Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / История одного города

История одного города [10/14]

  Скачать полное произведение

    Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу,
    и говорят, будто бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужа раз-
    бежались по кабакам и стали ждать, что будет. Но ничего особенного не произошло. Был дождь и было ведро, но полезных зков на незасеянных по- лях не появилось.
     Грустилов присутствовал на костюмированном балу (в то время у глупов-
    цев ба каждый день масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глу- пову, дошла до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя с преодительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет, на котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях уединенной жизни и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение в стенах монастыря.
     - Конечно, женского? - спросила предводительша, лукаво улыбаясь.
     - Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов
    дать обет послушания, - лантерейно отвел Грустилов.
     Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркационную черту
    во внутренней политике Грустилова. Бал разгорался; танцующие кружились
    неистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали белые, обна-
    женные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова ум- чалась наконец в надзвездный мир, куда , по очереди, переселил вместе с собою всех этих полуобнаженных боги, которых бюсты так глубоко уязв- ляли его сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно; тогда он удался в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померан- цев и миртов, впал в забытье.
     В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо
    свою руку. Он сразу понял, что это - она. Онаак тихо подошла к нему,
    как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим ее
    воздушные формы, скрывалась не женщина, аильф. По плечам рассыпались
    русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а об-аженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, каза- лось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и в то же время небезрасчетного изяществаначиная от духов violettes de Parme24, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
     - Проснись, падший брат! - сказала онарустилову.
     Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, и доказательство, что это ошибка, стал простирать руки.
     - Не о теле, а о душе говорю я! - грустно продолжала маска, - не те-
    ло, а душа спит... глубоко спит!
     Тут только понял Грустилов, в чемело, но так как душа его закоснела
    в идолопоклонстве, то слово истиныконечно, не могло сразу проникнуть в
    нее. Он даже заподозрил в первуюинуту, что под маской скрывается юро-
    дивая Аксиньюшка, та самая, корая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идо- лопоклонство, одна осталась рною иснному Богу.
     - Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, - продолжала между
    тем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, - я не Аксиньюшка,
    ибо недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница,
    как и ты!
     С этими словами она сняла с лица своего маску.
     Грустилов был поражен. Перед ним было прелестнейшее нское личикокакое когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встре-
    тить нечто подобное в вольном городе Гамбурге, но это было так дав, что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да; это именно те самые пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза; тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новой обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторона- ми! Но еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорли- востью угадала его предположение об Аксиньюшке...
     - Я - твое внутреннее слово! и послана объявить тебе ст Фавора, ко-
    торого ты ищешь, сам того не зная! - продолжала между тем незнакомка, -о не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
     - Но кто же ты! - вскричал встревоженный Грустилов.
     - Я та самая юродивая дева, которую ты видел с потухшим стильником
    в вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томле-
    ния, долг время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путь уже былачертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной в брак, увлек меня в Гпов; здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, - и за- дача просветления означилась передо мной так ясно, что восторг овладел всем существом мм. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!
     Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчно
    простирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.
     - Прими руки! - кротко сказала она, - не осязанием, но мыслью ты дол-
    жен прикасаться ко м, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
     - Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную?
    - спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
     Однако же она соглалась, и они удалились в один из тех очарова-
    тельных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градона- чальников во всех ма-мальски порядочных домах города Глупова. Что про- исходило между ними - это для всех осталось тайною; но он вышел из прию- та расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало так льно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправил- ся домой.
     Происшествие это произвело сильное впечатление на глуповцев. Стали
    доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не более
    как интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым,
    чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную
    конкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гам-
    бурге полюбила Грустилова за его меланхолическ вид и вышла замуж за Пфейфера единственно затем, чтобы соединиться с Грустиловым и сосредото- чить на себту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал на так пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.
     Как бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не
    дюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в
    ошениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени и
    что Лабзин, например, посвятил ей те ираннейшие свои сочинения, кото-
    рые не предназначались для печати. Срх того, она написала несколько романов, из которых в одном, под названием "Скиталица Доротея", изобра- зила себя в наилучшем свете. "Она ла привлекательна на вид, - писалось в этом романе о героине, - но хотя многие мужчины желали ее ласк, она оставаласхолодною и как бы загочною. Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым хими- ком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Но при первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворе- на"... и т. д.
     Возвратившисдомой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его ри-
    совало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и ко- котки, и кокодессы, и даже тетерева - и все огненные. Один из чертей вы- лез из бездны поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его - так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
     - За всех ответить или всех спасти! - кричал он, цепенея от страха, -
    иконечно, решился спасти.
     На другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерный
    звон колоко, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раз-
    давался этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали, что где-нибудьорит; но вместо пожара увидели зрелище более умили- тельное. Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной ду головой и бия себя в перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейсй и пожарной команды. Сзади процессии следовала Пфейферша, без кринолина; с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с другой - знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев не менее знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом в общий пожар (см. "Соломенный город").
     Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая
    Пфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат ("кои
    и во время глуповского бпутства втайне истинному богу верны пребыва-
    ли", присовокупляет летописец), сказал:
     - Видя внезапное сих людей усердие, я в точности познал, сколь быст-
    рое имеет действие сия вещь, которую вы, сударыня моя, внутренним словом справедливо именуете.
     И потом, обращаясь к квартальным, прибавил:
     - Дайте сим людям, за их усердие, по гривеннику!
     - Рады стараться, ваше высокородие! - гаркнули в один голос полицейс-
    кие и скорым шагом направились в кабак.
     Таково было первое йствие Грустилова после внезапного его обновле-
    ния. Затем он отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной под- держки никакого успе в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно. Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая ско- рее похожа была наротовью нору, нежели на человеческое жилище. С ней же, в нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождае- мый Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестне и едва мог нащупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное. На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья) кото- рые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то е время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет проходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрыт слоем пы- ли и паутины; на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до того отвратительный, что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос. Прозорливая старушка заметила это.
     - Духи царские! духи райские! - запела она пронзительным голосом, -
    неадо ли кому духов?
     И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался
    бы, если б Пфейферша не поддержала его.
     - Спит душа твоя... спит глубоко! - сказала она строго, - а еще так
    недавно ты хвалился своей бодростью!
     - Спит душенька на подушечке... спит душенька на перинушке... а бо-
    женька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! - визжала блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.
     Парамоша лаял по-собачьи и кричал поетушиному.
     - Брысь, сатана! петух запел! - бормотал он в промежутках.
     - Маловерный! Вспомни внутреннее слово! - настаивала с своей стороны
    Пфейферша.
     Грустилов ободрился.
     - Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня раешить! - сказал он
    твердым голосом.
     - Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило - мерзило! Волос - без волос!
    Перун - старый... Парамон - он умен! - провизжала блаженная, скорчилась
    и умолкла.
     Грустилов озирался в недоумении.
     - Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! - подска-
    зала Пфейферша.
     - Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! - поклонился
    Грустив.
     Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.
     Нижени поклонись! - командовала блаженная, - не жалей спины-то!
    не твоя сна - божья!
     - Извольте меня, батюшка, разрешить! - повторил Грустилов, кланяясь
    ниже.
     - Без працы не бенды кололацы! - пробормотал бланный диким голосом
    и вдруг вскочил.
     Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кру-
    житься. Сперва кружились медленни потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда, наконец, не перешли в совер- шенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягу- шек.
     Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не
    выдержали. Сначала они вздрагили и приседали, потом постепенно начали
    кружиться и вдруг завихрилиси захохотали. Это означало, что наитие
    свершилось и просимое разрешение получено.
     Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он еще
    нашел в себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспеш-
    нейшей высылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причет- ники, в течение многих лет питавшиеся одними негодными зками, закололи барана, и мало того что съелиго всего, не пощадив даже копыт, но дол- гое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадносю ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества. В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось, что это были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреб- лении) и подвергнул свое тело бичеванию.
     "В первый раз сегоя понял, - писал он по этому случаю Пфейферше,
    - что значит слова: всладце уязви мя, которые вы сказали мне при первом
    свидании, дорогая сестра моя по духу! Снала бичевал я себя с некоторою
    уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и
    сказал ему: "Хлещи!" И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что
    я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от
    того не страдал, а находился в восхищении. Отнюдь не больно! Столь меня
    сие удивило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли это и не
    скрывается ли здесь какой-либо особливывид плотоугодничества и само-
    восхищения? Жду вас к себе, дорогая стра моя по духу, дабы разрешить сей вопрос в совокупном рассмотрени.
     Может показаться странным, каким образом Грустилов, будучи ои из
    гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. На
    это могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть
    не читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже бо-
    лее, чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в гла- за, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думапрес- ледовать в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданно открыл, что в спине у секомого зарыт клад25. Если факты, до такой степе- ни диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляся превращению столь обновенному, как то, которое случилось с Грустило- вым?
     Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, более
    естественным. Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм
    Грустилова был совсем не так суров, как это можно предполагать с первого
    взгляда. Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более как
    помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и про-
    чие поиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значи- тельной степе сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевал себя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост же состоял в том, что он к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо которую выписывал из Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, что бичевание приводило его в восторг и что самые язвы казали восхити- тельными?
     Между тем колокол продолжал в урочное время пзывать к молитве, и
    число верных с каждым днем увеличивалось. Сначала ходили только поли-
    цейские, но потом, глядя на них, стали ходить и посторонние. Грустилов, с своей стороны, подавал пример истинного благестия, плюя на капище Перуна каждый раз, как проходил мимо него. Мет быть, так и разрешилось бы это дело исподволь, если б мирному исхо его не помешали замыслы не- которых беспокойных честолюбцев, которые уже и в то время были известны под именем "крайних".
     Во главе партии стояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой це-
    лую толпу нищих и лек. У нищих единственным источником пропитания было прошение милостыни на церковных папертях; но так как древнее благочестие в Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источниэтот зчительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречы со стороны их громким сочувствием; густою толпою убогие люди напояли двор градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие пол- зали на четверинках. Все славословили, но в то же время уже все иног- ласно требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюде- ние за этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод ока- зался плохим советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы; напрасно ъяснял он выборным от убогих людей, что поепенность не есть потворсо, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, - калеки ни- чего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя бунта.
     Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих
    людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для то-
    го, чтобы палить вюдей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это. Сверх того, он у потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами, что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле действовали дорайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью доносов, посдством которых до сведения Грустилова доводился всякий слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою полу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбо- ра (этим сбором облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в основание всей финансовой системы города Глупова).
     Пфейферша денно и нощно иставала к Грустилову, в особенности прес-
    ледуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем составляли виде- ния, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недо- вольна она была своим "духовным братом". В одном письме она видит его "ходящим по облаку" и утвержда, что не только она, но и Пфейфер это видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертя- ми всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градо- начальники вообще имеют правна безусловное блаженство в загробной жиз- ни, по тому одному, что они градоначальник в другом утверждает, что градоначальники обязаны общать на свое поведение особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против всякого другого подвергаются ис- тязаниям вдвое и втрое. е равно как папы или князья.
     В данном случае письма ее имели харакр угрожающий. "Спешу известить
    вас, - писала она в одном из них, - что я в сию ночь во сне видела. Сто-
    ите вы в темном и смрадном мес и привязаны к столбу, а привязки сдела- ны из змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведо- мый покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются, а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, ль слезы. Извольте са- ми рассмотреть, не видится ли тут какого не совм выгодного для вас предзнаменования?"
     Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной
    стороны, природная склоннос к апатии, с другой, страх чертей - все это
    производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он
    путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно каза-
    лось ясным: что он тогда лько будет благополучен, когда глуповцы пого- ловно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
     о последнее условие было в особенности важно, и убогие люди
    предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что
    глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоп-
    лескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специ- альности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если эт мнение утвер- дится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вооб- ще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за дру, что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остано- го. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь порала их своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом только тому, что вообще всякое бедствие представляло им чем-то совер- шенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет ку- тить и мутить. Но и это уже счалось строптивостью; бороться же или открыто идти против беды - уси боже! Стало быть, если допустить глу- повцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое де- лдля них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, напри-ер, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки не сделает.
