Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / История одного города

История одного города [11/14]

  Скачать полное произведение

    Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила
    по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как
    она первоначально приняла его зстранника, но потом догадалась и срази-
    лась с ним. Основные начала еучения были те же, что у Парамоши и Яшеньки, то есть, что работать не следует, а следует созерцать. "И, главное, подава нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том, как бы душу свою спасти", - присовокупляла она, протягивая при этом ру- ку. Проповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпа- лись в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно значи- тельный капитал. Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому, не подающему лостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо извине- ния, говорила только: "Не взыщи!"
     Но представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка
    уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоя-
    щего уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично и даже в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только внешность, с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по ули- цам с опущенными глазами, благоговейно прибжаясь к папертям, они как бы говорили смердам: "Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!" - но, в сущности, мысль их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не вольствовались просто верою, но искали каких-то "восхищений". К сожению, Грустилов первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приме- тив на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором неког- да помещалась инвалидная комда, он устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь таназываемый глуповский бомонд. Тут сначала читали критические статьг. Н.Страхова, но так как они глупы, то скоро переходили к другим затиям. Председатель вставал с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом, мало-помалу, все начина- ли скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до тех пор, покуда, совершенно менные, не падали ниц. Этот момент собственно и назывался "восхищением".
     Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? - оп-
    ределительно отвечать на этот вопрос довольнотрудно. Главное пре- пятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продо- вольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскизма; но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительны- ми удостоверят, что продовольствие совсем не столь необходимо д счас- тия народов, как это кажется с первого взгляда. Ежели у человека есть под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежи други- ми, менее питательными веществами; но если мяса нет, то он столь же охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и ледою. Стало быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная глуповс- кая затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, ко- торых влияние можно было бы предполагать самым естественн.
     Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных за-
    нят, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежени А именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Груслова, всем лучшим гостям подали уху стерляжью, а штаб-офицеру, - рамеется, без ведома хозяина, - досталась уха из окуней. Гос проглотил обиду ("только ложка в руке его задрожала", говорит летописец), но душе пок- лялся отомстить. Начались контры; сначала борьба велась глу, но потом, чем дальше, тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухбыл забыт и заменился другими вопросами политического и теологического свойства, так что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при "восхищениях", то он наотрез отказался.
     И был тот шт-офицер доситель...
     Несмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко
    следил за все что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей
    Страхова - ничто не укрывалось от его процательности. Но он ни словом,
    ни делом неыразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а
    хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вделенная мину-
    та наконенаступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустило- вым кни: "О восхищениях благочестивой души"...
     В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались
    в упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончи-
    лось, и собравшиеся начали слка вздрагивать; но едва Грустилов, в ка- честве председателя собрания, начал приседать и вообще производить пред- варительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послы- шался шум. В ужасе бросилиссектаторы ко всем наружным выходам, забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства... Но было уже поздно.
     У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепеня-
    щий взор...
     Но что это был за взор... О, Господи! что это был за взор!
    ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
     Он был ужасен.
     Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скром-
    ностью оговарився. "Идет некто за мной, - говорил он, - который будет еще ужаснее мя".
     Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограни-
    ченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, нап- ример, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из чис- ла элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонстью, действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жести- кулировал, не возвышал голоса, нскрежетал зубами, не гоготал,е топал ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже не подозревал нужды в административных проявлениях подобного ода. Со- вершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором вы- ражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останав- лився этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем осо- бенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человечес- кую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные пред- чувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушит- с земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и всеоглотит, все разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колеб ний. Голая решимость - и ничего более.
     Как человек ограниченный, он ничего не преследов, кроме правильнос-
    ти построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стре- мился. Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном; его представленио "простоте" не переступало далее просто- ты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не приз- навал вовсе, и даже считал го злейшим врагом, опутывающим человека сетью обольщений и опасныпривередничеств. Перед всем, что напоминало веселье или просто досу он останавливался в недоумении. Нельзя ска- зать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой дру- й бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что не успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - воединственное слово, которым он выражал движения своей души.
     Вовремя посторониться - вот все, что было нужно. Район, который обни-
    мал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болть рами, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясав- шись; оничего не замечал; внутри района - можно было только марширо- вать.сли б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались емуа глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же - далеко не злуженное название "сатаны", которое народная молва присвоила Уг-юм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дро- жали. Молча указывали онна вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однооб- разно были обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы их шептали: сатана!
     Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не
    может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Уг-
    рюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, - в одн из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на верей ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в ли- це врага человеческого не усматривается осоивой страсти к мучи- тьству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие произвело только одно явственное действие: повелительный жест, - и за- тем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлин- ного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на сии неыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может". Та- ково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летопи- сец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догады- ваться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
     В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это
    мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не
    освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль чер-
    ные волосы покрыют конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухши- ми веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выраже- я плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, при- поднятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о не- лонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонностьчи- тают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображаю- щий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель...
     Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зри-
    теля восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость илдоброта - совершенно безразличные качества), а потому, что о чуы всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может пока- заться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это оп- тический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто сосех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, пото что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явле- ний...
     Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, в
    неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на
    пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же
    придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества
    значительно усложняется. этом случае грозящая опасность увеличивается
    всею суммою непррытости, в жертву которой, в известные исторические
    моменты, кажет отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе
    голову или нкакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам все-
    возможные жны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела ни каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем ( слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал челоческого общежития?
     Вот это-то вержденное и вполне успокоившееся в самом се идиотство
    и поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно ника-
    ких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатс- ки-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они решены? - это загадка до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные вопры и решения и не напасть именно на те, о которых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истребле- нии, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную вперед на манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот не- известный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в действие. А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестно запутывает еще более, то последствие такого положения может быть только одно: всеобщий панический страх.
     Самый образ жизни Угрюм-Бчеева был таков, что еще более усугублял
    ужас, наводимый о наружностию. Онпал на голой земле, и только в
    сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо по-
    душки клал под голову камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тот- час же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когддо обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. В заключение, по три ча в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя под- вергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам ("причем бичевал се- бя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов", прибавляет летописец
     Было у него и семейство; но покуда он градоначальствовал, никто из
    обывателей не видал ни жены, ни детей его. Был слух, что они томиль
    где-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично раз в
    деньчерез железную решетку, подавал им хлеб и воду. И действительно,
    когда последовало его административное исчезновение, были найдены в под-
    вале какие-то нагие и совершенно дикие существа, которые кусались, з- жали, впивались друг в друга когтями и огрызались на окружающих. И вы- вели на свежий воздух и дали горячих щей; ачала, увидев пар, они фыр- кали и выказывали суеверный страх; но потом обручнели и с такою зверскою жадностию набросились на пищу, что тут же объелись и испустили дух.
     Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совер-
    шенно особенному случаю. Жил будто бы на свете кой-то начальник, кото- рый вдруг встревожился мыслью, что никто из подчиненных не любит его.
     - Любим, вашество- уверяли подчиненные.
     - Все вы так наосуге говорите, - настаивал на своем начальник, - а
    дойди до дела, так никто и пальцем для ме не пожертвует.
     Мало-помалу, несмотря на престы, идея эта до того окрепла голове
    ревнивого начальника, что онешился испытать своих подчиненный и клик-
    нул клич.
     - Кто хочет доказать, что любит меня, - глашал он, - тот пусть отру-
    бит указательный палец правой руки своей!
     Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому
    что были изнежы и знали, что порубление пальцсвязано с болью; другие
    не выходили по недоразумению: не разобрав вопса, думали, что начальник
    опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, об их не сочли за бунтовщи-
    ков, по обычаю во весь рот зевали: "Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
     - Кто хочет доказать? выходи! не бойся! - повторил свой клич ревнивый
    начальник.
     Но и на этот раз ответом было молчание или же такие крики, которые
    всем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом
    как-то грустно поникло.
     - Сви...
     Но не успел он кончить, как из рядов вышел простой, изнуренный шп-
    рутенами прохвост и велиим голосом возопил:
     - Я хочу доказать!
     С этим словом, положив палец на перекладину, он тупым тесаком раздро-
    б его.
     Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей мно-
    гоизбиенной его жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое.
     Многие думали, что он совершил этот подвиг только ради освобдения
    своей спины от палок; но нет, у этого прохвоста созрела своего рода
    идея...
     При виде раздробленного пальца, упавшего к ногам его, начальник сна-
    чала изумился, но потом пришел в умиление.
     - Ты меня возлюбил, - воскликнул он, - а я тебя возлюблю сторицею!
     И послал его в Глупов.
     В то вря еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах,
    ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Теме менее
    нивелляторство существова, и притом в самых обширных размерах. Были
    нивелляторы "хождения в струне", нивелляторы "бараньего рога", нивелля-
    торы "ежовых рукавиц" и проч. и проч. Ног никто не видел в этом него угрожающего обществу или подрывающего его основы. Казалось, чтоежели человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично для него, быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно, и даже необходимо. Сами нивелляторы отнюдь не подозревали, что они - нивелляторы, а называли се- бя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере мотрения радею- щими о счастии подчиненных и подвластных им лиц...
     Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи
    позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавние
    времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом,
    внял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего кон-
    ца до нижнего.
     Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов
    этой школы. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь ви-
    димый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево. Пред- полагал ли он при этом сделаться благодетелем человечеств - утверди- тельно отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать, что в голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в до- вольноложную и неизъятую идеологических ухищрений административную те- орию, но нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действова- ли вростоте души, единственно по инстинктивному отвращению от кривой лии и всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном ысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами. Прямая линия соблазняла его не ради того, что а в то же время есть и кратчайшая- ему нечего было делать с краткостью, - а ради того, что по ней можно бы- ло весь век маршировать и ни до чего не домаршироваться. Виртуозность прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и ус- тила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тени гуськом шли одна за друг, застегнутые, выстриженные, однообразн ша- гом, в однообразных одеждах, все шли, все шли... Все они были набжены одинаковыми физиономиями, все одинаково молчали и все одинаково куда-то исчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром существовал еще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем, что в нем все пропадало, - все без остатка. Когда фантастичесй провал поглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, ес- ли можно так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начинал другой такой же сон. Опять шлгуськом тени одна за другой, все шли, все шли...
     Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове це-
    лый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулиро- ваны все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании этого бреда вот в какой иблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
     Посредине - площадь, от которой радиусами рбегаются во все стороны
    улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от цент-
    ра, роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время представляют защиту от внних врагов. Затем форштадт, земляной вал - и темная занавесь, то еь конец свету. Ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пригорка - словом, ничего такого, что могло бы слу- жить препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая рота имеет шесть сажен ширины - не больше не меньше; каждый дом имеет три окна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: рская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло. Все дома окраше светло-серою краской, и хотя в натуре одна стороны улицы всегда обрена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предпо- лагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и ночи.
     В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое
    подростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся
    друг друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста. В неко-
    торых ротах живут илючительно великорослые, в других - исключительно малорослые, или зтрельщики. Дети, которые при рождении оказываются не- обещающими быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди крайне преста- релые и негодныдля работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в та- ком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общейко- номии наличных сил города чувствуется излишек. В каждом доме находится по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола, ко- торые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, - размножаться. На площади сосредоточиваются каменные здания, в которых пощаются обственные заведения, как-то: присутственные места и все- возможные межи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю, для принятия пищи, для общих коленопреклонений и проч. Присутственные места назаются штабами, а служащие в них - писарями. Школ нет, и гра- мотности не полагается; наука числ преподается по пальцам. Нет ни про- шедшего, ни будущего, а потому летосчисление упраздняется. Праздников два: один весною, немедленно после таянья снегов, называется "Праздником неуклонности" и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; другой - осенью, называется "Праздником предержащих властей" и посвящается воспо- минаниям о бедстях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только усиленным уажнением в маршировке.
     Такова была внешняя постройка этого бреда. Затем предстояло урегули-
    ровать внутреннюю обстановку живых существ, в нем захваченных. В этом отношении фантазия Угрюм-Бурчеева доходила допределительности поистине изумительной.
     Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего
    командира и своего шпиона (на шпионе он обенно настаивал) и принадле-
    жащая к десятку, носящему название взва. Взвод, в свою очередь, имеет командира и шпиона; пять взводов составляют роту, пять рот - полк. Всех полков четыре, которые образуют, во-первых, две бригады и, во-вторых, дивизию; в каждом из этих подразделений имеется командир и шпион. Затем следует собственно Город, который из Глупова переименовывается в "веч- но-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича город Непрек- лонск". Над городом царит окруженный облаком градоначальник, или, иначе, сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около не- го... шпион!!
     В каждой поселенной единице вре распределяется самым строгим обра-
    зом. С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки об- лекаются в единообразные одежды о особым, апробованным градоначальни- ком рисункам), подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетние сосут на скорую руку материнскую грудь;рестарелые произносят краткое поучение, неизменно оканчивающееся непечатным словом; шпионы спешат с рапортами. Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что прочие уже отправились к испнению возложенных на них обязанностей. Сперва они вступают в "манеж для коленопреклонений", где наскоро прочи- тывают молитву; потом направляют стопу в "манеж для телесных упражне- ний", где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой; наконец, идут в "манеж для принятия пищи", где лучают по куску черного хлеба, посыпан- ного солью. По принятии пищи выстраиваются на площади в каре, и оттуда, под прводительством командиров, повзводно разводятся на общественные работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и выпрямляются; сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы, сохи бороздят землю, - все по команде. Землю пашут, стараясь выводить сохами вензеля, изображающие начаные буквы имен тех исторических дея- телей, которые наиболее прославились неуклонностию. Около каждого рабо- чего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем и через каждые пять минут стреляет в солнце. Посреди этих взмахо нагибаний и выпрямлений проха- живается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев, весь покрытый потом, весь преисполненный казарменным запахом, и затягивает:
     Раз - первой! раз - другой! -
     а за ним все работающие подхватывают:
     Ухнем!
     Дубинушка, ухнем!
     Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: "Шабаш!"
    Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, где
    церемониальным маршем проходят через "манеж для принятия пищи" и получа-
    ют по куску черного хлеба с соль После краткого отдыха, состоящего в маршировке, люди снова строятся и прежним порядком разводятся на работы впреддо солнечного заката. По закате всякий получает по новому куску хле и спешит домой лечь спать. Ночью над Непреклонском витает дух Уг- р-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон...
     Ни бога, ни идолов ничего...
     В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечени ни привя-
    занностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувсует себя оди- ноким. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее и над каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детей только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложею, так как это удовлетворяет требаниям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное до определенной дачи черного хлеба, - вот сущность этой кантонистской фантазии...
     Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед на-
    чальвом, то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, заду- маего уловить вселенную. Страшная масса исполнительности, действующая как один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещрен- м черными точками, в корых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полк- все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то луче- зарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за даль? что скрывает она? глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили на бригадиров двор. до героизма воображение.
     - Казар-р-мы! - в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и
    произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствова-
    ло себя как бы опанным каким-то таинственным огнем...
     Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев
    немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
     Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко
    не отвечал его идеалам. Этоыла скорее беспорядочная куча хижин, нежели
    город. Не имелось ясного нтрального пункта; улицы разбегались вкривь и


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ]

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / История одного города


Смотрите также по произведению "История одного города":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis