Войти... Регистрация
Поиск Расширенный поиск



Есть что добавить?

Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Замятин Е.И. / Мы

Мы [9/11]

  Скачать полное произведение

    -- Да... -- долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то... -- Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после шестнадцати. Непременно.
     Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь -- и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку -- как фонарь, высоко над головой...
     Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой -- все равно: теперь тебе уже не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи -- пусть: вам не затемнить солнца -- мы навеки приковали его цепью к зениту -- мы, Иисусы Навины.
     На углу -- плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики -- нагнулись к изголовью, белая рука -- протянула руке наполненный чем-то шприц.
     -- А вы -- что ж не идете, -- спросил я -- никого, или, вернее, всех.
     -- А вы, -- обернулся ко мне чей-то шар.
     -- Я -- потом. Мне надо еще сначала...
     Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" -- я не мог ответить себе...
     Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "[Интеграл]". В машинном гудела динамо -- ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца -- как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая -- какая милая. Завтра ты -- оживешь, завтра -- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
     Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 -- я предам его... да, предам...
     Осторожно -- за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.
     -- Вы уже знаете, -- сказал он.
     -- Что? Операция? Да, не правда ли? Как -- все, все -- сразу...
     -- Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...
     "Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции -- завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
     У меня в комнате, в 15.30. Я вошел -- и увидел Ю. Она сидела за моим столом -- костяная, прямая, твердая, -- утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне -- на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.
     Одну секунду во мне -- то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола -- она рядом с I, разъяренная... Но только секунду -- и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель -- лампочка загорелась, но как будто ее и нет -- такая смешная, бедная, ненужная...
     Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все -- она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, -- сказала:
     -- Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра -- вы совершенно здоровы, вы заново -- родились...
     Я увидел на столе листок -- последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера -- так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это -- только история, теперь это -- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
     -- Да, -- сказал я, -- и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него -- тень на мостовой. И понимаете: тень -- светится. И мне кажется -- ну вот я уверен -- завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце -- сквозь все...
     Она -- нежно и строго:
     -- Вы -- фантазер! Детям у меня в школе -- я бы не позволила говорить так...
     И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить -- нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
     Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро -- обклеила всего меня улыбкой, ушла.
     И -- к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь -- сердце стучит...
     -- Войдите!
     На пол -- возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза -- поочередно, в один и в другой -- и в каждом видеть себя -- в чудесном плену...
     А там, за стеною, буря, там -- тучи все чугуннее: пусть! В голове -- тесно, буйные -- через край -- слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда -- и за мною планеты -- планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами -- и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества -- планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...
     И вдруг -- сверху:
     -- А ты не думаешь, что вершина -- это именно объединенные в организованное общество камни?
     И все острее, все темнее треугольник:
     -- А счастье... Что же? Ведь желания -- мучительны, не так ли? И ясно: счастье -- когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем -- ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем -- конечно, минус -- божественный минус.
     Я -- помню -- растерянно пробормотал:
     -- Абсолютный минус -- 273o...
     -- Минус 273 -- именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы -- на вершине.
     Как тогда, давно -- она говорила как-то за меня, мною -- развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое -- я не мог -- и с усилием вытащил из себя "нет".
     -- Нет, -- сказал я. -- Ты... ты шутишь...
     Она засмеялась, громко -- слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края -- оступилась -- вниз... Пауза.
     Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе -- и ничего нет; только ее острые, горячие губы.
     -- Прощай!
     Это -- издалека, сверху, и дошло до меня нескоро -- может быть, через минуту, через две.
     -- Как так "прощай"?
     -- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, -- разве тебе не было мучительно? А теперь Операция -- и ты излечишься от меня. И это -- прощай.
     -- Нет, -- закричал я.
     Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:
     -- Как? Не хочешь счастья?
     Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...
     -- Ну что же, я жду -- выбирай: Операция и стопроцентное счастье -- или...
     -- "Не могу без тебя, не надо без тебя", -- сказал я или только подумал -- не знаю, но I слышала.
     -- Да, я знаю, -- ответила мне. И потом -- все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:
     -- Тогда -- до завтра. Завтра -- в двенадцать: ты помнишь?
     -- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...
     -- Тем лучше для нас. В двенадцать -- послезавтра...
     Я шел один -- по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал -- как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели -- сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных -- но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]... Запись 32-я.
     Конспект:
     Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.
     Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я -- человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, -- будут желтые, ледяные...
     Нет: конечно, не верите -- и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...
     То же самое -- да, именно то же самое -- сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту -- и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю -- или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа -- это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю -- что надо ухватиться за поручень -- и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке -- я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско -- как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя -- вдруг говорит:
     -- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...
     Передо мною -- в проекции, на чертеже -- моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.
     -- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...
     Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -- --
     И я вижу со стороны -- как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.
     -- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это -- на неделю. Куда -- на неделю: больше!
     -- Мало ли что... кто знает...
     -- Я знаю...
     Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти -- и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, -- ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц -- в тучах -- тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
     Как всегда -- рядами, по четыре. Но ряды -- какие-то непрочные, и, может быть, от ветра -- колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу -- длинные, гусиные шеи.
     -- Глядите! Нет, глядите -- вон там, скорей!
     -- Они! Это они!
     -- ...А я -- ни за что! Ни за что -- лучше голову в Машину...
     -- Тише! Сумасшедший...
     На углу, в аудиториуме -- широко разинута дверь, и оттуда -- медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" -- это не то: не ноги -- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди -- а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем -- и в лучах надпись: "Мы первые! Мы -- уже оперированы! Все за нами!"
     Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу -- и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом -- они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот -- они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку -- растянулись в цепь, лицом к нам. И мы -- напряженный, ощетинившийся головами комок -- ждем.
     Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.
     Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись -- и на нас -- все быстрее -- как тяжелая машина под гору -- обжали кольцом -- и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...
     Чей-то пронзительный крик:
     -- Загоняют! Бегите!
     И все ринулось. Возле самой стены -- еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед -- головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне -- двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши -- и уж его нет, сквозь землю -- и я один -- среди секундных рук, ног -- бегу...
     Передохнуть в какой-то подъезд -- спиною крепко к дверям -- и тотчас же ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.
     -- Я все время... я за вами... Я не хочу -- понимаете -- не хочу. Я согласна...
     Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я -- над ней, глажу ее по голове, по лицу -- руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она -- совсем маленькая -- маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.
     Внизу -- сквозь руки, закрывающие лицо, -- еле слышно:
     -- Я каждую ночь... Я не могу -- если меня вылечат... Я каждую ночь -- одна, в темноте думаю о нем -- какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить -- понимаете? И вы должны -- вы должны...
     Нелепое чувство -- но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое -- потому что этот мой долг -- еще одно преступление. Нелепое -- потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление -- не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...
     -- Ну хорошо -- только не надо, только не надо... -- говорю я. -- Вы понимаете: я должен повести вас к I -- как я тогда предлагал, чтобы она...
     -- Да... ( -- тихо, не отнимая рук от лица).
     Я помог встать ей. И молча, каждый о своем -- или, может быть, об одном и том же -- по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...
     В какой-то прозрачной, напряженной точке -- я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся -- среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч -- увидел S. Тотчас же у меня -- посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О -- что завтра... да, завтра -- первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
     О -- изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова -- я говорю, говорю. А внутри, отдельно -- это слышно только мне -- лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I -- ..."
     Вместо того, чтобы свернуть влево -- я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину -- нам троим: мне, О -- и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит -- как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас -- сзади все время -- --
     Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
     -- Нет! Вы же обещали...
     Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь -- и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком -- знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом -- плотная кучка нумеров -- какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, -- поодиночке сбегают вниз. Но это -- потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
     О -- медленно оседала в своем кресле -- будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые -- засасывающие синей пустотой -- глаза. Устало:
     -- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
     -- Нет... Тише! Смотрите туда: видите -- за стеной?
     -- Да. Тень.
     -- Он -- все время за мной... Я не могу. Понимаете -- мне нельзя. Я сейчас напишу два слова -- вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.
     Под юнифой -- снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках -- чуть заметный рассвет, заря.
     Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.
     -- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...
     Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла -- два шага -- быстро повернулась -- и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся -- глазами, губами -- вся -- одно и то же, одно и то же мне какое-то слово -- и какая невыносимая улыбка, какая боль...
     А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной -- не оглядываясь, быстро -- все быстрее...
     Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:
     -- Вы понимаете -- все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека -- голый и весь покрыт шерстью...
     Из пустой, ощетинившейся головами кучки -- голос:
     -- Да! И еще раз повторяю: видел, да.
     -- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!
     И это "бред" -- у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: "Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки -- вспомни лось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."
     Нет: к счастью -- не бред. Нет: к несчастью -- не бред.
    Запись 33-я.
     Конспект:
     (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
     Этот день -- настал.
     Скорей за газету: быть может -- там... Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас -- как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках -- это постороннее, это инструмент).
     Там -- крупно, во всю первую страницу:
     -- "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье! Завтра приостанавливаются работы -- все нумера явятся для Операции. Неявившиеся -- подлежат Машине Благодетеля".
     Завтра! Разве может быть -- разве будет какое-нибудь завтра?
     По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке -- вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:
     -- "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату -- я уже никогда больше, никогда..."
     И газета из рук -- на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой -- я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I -- а я внизу, на полу... Кровать...
     Потом минуту, две -- нелепо жду какого-то чуда, быть может -- зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб...
     Нет. Нет чуда...
     Я ухожу -- в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте -- вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, -- показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...
     Я ухожу.
    Запись 34-я.
     Конспект:
     ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.
     О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно -- вместе с нею -- оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу -- в миллион раз легче. А теперь -- что же? Пойти и задушить эту -- == Но разве это чему-нибудь поможет?
     Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось -- хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг -- и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов -- пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось...
     Когда я вошел на "[Интеграл]" -- все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб -- крошечные муравьиные люди внизу -- возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании -- какие-то над таблицами и инструментами -- вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них -- Второй Строитель с двумя своими помощниками.
     У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица -- серые, осенние, без лучей.
     -- Ну, что? -- спросил я.
     -- Так... Жутковато... -- серо, без лучей улыбнулся один. -- Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще -- неизвестно...
     Мне было нестерпимо смотреть на них -- на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" -- история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6). Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях -- и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...
     * 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.
     Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
     -- Я только проверю в машинном, -- сказал я, -- и потом -- в путь.
     О чем-то меня спрашивали -- какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, -- внутри, о своем.
     И вдруг в узеньком коридорчике -- одно попало мне туда, внутрь -- и с того момента, в сущности, началось.
     В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья -- тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты -- несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) -- будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела -- слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни -- все дрожит...
     Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда -- за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?
     Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.
     -- Вверх -- 45o!
     Глухой взрыв -- толчок -- бешеная бело-зеленая гора воды в корме -- палуба под ногами уходит -- мягкая, резиновая -- и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду -- все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось -- выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом -- мгновенная ватная занавесь туч -- мы сквозь нее -- и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили -- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...
     И вот -- жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было -- немое -- солнце.
     Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох -- что все кругом оробели, притихли. А мне -- мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог -- и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...
     -- Так держать, -- крикнул я в машину, -- или не я, а тот самый граммофон во мне -- и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, -- побежал вниз, искать...
     Дверь в кают-компанию -- та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери -- какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
     Длинная рука вытянулась, загородила:
     -- Вам куда?
     Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть -- так нужно. И я сверху, намеренно резко:
     -- Я Строитель "[Интеграла]". И я -- распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
     Руки нет.
     Кают-компания. Над инструментами, картами -- объезженные серой щетиной головы -- и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть -- одним взглядом -- и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи -- стрелки на циферблатах...
     И вот -- наконец -- возле тахометра -- он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом...
     -- Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). -- Она здесь? Где она?
     В тени -- исподлобья -- улыбка:
     -- Она? Там. В радиотелефонной...
     И я -- туда. Там их -- трое. Все -- в слуховых крылатых шлемах. И она -- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая -- как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице -- это от нее, и от нее здесь -- легкий, молнийный, озонный запах.
     -- Кто-нибудь... нет, хотя бы -- вы... -- сказал я ей, задыхаясь (от бега). -- Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую...
     Рядом с аппаратной -- маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:
     -- Ну, что же? Что же будет?
     -- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная -- лететь -- все равно куда... И вот скоро двенадцать -- и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть -- на траве, на сухих листьях...
     От нее -- синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне -- еще чаще.
     -- Запишите, -- говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). -- Время -- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...
     Она -- из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
     -- ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю -- я все знаю: молчи. Но ведь ребенок -- твой? И я ее отправила -- она уже там, за Стеною. Она будет жить...
     Я -- снова в командной рубке. Снова -- бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
     Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.
     -- Стоп, -- крикнул я в машину.
     Все еще вперед -- по инерции, -- но медленней, медленней. Вот теперь "[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул -- и "[Интеграл]", как камень, вниз -- все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут -- слышен пульс -- стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я -- камень, I -- земля, а я -- кем-то брошенный камень -- и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... -- внизу уже твердый, синий дым туч... -- а что, если...
     Но граммофон во мне -- шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" -- камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка -- два кормовых и два носовых -- только, чтобы парализовать вес "[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, -- стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.
     Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир -- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка -- какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.
     -- Глядите, глядите! Вон там -- правее! Там -- по зеленой пустыне -- коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них -- те, караковые, белые, вороные...
     Сзади меня:
     -- А я вам говорю: -- видел -- лицо.
     -- Подите вы! Рассказывайте кому другому!
     -- Ну нате, нате бинокль...
     Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне -- заполняя всю ее, и всего меня, и всех -- пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту -- 12.
     Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки -- мир. На ступеньках -- чья-то звонкая золотая бляха -- и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю -- лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...
     И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
     -- Стойте!
     В ладонь мне впились пальцы -- это I, это она рядом:


1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ]

/ Полные произведения / Замятин Е.И. / Мы


Смотрите также по произведению "Мы":


2003-2024 Litra.ru = Сочинения + Краткие содержания + Биографии
Created by Litra.RU Team / Контакты

 Яндекс цитирования
Дизайн сайта — aminis