     Но покуда Грустилов колебался, убогие ди решились действовать самостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина, п- извели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истреблен блох, клопов и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, пот- рясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ниро- тив нравственности, ни даже против общественного спокойсия. Но нищие ничего уже не слушали.
     - Плохо ты, верно, читал! - дерзко кричали они градоначальнику и под-
    няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие повелевает уступить требованиям общественного мнения.
     - Сам ли ты зловредную оную книгу сочил? а ежели не сам, то кто тот
    заведомый вор сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и
    как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и
    ежели от не, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со-
    весть, раутству его такал и подражал? - Так начал Грустилов свой допрос Линкину.
     - Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не ви-
    дывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти- пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - трдо отвечал Линкин.
     Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей
    казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет
    его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
    му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт, как толпа загудела:
     - Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!
     Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир. - Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важнос-
    ти обвинения, не выждав ответа, слегка удариего, в виде задатка, по щеке.
     - Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.
     - Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.
     Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да сле-
    пенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное по- казание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина.
     - Намеднись, а когда именно - не упом, - свидетельствовал Карапу-
    зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са- мый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал: все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовоматери пойдем!
     - Но когда же... - заикнулся было Линкин.
     - Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет!
    - крикнула на него толпа.
     - И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапу-
    зов, - кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благоро- дие? ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!" Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли- ции, видно, служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
     Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
     - Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый
    какой выискался!
     Карапузова сменила Маремьянушка.
     - Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно
    мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нончена-
    род, против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть ста- нут! Право. Только и подходит ко мне самый этот молодец: "Слепа, бабуш- ка?" - говорит. "Слепенькая, мол, ваше высокое благородие". - "А отчего, мол, ты слепа?" - "От бога, говорю, ваше высокое благородие". - "Какой тут бог, от воспы, чай?" - это он-то все говорит. "А воспа-то, говорю, от кого же?" - "да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!"
     Маремьянушка остановилась и заплакал
     - И так это меня обидело, - продолжала она, всхлипывая, - уж и не
    знаю как! "За что же, мол, ты бога-то обидел?" - говорю я ему. А он не
    то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза: "Утрись, говорит, может, будешь
    видеть", - и был таков.
     Обстоятельства дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно
    требовал, чтобы была выслушана речь е защитника, то Грустилов должен
    был скрепя сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы ка-
    кой-то отставной подъячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно невнятно, но потом вник в предмет ик общему удивлению, вместо того чтобы защищать, стал обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не бывало.
     - Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен
    диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один че-
    ловек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследол. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малаяидом и не бессмертная.
     Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
     - Сами видите! - приказал отвести Линкина в часть.
     К сожалению, тописец не рассказывает дальнейших подробностей этой
    истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об
    этом деле: "Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на
    меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку
    встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И
    только.
     Но происшествие это было важно вом отношении, что если ежде у
    Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа
    действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня
    он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому,
    Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для но создал
    в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение актата: "О
    восхищениях благочестивой души".
     В самое короткое времфизиономия города до того изменилась, что
    сделался почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила
    могильная тишина, прераемая лишь звоном колоколов, которые звонили на
    все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном. Капища запустели;
    идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала претавления девица
    Гандон, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда
    только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
     Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от беействия
    весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они возде-
    вали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии - бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было ска- зать, что "как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.
     Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. Парашу
    нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную подвку,
    душился, мыл руки добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, ко-
    торые надеются на князя мира сего. Горько издевался он над суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своейсторо- ны, учил, что мир, который мы думаем очима своима видети, естьсонное некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие. По мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице сложены, и оттоль, в мере нобности, спущаются долу, дабы оное сонное видение вскорости увидети по малом времени вспять в благожелаемую жит- ницу благопоспешно возлеть. Существенные результаты такого учения зак- лючались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем менее надлежит провидеть, заботиться пещись, и 3) следует возлагать упование и созер- цать - и ничего боле. Парамоша указывал даже, как нужно созерцать. "Для сего, - говорил он, - уенись в самый удаленный угол комнаты, сядь, скрести рукпод грудью и устреми взоры на пупок".


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ]

/ Полные произведения / Салтыков-Щедрин М.Е. / История одного города


Смотрите также по произведению "История одного города":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis