увидеть внучку... спокойно умру теперь...
-- Бабушка, вы о чем это плачете? -- решилась, наконец, спросить Нюрочка, преодолевая свой страх.
-- От радости, милушка... от великой радости, ластовочка! Услышал господь мои старые слезы, привел внученьку на коленках покачать...
Таисья отвернулась лицом к печи и утирала слезы темным ситцевым передником.
V
-- Папа, папа идет! -- закричала Нюрочка, заслышав знакомые шаги в темных сенях, и спрыгнула с коленей бабушки.
Старуха сейчас же приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.
-- В ноги, в ноги, басурман! -- строго закричала на него старуха. -- Позабыл порядок-то, как с родною матерью здороваться...
Услужливая Таисья заставила Мухина проделать эту раскольничью церемонию, как давеча Нюрочку, и старуха взяла сына за голову и, наклоняя ее к самому полу, шептала:
-- В землю, в землю, дитятко... Не стыдись матери-то кланяться. Да скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана... Ну, говори!
-- Мать, к чему это? -- заговорил было Мухин, сконфуженный унизительною церемонией. -- Неужели нельзя просто?
-- А, так ты вот как с матерью-то разговариваешь!.. -- застонала старуха, отталкивая сына. -- Не надо, не надо... не ходи... Не хочешь матери покориться, басурман.
Мать и сын, наверное, опять разошлись бы, если бы не вмешалась начетчица, которая ловко, чисто по-бабьи сумела заговорить упрямую старуху.
-- Ты как дочь-то держишь? -- все еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. -- Она у тебя и войти в избу не умеет... волосы в две косы по-бабьи... Святое имя, и то на басурманский лад повернул.
-- Прости его, баушка! -- уговаривала Таисья. -- Грешно сердиться.
-- Басурманку-то свою похоронил? -- пытала старуха. -- Сказала тогда, што не будет счастья без родительского благословения... Оно все так и вышло!
-- Мать, опомнись, что ты говоришь? -- застонал Мухин, хватаясь за голову. -- Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе, а ты опять за старое... Мать, бог нас рассудит!
-- А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?.. Вот бог-то и нашел тебя и еще найдет.
-- Будет вам грешить-то, -- умоляла начетчица, схватив обоих за руки. -- Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли... Баушка, слышишь, перестань: тебе я говорю?
Строгий тон Таисьи вдруг точно придавил строгую старуху: она сразу размякла, как-то вся опустилась и тихо заплакала. Показав рукой за занавеску, она велела привести девочку и, обняв ее, проговорила упавшим голосом:
-- Вот для нее, для Аннушки, прощаю тебя, Петр Елисеич... У ней еще безгрешная, ангельская душенька...
-- Папа, и тебя заставляли в ноги кланяться? -- шептала Нюрочка, прижимаясь к отцу. -- Папа, ты плакал?
-- Да, голубчик... от радости...
-- И бабушка тоже от радости плачет?
-- И бабушка от радости...
Примирение, наконец, состоялось, и Мухин почувствовал, точно у него гора с плеч свалилась. Мать он любил и уважал всегда, но эта ненависть старухи к его жене-басурманке ставила между ними непреодолимую преграду, -- нужно было несчастной умереть, чтобы старуха успокоилась. Эта последняя мысль отравляла те хорошие сыновние чувства, с какими Мухин переступал порог родной избы, а тут еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений. Старуха, конечно, не виновата, но он не мог войти сюда с чистою душой и искреннею радостью. Наконец, ему было просто совестно перед Нюрочкой, которая так умненько наблюдала за всем своими светлыми глазками.
-- Пойдем теперь за стол, так гость будешь, -- говорила старуха, поднимаясь с лавки. -- Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать...
Егор с женой Дарьей уже ждали в избе. Мухин поздоровался со снохой и сел на лавку к столу. Таисья натащила откуда-то тарелок с пряниками, изюмом и конфетами, а Дарья поставила на стол только что испеченный пирог с рыбой. Появилась даже бутылка с наливкой.
-- Не хлопочите, пожалуйста... -- просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. -- Я рад так посидеть и поговорить с вами.
Мухина смущало молчание Егора и Дарьи, которые не решались даже присесть.
-- Не велики господа, и постоят, -- заметила старуха, когда Мухин пригласил всех садиться. -- Поешь-ка, Петр Елисеич, нашей каменской рыбки: для тебя и пирог стряпала своими руками.
Мухин внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все такою же, какою была сорок лет назад. Те же полати, та же русская печь, тот же коник у двери, лавки, стол, выкрашенный в синюю краску, и в переднем углу полочка с старинными иконами. Над полатями висело то же ружье, с которым старик отец хаживал на медведя. Это было дрянное кремневое тульское ружье с самодельною березовою ложей; курок был привязан ремешками. Вся нехитрая обстановка крестьянской избы сохранилась до мельчайших подробностей, точно самое время не имело здесь своего разрушающего влияния.
-- Ты, Егор, ходишь с ружьем? -- спрашивал Мухин, когда разговор прервался.
-- А так, в курене когда балуюсь...
-- Ты его мне отдай, а я тебе подарю другое.
-- Как матушка прикажет: ее воля, -- покорно ответил Егор и переглянулся с женой.
-- На што его тебе, ружье-то? -- спрашивала старуха, недоверчиво глядя на сына.
-- Так, на память об отце... А Егору я хорошее подарю, пистонное.
-- Нет, уж пусть лучше это остается... Умру, тогда делите, как знаете.
Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами.
-- Я так сказал, матушка, -- неловко оправдывался Мухин, поглядывая на часы. -- У меня есть свои ружья.
В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами.
-- Как же, помним тебя, соколик, -- шамкали старики. -- Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет... Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
-- Спасибо, что меня не забыли, старички, -- благодарил Мухин. -- Вот я и сам успел состариться...
Скоро изба была набита народом. Становилось душно. Нюрочка раскраснелась и вытирала вспотевшее лицо платком. Мухин был недоволен, что эти чужие люди мешают ему поговорить с глазу на глаз с матерью. Он скоро понял, что попался в ловушку, а все эти душевные разговоры служили только, по раскольничьему обычаю, прелюдией к некоторому сюрпризу. Пока старички разговаривали с дорогим гостем, остальные шушукались и всё поглядывали на дверь. Наконец, дверь распахнулась и в ней показалась приземистая и косолапая фигура здоровенного мужика. Все сразу замолкли и расступились. Мужик прошел в передний угол, истово положил поклон перед образами и, поклонившись в ноги Василисе Корниловне, проговорил заученным раскольничьим речитативом:
-- Прости, мамынька, благослови, мамынька.
-- Бог тебя простит, Мосеюшко, бог благословит, -- с строгою ласковостью в голосе ответила старуха, довольная покорностью этого третьего сына.
-- Здравствуй, родимый братец Петр Елисеич, -- с деланым смирением заговорил Мосей, протягивая руку.
-- Здравствуй, брат.
Братья обнялись и поцеловались из щеки в щеку, как требует обычай. Петр Елисеич поморщился, когда на него пахнуло от Мосея перегорелою водкой.
-- Давно не видались... -- бормотал Петр Елисеич. -- Что ко мне не заглянешь на Ключевской завод, Мосей?
-- Матушка не благословила, родимый мой... Мы по родительскому завету держимся. Я-то, значит, в курене роблю, в жигалях хожу, как покойник родитель. В лесу живу, родимый мой.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
-- Садись, Мосеюшко, гость будешь, -- приговаривала его мать.
-- И то сяду, мамынька.
Егор с женой продолжали стоять, потому что при матери садиться не смели, хотя Егор был и старше Мосея.
-- Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, -- заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. -- Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко... Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
-- В чем дело? -- спросил Петр Елисеич, чувствуя, что Мосей начинает его пытать.
-- Да дело не маленькое, родимый мой... Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе знать...
-- Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю не больше твоего... А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей.
-- Так, родимый мой... Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай... Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, -- так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
-- Ты все про других рассказываешь, родимый мой, -- приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. -- А нам до себя... Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают... Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать... Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная...
В этих словах слышалось чисто раскольничье недоверие, которое возмущало Петра Елисеича больше всего: что ему скрывать, пока ни он, ни другие решительно ничего не знали? Приставанье Мосея просто начинало его бесить.
-- Вот что, Мосей, -- заговорил Петр Елисеич решительным тоном, -- если ты хочешь потолковать, так заходи ко мне, а сейчас мне некогда...
-- Так, родимый мой... Спасибо на добром слове, только все-таки ты уж сказал бы лучше... потому уж мы без сумления...
Слушавшие старички тоже принялись упрашивать, и Петр Елисеич очутился в пренеприятном положении. В избе поднялся страшный гвалт, и никто не хотел больше никого слушать. Теперь Петру Елисеичу приходилось отвечать зараз десятерым, и он только размахивал своим платком.
-- Папа, мне неловко, -- шепотом заявила Нюрочка.
-- Ах, я про тебя и забыл, крошка... -- спохватился Петр Елисеич. -- Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а я вот со старичками здесь потолкую...
-- Я ее провожу, Петр Елисеич, -- вызвалась начетчица Таисья.
-- Скажи Самойлу Евтихычу, что я скоро приду, -- говорил Петр Елисеич.
VI
Нюрочка была рада, что вырвалась из бабушкиной избы, и торопливо бежала вперед, так что начетчица едва поспевала за ней.
-- Ишь быстроногая... -- любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения и полумонашеский костюм придавали строгую женственность всей фигуре. Яркокрасные, строго сложенные губы говорили о неизжитом запасе застывших в этой начетчице сил.
-- Таисья, я боюсь Васи... -- проговорила Нюрочка, задерживая шаги. -- Он меня прибьет...
-- Полно, касаточка... -- уговаривала ее Таисья. -- Мы его сами за ухо поймаем, разбойника.
Порядок, по которому они шли, выходил на крутой берег р.Каменки и весь был уставлен такими крепкими, хорошими избами, благо лес под рукой, -- сейчас за Каменкой начинался дремучий ельник, уходивший на сотни верст к северу. С улицы все избы были, по раскольничьему обычаю, начисто вымыты, и это придавало им веселый вид. Желтые бревна так и светились, как новые. Такие же мытые избы стояли и в Кержацком конце на Ключевском заводе, потому что там жили те же чистоплотные, как кошки, самосадские бабы. Раскольничья чистота резко выделялась среди мочеганской грязи.
Когда Таисья с Нюрочкой уже подходили к груздевскому дому, им попался Никитич, который вел свою Оленку за руку. Никитич был родной брат Таисье.
-- Сестрица, родимая моя... -- бормотал Никитич, снимая свой цилиндр.
-- Кто празднику рад -- до свету пьян, -- ядовито заметила Таисья, здороваясь с братом кивком головы.
-- Ах ты, святая душа на костылях!.. Да ежели, напримерно, я загулял? Теперь я прямо к Василисе Корниловне, потому хочу уважить сродственницу...
Оленка, красивая и глазастая девочка, одетая в сарафан из дешевенького ситца, со страхом смотрела на Таисью. Нюрочке очень хотелось подойти к ней и заговорить, но она боялась загулявшего Никитича.
-- Зачем девчонку-то таскаешь за собой, путаная голова? -- заворчала Таисья на Никитича и, схватив Оленку за руку, потащила ее за собой.
-- Родимая... как же, напримерно, ежели я к бабушке Василисе?.. -- бормотал Никитич, напрасно стараясь неверными шагами догнать сестру. -- Отдай Оленку!
Таисья даже не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно не знал, что ему делать.
-- Эй, берегись: замну!.. -- крикнул над его ухом веселый голос, и верховая лошадь толкнула его мордой.
От толчка у Никитича полетел на землю цилиндр, так что он обругал проехавших двоих верховых уже вдогонку. Стоявшие за воротами кучер Семка и казачок Тишка громко хохотали над Никитичем.
-- Ах, вы... да я вас... кто это проехал, а?..
-- Это? А наши ключевские мочеганы...
-- Н-но-о?
-- Верно тебе говорим: лесообъездчик Макар да Терешка-казак. Вишь, пьяные едут, бороться хотят. Только самосадские уполощут их: вровень с землей сделают.
-- Уполощут! -- согласился Никитич. -- Где же мочеганам с самосадскими на круг выходить... Ах, черти!..
-- Известно, не от ума поехали: не сами, а водка едет... Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, -- ну, и надеется на защиту, а Терешка за ним дуром увязался.
-- Ну, это еще кто кого... -- проговорил детский голос за спиной Семки. -- Как бы Макарка-то не унес у вас круг.
Это был Илюшка Рачитель, который пока жил у Груздева.
-- Ах ты, мочеганин!.. -- выругал его Никитич.
-- Не лезь, коли тебя не трогают, -- огрызнулся Илюшка.
Никитич хотел было схватить Илюшку за ухо, но тот ловко подставил ему ногу, и Никитич растянулся плашмя, как подгнившее с корня дерево.
-- Ах ты, отродье Окулкино! -- ругался Никитич, с трудом поднимаясь на ноги, а Илюшка уже был далеко.
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели друг друга, как попавшие в одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка:
-- Тебе сколько лет, Оленка?
-- Не знаю.
Оленка смотрела на Нюрочку испуганными глазами и готова была разреветься благим матом каждую минуту.
-- Как же ты не знаешь? -- удивилась Нюрочка. -- Разве ты не учишься?
-- Учусь... у тетки Таисьи азбуку учу.
-- Ты ее боишься?
-- Боюсь. Она ременною лестовкой хлещется... Все ее боятся.
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы одна у другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
-- А, вот вы где, голубушки! -- весело проговорил он, пробуя отворить окно.
Нюрочка так и обомлела от страха, но, на ее счастье, окно оказалось запертым изнутри. Светелка, где они сидели, единственным окном выходила куда-то на крышу, где Вася гонял голубей.
-- Отворите окошко, куклы! -- командовал он. -- А не то сломаю стекло, вам же хуже будет...
-- Нюрочка, иди обедать... -- послышался в этот критический момент голос Таисьи на лестнице, и голова Васи скрылась.
-- А Олена разве не пойдет с нами? -- спрашивала Нюрочка, спускаясь по лестнице.
-- Пусть пока там посидит, не велика гостья... -- ворчала Таисья, придерживая Нюрочку за юбку.
Сегодня обеденный стол был поставлен в парадной зале, и прислуга сбилась с ног, стараясь устроить все форменно. Петр Елисеич в волнении ходил кругом стола и особенно сильно размахивал платком.
-- Погостили у баушки Василисы, Петр Елисеич? -- спрашивала Анфиса Егоровна. -- И слава богу... Сколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт... Не сегодня-завтра и помрет, а теперь ей все же легче...
-- А что, заставляла, поди, в ноги кланяться? -- подсмеивался Груздев, хлопая гостя по плечу. -- Мы тут по старинке живем... Признаться сказать, я и сам не очень-то долюбливаю нашу раскольничью стариковщину, все изъедуги какие-то...
-- Самойло Евтихыч! -- строго остановила его жена.
-- Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми... Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
-- Точно из бани вырвался, -- рассказывал Петр Елисеич, не слушая хозяина. -- Так и напирает... Еще этот Мосей навязался. Главное, что обидно: не верят ни одному моему слову, точно я их продал кому. Не верят и в то же время выпытывают. Одна мука.
-- Темнота наша, -- заметил Груздев и широко вздохнул. -- А вот и Нюрочка!.. Ну, иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной, а я тебя буду угощать...
-- Хозяйку растите, -- ласково говорила Анфиса Егоровна, гладя Нюрочку по голове.
Обедали все свои. В дальнем конце стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза. Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
-- Не узнаешь, видно, меня, милостивец? -- обратился он к Петру Елисеичу, когда тот садился за стол. -- Смиренный старец Кирилл из Заболотья...
-- Что-то не упомню...
-- А у отца Основы в третьем годе? Запамятовал, милостивец...
-- Вот этакие смиренные старцы и смущают народ, -- объяснил Груздев, указывая глазами Мухину на смиренного Кирилла. -- Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
-- Самойло Евтихыч! -- закликала мужа Анфиса Егоровна.
-- Ну, не буду... Сказал: не буду!
-- Обнес ты меня напраслиной, милостивец, -- кротко ответил смиренный Кирилл. -- Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи и жены изобилующие... Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.
За столом прислуживали груздевские "молодцы", и в числе их Илюшка Рачитель, смотревший на обедавших сердитыми глазами. Петр Елисеич был не в духе и почти ничего не ел, что очень огорчало хозяйку. Груздев больше всего заботился о винах, причем не забывал и себя. Между прочим, он заставлял пить и смиренного Кирилла, который сначала все отнекивался. Сестра Таисья сидела, опустив глаза долу, и совсем не вмешивалась в разговор. Нюрочке опять было весело, потому что она сидела рядом с отцом, а Вася напротив них. Расхрабрившись, она даже показала ему язык и очень смутилась, когда встретила строгий взгляд Таисьи.
-- А ты, Самойло Евтихыч, был на молебне-то, когда волю объявляли на Ключевском? -- спрашивал смиренный Кирилл.
-- Был... Мне, брат, нельзя, потому что тут исправник и Лука Назарыч. Подневольный я человек.
-- Не в осуждение тебе, милостивец, слово молвится, а наипаче к тому, что все для одних мочеган делается: у них и свои иконы поднимали, и в колокола звонили, и стечение народное было, а наш Кержацкий конец безмолвствовал... Воля-то вышла всем, а радуются одни мочегане.
-- Кто же вам мешал радоваться? -- грубо спрашивал Груздев, заметно подвыпивший.
-- Суета! -- вздохнул смиренный Кирилл. -- И прежде сии лестные кознования в прочих изъявлена быша, но расточенные овцы не собрашася вкупе...
-- Перестань ты морочить-то, а говори по-людски! -- оборвал его Груздев и, указав на него Мухину, прибавил: -- Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам и смутьянят...
-- Антихрист народился, вот что, если говорить напрямки! -- с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу, так что посуда загремела. -- В писании прямо сказано: "Придет всескверный, яко льстец и ложь..." Вот он и пришел! А что сказано в Кирилловой книге? -- "И власть первого зверя вся творит... Всяк глаголяй, кроме повеленных, аще и достоверен будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и пророчествует -- волк тебе да мнится во овчей коже, овцам пагубу содевающ..."
Глазки смиренного заболотского инока так и заблестели, лицо побледнело, и он делался все смелее, чувствуя поднимавшееся обаяние своей восторженной речи. Таисья еще ниже опустила глаза... Она знала, что смиренный Кирилл переврал текст: часть взял из Игнатия Богоносца, а выдает за Кириллову книгу. Но она удержалась от изобличения завравшегося инока, чтобы не нарушать произведенного им впечатления. Слепое уважение к церковно-славянскому языку сказалось в слушателях, особенно в Груздеве. Заныла мистическая раскольничья жилка с ее вечною скорбью, страхом и недоверием... Подогретый этим впечатлением, смиренный Кирилл говорил и говорил, уснащая свою речь излюбленными цитатами. Таисья уже забыла о промахах заболотского инока и со слезами на глазах смотрела на смущенного милостивца Самойлу Евтихыча, который как-то весь съежился. Анфиса Егоровна вытирала платком катившиеся слезы, а Нюрочка с широко раскрытыми, удивленными глазами боязливо прижалась своею детскою головкой к отцу. Заболотье посылало этого полуученого Кирилла с разными тонкими поручениями к милостивцам именно за эти яркие вспышки какого-то дикого вдохновения, производившего на темную массу неотразимое впечатление. Это был один из "повеленных" раскольничьих агентов.
-- Работы египетские вместятся... -- гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. -- Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле... Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне...
-- Будет, будет, -- ласково удерживала Таисья расходившегося старца. -- Все мы грешные люди и все будем в огне гореть.
Анфиса Егоровна толкала мужа и что-то шептала ему на ухо.
-- Ну, будет... прости, -- нерешительно, устыдясь гостя, проговорил Груздев. -- Сгрубил я тебе по своей мирской слепоте...
-- А, теперь -- прости! -- кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. -- А как ты даве со мной разговаривал? Вставай да кланяйся в ноги, тогда и прощу.
Груздев на мгновение задумался, но быстро вылез из-за стола и, подойдя к иноку, отвесил глубокий поясной поклон, касаясь рукой пола.
-- Не тебе кланяюсь, а твоему иноческому чину, -- проговорил он уже спокойным тоном. -- Прости, отче, и благослови...
-- Ну, бог тебя благословит, бог тебя простит...
Наступила тяжелая минута общего молчания. Всем было неловко. Казачок Тишка стоял у стены, опустив глаза, и только побелевшие губы у него тряслись от страха: ловко скрутил Кирилл Самойлу Евтихыча... Один Илюшка посматривал на всех с скрытою во взгляде улыбкой: он был чужой здесь и понимал только одну смешную сторону в унижении Груздева. Заболотский инок посмотрел кругом удивленными глазами, расслабленно опустился на свое место и, закрыв лицо руками, заплакал с какими-то детскими всхлипываниями.
-- Отец Кирилл, что вы? -- уговаривала его Анфиса Егоровна. -- Простите уж нас, глупых...
-- Не о себе плачу, -- отозвался инок, не отнимая рук. -- Знамения ясны... Разбойник уж идет с умиренною душой, а мы слепотствуем во тьме неведения.
VII
Еще за обедом Вася несколько раз выскакивал из-за стола и подбегал к окну. Мать строго на него смотрела и качала головой, но у мальчика было такое взволнованное лицо, что у ней не повертывался язык побранить непоседу. Когда смиренный Кирилл принялся обличать милостивцев, Вася воспользовался удобным моментом, подбежал к Нюрочке и шепнул:
-- Нюрочка, айда наверх... Сейчас на мысу круг соберется!
Повторять свое приглашение ему не пришлось, потому что Нюрочке самой до смерти надоело сидеть за столом, и она рада была случаю удрать. Дети скрылись потихоньку, и только материнский глаз Анфисы Егоровны проводил их до порога да сестра Таисья строго покачала головой. Вырвавшись на волю, дети взапуски понеслись наверх, так что деревянная лестница только загремела у них под ногами. По пути Вася заглянул в ту светелку, где давеча прятались Нюрочка с Оленкой, и весело захохотал. Оленка стояла в углу, привязанная веревкой к стулу. Вместо угощения перед ней лежал клок сена. Она не смела пикнуть в чужом доме и так простояла все время обеда. Конечно, все это проделал Вася и теперь с детскою жестокостью хохотал над несчастною девочкой, у которой от слез распухло все лицо.
-- Ах ты, разбойник!.. -- послышался голос Таисьи, которая своими неслышными шагами, как тень, поднялась по лестнице за детьми.
Завидев тетку, Оленка горько заревела.
-- Тпрсо! тпрсо!.. -- дразнил ее Вася, протягивая руку, как манят лошадей. -- У ней нокоть, у Оленки, как у лошадей бывает.
Но его кудрявая голова очутилась сейчас же в руках у Таисьи, и он только охнул, когда она с неженскою силой ударила его между лопаток кулаком. Это обескуражило баловня, а когда он хотел вцепиться в Таисьину руку своими белыми зубами, то очутился уже на полу.
-- Ступай, жалься матери-то, разбойник! -- спокойно говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о пол. -- Ступай, жалься... Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
Вася едва вывернулся из Таисьиных рук и, как бомба, вылетел в открытую дверь. Нюрочка со страху прижалась в угол и не смела шевельнуться. Таисья обласкала Оленку, отвязала и, погладив ее по головке, сунула ей прямо в рот кусок пирожного. Оленка принялась жевать его, глотая слезы.
-- Пойдемте, деушки, на балкон, круг смотреть, -- говорила Таисья, подхватывая девочек за руки. -- Перестань, Оленка, хныкать... Ужо накормлю и тебя на куфне.
Они пошли каким-то темным переходом и попали в другую светелку, выходившую широким балконом прямо на улицу. Нюрочка так и ахнула от восторга, когда они вышли на балкон: под их ногами раскинулась как на ладони вся Самосадка. Река Каменка делала красивое колено к Желтой горе, а за ней зубчатою стеной поднимался бесконечный лес, уходивший из глаз. За Березайкой красиво пестрела большая караванная контора, склады железа, барки, амбары и сложенные бунтами снасти. Собственно селение раскидало свои избушки в четыре неправильные улицы, лучами сбегавшиеся на мысу. В яркий солнечный день картина получалась замечательно красивая, и даже Таисья вздохнула, любуясь всем "жилом". Она особенно долго смотрела на глинистую дорожку, которая на том берегу Каменки желтою змейкой уползала в лес.
-- Таисья, а где круг? -- спрашивала Нюрочка, сгорая от нетерпения.
-- А вон... вон, где люди-то собрались на мысу, гляди прямо-то.
Действительно, на самом мысу уже собралась толпа, образуя широкий круг. Пока стояли одни подростки да сновала пристанская детвора. Борьбу начинали по исстари заведенному обычаю малыши, за ними выступали подростки, а большие мужики подходили уже к концу, когда решался на целый год горячий вопрос, кто "унесет круг" -- ключевляне или самосадские. Лучшие борцы приберегались к концу борьбы, и последний уносил круг. Этот обычай переходил из рода в род, и Самосадка славилась своими борцами, которые почти каждый год торжествовали и у себя дома и на Ключевском заводе.
-- Вон он, тятька-то... -- проговорила Оленка, указывая рукой на круг.
-- Ишь какие вострые глаза: узнала тятьку! -- похвалила Таисья, заслоняя глаза от солнца рукой. -- Твой тятька в кругу шарашится. Прежде-то сам хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
-- Эй ты, святая душа на костылях! -- кричал снизу Вася, окруженный целою толпой пристанских ребятишек.
-- Ах, разбойник... Ужо вот я скажу матери-то! -- бранилась Таисья, грозя Васе кулаком. -- И востер только мальчишка: в кого такой, подумаешь, уродился!
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
/ Полные произведения / Мамин-Сибиряк Д.Н. / Три конца
|
|