• Сочинения
  
• Краткие содержания
  
• Полные произведения
  
• Характеристики
  
• Биографии
  
• Критика
  

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов

Обломов [10/33]

Скачать полное произведение

    Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так сообщает им известия.
     - Вот из Гаги пишут, - скажет он, - что его величество король изволил благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец, - и при этом поглядит через очки на всех слушателей.
     Или:
     - В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты.
     - А вот тут пишут, - читал он еще, - что сочинения госпожи Жанлис перевели на российский язык.
     - Это все, чай, для того переводят, - замечает один из слушателей, мелкопоместный помещик, - чтоб у нашего брата, дворянина, деньги выманивать.
     А бедный Илюша ездит да ездит учиться к Штольцу. Как только он проснется в понедельник, на него уж нападает тоска. Он слышит резкий голос Васьки, который кричит с крыльца:
     - Антипка! Закладывай пегую: барчонка к немцу везти!
     Сердце дрогнет у него. Он печальный приходит к матери. Та знает, отчего, и начинает золотить пилюлю, втайне вздыхая сама о разлуке с ним на целую неделю.
     Не знают, чем и накормить его в то утро, напекут ему булочек и крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Все это отпускалось в тех видах, что у немца не жирно кормят.
     - Там не разъешься, - говорили обломовцы, - обедать-то дадут супу, да жаркого, да картофелю, к чаю масла, а ужинать-то морген фри - нос утри.
     Впрочем, Илье Ильичу снятся больше такие понедельники, когда он не слышит голоса Васьки, приказывающего закладывать пегашку, и когда мать встречает его за чаем с улыбкой и с приятною новостью:
     - Сегодня не поедешь; в четверг большой праздник: стоит ли ездить взад и вперед на три дня?
     Или иногда вдруг объявит ему: "Сегодня родительская неделя, - не до ученья: блины будем печь".
     А не то так мать посмотрит утром в понедельник пристально на него, да и скажет:
     - Что-то у тебя глаза несвежи сегодня. Здоров ли ты? - и покачает головой.
     Лукавый мальчишка здоровехонек, но молчит.
     - Посиди-ка ты эту недельку дома, - скажет она, - а там - что бог даст.
     И все в доме были проникнуты убеждением, что ученье и родительская суббота никак не должны совпадать вместе, или что праздник в четверг - неодолимая преграда к ученью на всю неделю.
     Разве только иногда слуга или девка, которым достанется за барчонка, проворчат:
     - У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?
     В другой раз вдруг к немцу Антипка явится на знакомой пегашке, среди или в начале недели, за Ильей Ильичом.
     - Приехала, дескать, Марья Савишна или Наталья Фаддеевна гостить или Кузовковы со своими детьми, так пожалуйте домой!
     И недели три Илюша гостит дома, а там, смотришь, до страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то решит, что на фоминой неделе не учатся; до лета остается недели две - не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.
     Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от немца, ребенок худ и бледен.
     - Долго ли до греха? - говорили отец и мать. - Ученье-то не уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в жизни. Вишь, он из ученья как из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой... да и шалун: все бы ему бегать!
     Да, - заметит отец, - ученье-то не свой брат: хоть кого в бараний рог свернет!
     И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына дома. За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
     Обломовы старались, впрочем, придать как можно более законности этим предлогам в своих собственных глазах и особенно в глазах Штольца, который не щадил и в глаза и за глаза доннерветтеров за такое баловство.
     Времена Простаковых и Скотининых миновались давно. Пословица ученье свет, а неученых тьма бродила уже по селам и деревням вместе с книгами, развозимыми букинистами.
     Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состарившимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
     Стали носиться зловещие слухи о необходимости не только знания грамоты, но и других, до тех пор неслыханных в том быту наук. Между титулярным советником и коллежским асессором разверзалась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом.
     Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность, других отдали под суд; самые счастливые были те, которые, махнув рукой на новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретенные углы.
     Обломовы смекали это и понимали выгоду образования, но только эту очевидную выгоду. О внутренней потребности ученья они имели еще смутное и отдаленное понятие, и оттого им хотелось уловить для своего Илюши пока некоторые блестящие преимущества.
     Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле, с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них, то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так, чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
     Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными и другими хитростями.
     Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.
     Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житье у Штольца.
     Он только что проснется у себя дома, как у постели его уже стоит Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.
     Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке ногой в нос.
     Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от старших колотушку.
     Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т.п.
     Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:
     - Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька!
     Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..
     И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя.
     После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать:
     "Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого!
     Сбегай, принеси!"
     Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.
     Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается в десять отчаянных голосов: "Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадет, расшибется... стой, стой!"
     Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку - опять крики:
     "Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься, простудишься..."
     И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло.
     Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.
     А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.
     Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.
     Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло пахнуло холодом, а грудь охватило радостью - он мчится, откуда ноги взялись, сам и визжит и хохочет.
     Вот и мальчишки: он бац снегом - мимо: сноровки нет; только хотел захватить еще снежку, как все лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах...
     А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним Васька, Митька, Ванька - все бегут, растерянные, по двору.
     За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые, как известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.
     Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.
     Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие: кого за волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.
     Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на руках домой.
     Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки... X
     Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер барина на замок и отправился к воротам.
     - А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не видно! - заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у ворот.
     - Что ваш-то? Со двора, что ли, ушел? - спросил дворник.
     - Дрыхнет, - мрачно сказал Захар.
     - Что так? - спросил кучер. - Рано бы, кажись, об эту пору... нездоров, видно?
     - Э, какое нездоров! Нарезался! - сказал Захар таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. - Поверите ли? Один выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
     - Эк! - с завистью сказал кучер.
     - Что ж это он нынче так подгулял? - спросила одна из женщин.
     - Нет, Татьяна Ивановна, - отвечал Захар, бросив на нее свой односторонний взгляд, - не то что нынче: совсем никуда не годен стал - и говорить-то тошно!
     - Видно, как моя! - со вздохом заметила она.
     - А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня куда-нибудь? - спросил кучер.
     - Мне бы вон тут недалечко сходить?
     - Куда ее унесет! - отвечала Татьяна. - Сидит с своим ненаглядным, да не налюбуются друг на друга.
     - Он к вам частенько, - сказал дворник, - надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний, да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто... Стану я для него тут караулить крыльцо-то!
     - Какой дурак, братцы, - сказала Татьяна, - так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей! Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет... Иной раз согрешишь, право, подумаешь:
     "Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову да ушла бы в монастырь, на богомолье..."
     Все, кроме Захара, засмеялись.
     - Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадет! - говорили одобрительно голоса.
     - Да право! - продолжала Татьяна. - Как это господа пускают с собой этакую?..
     - Куда это вы собрались? - спросил ее кто-то. - Что это за узел у вас?
     - Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
     - Прощайте, прощайте! - сказали некоторые.
     - Прощайте, Татьяна Ивановна, - сказал кучер. - Приходите-ка вечерком.
     - Да не знаю как; может, приду, а то так... уж прощайте!
     - Ну, прощайте, - сказали все.
     - Прощайте... счастливо вам! - отвечала она уходя.
     - Прощайте, Татьяна Ивановна! - крикнул еще вслед кучер.
     - Прощайте! - звонко откликнулась она издали.
     Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и рассеянно поглядывая на проходящих и проезжающих.
     - Ну, как ваш-то сегодня, Захар Трофимыч? - спросил дворник.
     - Да как всегда: бесится с жиру, - сказал Захар, - а все за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: все насчет квартиры-то! Бесится: больно не хочется съезжать...
     - Что я-то виноват? - сказал дворник. - По мне, живи себе хоть век; нешто я тут хозяин? Мне велят... Кабы я был хозяин, а то я не хозяин...
     - Что ж он, ругается, что ли? - спросил чей-то кучер.
     - Уж так ругается, что как только бог дает силу переносить!
     - Ну что ж? Это добрый барин, коли все ругается! - сказал один лакей, медленно, с скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье, чиханье и плеванье.
     - Коли ругается, так лучше, - продолжал тот, - чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А вот как я жил у одного:
     ты еще не знаешь - за что, а уж он, смотришь, за волосы держит тебя.
     Захар презрительно ожидал, пока этот кончил свою тираду, и, обратившись к кучеру, продолжал:
     - Так вот опозорить тебе человека ни за что ни про что, - говорил он, - это ему нипочем!
     - Неугодлив, видно? - спросил дворник.
     - И! - прохрипел Захар значительно, зажмурив глаза. - Так неугодлив, что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и подать-то не смыслишь, и ломаешь-то все, и не чистишь, и крадешь, и съедаешь... Тьфу, чтоб тебе!.. Сегодня напустился - срам слушать! А за что? Кусочек сыру еще от той недели остался - собаке стыдно бросить - так нет, человек и не думай съесть! Спросил - "нет, мол", и пошел: "Тебя, говорит, повесить надо, тебя, говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый, говорит, в тебя вколотить надо!" А сам так и лезет, так и лезет... Как вы думаете, братцы? Намедни обварил я ему - кто его знает как - ногу кипятком, так ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня в грудь кулаком... так и норовит! Чисто толкнул бы...
     Кучер покачал головой, а дворник сказал: "Вишь ты, бойкий барин: не дает повадки!"
     - Ну, коли еще ругает, так это славный барин! - флегматически говорил все тот же лакей. - Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!
     - Да даром, - сказал Захар, не обратив опять никакого внимания на слова перебившего его лакея, - нога еще и доселева не зажила: все мажет мазью:
     пусть-ка его!
     - Характерный барин! - сказал дворник.
     - И не дай бог! - продолжал Захар, - убьет когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьет! И ведь за всяку безделицу норовит выругать лысым... уже не хочется договаривать. А вот сегодня так новое выдумал: "ядовитый", говорит!
     Поворачивается же язык-то!..
     - Ну, это что? - говорил все тот же лакей. - Коли ругается, так это слава богу, дай бог такому здоровья... А как все молчит; ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А ругается, так ничего...
     - И поделом тебе, - заметил ему Захар с злостью за непрошеные возражения, - я бы еще не так тебя.
     - Как же он ругает "лысым", Захар Трофимыч, - спросил казачок лет пятнадцати, - чортом, что ли?
     Захар медленно поворотил к нему голову и остановил на нем мутный взгляд.
     - Смотри ты у меня! - сказал он потом едко. - Молод, брат, востер очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор! Пошел-ка к своему месту!
     Казачок отошел шага на два, остановился и глядел с улыбкой на Захара.
     - Что скалишь зубы-то? - с яростью захрипел Захар. - Погоди, попадешься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня скалить зубы!
     В это время из подъезда выбежал огромный лакей в ливрейном фраке нараспашку, с аксельбантами и в штиблетах. Он подошел к казачку, дал ему сначала оплеуху, потом назвал дураком.
     - Что вы, Матвей Моисеич, за что это? - сказал озадаченный и сконфуженный казачок, придерживаясь за щеку и судорожно мигая.
     - А! Ты еще разговаривать? - отвечал лакей. - Я за тобой по всему дому бегаю, а ты здесь!
     Он взял его одной рукой за волосы, нагнул ему голову и три раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.
     - Барин пять раз звонил, - прибавил он в виде нравоучения, - а меня ругают за тебя, щенка этакого! Пошел!
     И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошел на лестницу как встрепанный.
     Какое торжество для Захара!
     - Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич! Еще, еще! - приговаривал он, злобно радуясь. - Эх, мало! Ай да Матвей Мосеич! Спасибо! А то востер больно... Вот тебе "лысый чорт"! Будешь вперед зубоскалить?
     Дворня хохотала, дружно сочувствуя и лакею, прибившему казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Только казачку никто не сочувствовал.
     - Вот-вот этак же, ни дать ни взять, бывало мой прежний барин, - начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара. - Ты бывало думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: "лысым чортом" выругает!
     - Тебя бы, может, ухватил и его барин, - отвечал ему кучер, указывая на Захара, - вишь, у те войлок какой на голове? А за что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква... Разве вот за эти две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть что!..
     Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой кучера, с которым одним он и вел до тех пор дружескую беседу.
     - А вот как я скажу барину-то, - начал он с яростью хрипеть на кучера, - так он найдет за что и тебя ухватить: он тебе бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!
     - Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да в те поры и гладьте, а то больно тороват!
     - Не тебя ли взять в кучера, мазурика этакого? - захрипел Захар. - Так ты не стоишь, чтоб тебя самого запрячь моему барину-то!
     - Ну, уж барин! - заметил язвительно кучер. - Где ты этакого выкопал?
     Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы ругательства - все захохотали.
     - Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! - хрипел Захар.
     - А тебе, - сказал он, обращаясь к дворнику, - надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем приставлен здесь? - Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу барину-то; постой, будет тебе!
     - Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! - говорил дворник, стараясь успокоить его, - что он тебе сделал?
     - Как он смеет так говорить про моего барина? - возразил горячо Захар, указывая на кучера. - Да знает ли он, кто мой барин-то? - с благоговением спросил он. - Да тебе, - говорил он, обращаясь к кучеру, - и во сне не увидать такого барина: добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле:
     точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка: дыр-то не сосчитаешь!..
     Надо заметить, что армяк на кучере был вовсе без дыр.
     - Да уж такого не сыщешь, - перебил кучер и выдернул проворно совсем наружу торчавший из подмышки Захара клочок рубашки.
     - Полно, полно вам! - твердил дворник, протягивая между них руки.
     - А! Ты платье мое драть! - закричал Захар, вытаскивая еще больше рубашки наружу. - Постой, я покажу барину! Вот, братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..
     - Да, я! - говорил кучер, несколько струсив. - Видно, барин оттрепал...
     - Оттреплет этакий барин! - говорил Захар. - Такая добрая душа; да это золото - а не барин, дай бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, - вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим...
     У него от злости недоставало голоса, чтоб окончательно уничтожить своего противника. Он остановился на минуту, чтоб собраться с силами и придумать ядовитое витое слово, но не придумал от избытка скопившейся желчи.
     - Да, вот постой, как еще ты за платье-то разделаешься: дадут тебе рвать!..
     - проговорил он наконец.
     Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и родню барина, который даже не знал, есть ли она, и знакомых. Тут он с удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые им из прежних бесед с кучером.
     - А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! - говорил он. - Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
     - Полно, полно вам!.. - унимал дворник.
     - Да! - говорил Захар. - У меня-то, слава богу, барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого графа посадит с собой: иной придет, да и настоится в прихожей... Ходят все сочинители...
     - Какие это такие, братец ты мой, сочинители? - спросил дворник, желая прекратить раздор. - Чиновники, что ли, такие?
     - Нет, это такие господа, которые сами выдумывают, что им понадобится, - объяснил Захар.
     - Что ж они у вас делают? - спросил дворник.
     - Что? Один трубку спросит, другой хересу... - сказал Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются.
     - А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть! - скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. - Дадут тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! - прибавил он и быстро пошел домой.
     - Полно тебе! Постой, постой! - кричал дворник. - Захар Трофимыч! Пойдем в полпивную, пожалуйста, войдем...
     Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел, не оборачиваясь ни на кого, до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в дверях.
     Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой; остался только один лакей.
     - Ну, что за беда, коли и скажет барину? - сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. - Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то иной глядит, глядит, да и за волосы... XI
     В начале пятого часа Захар осторожно, без шума, отпер переднюю и на цыпочках пробрался в свою комнату; там он подошел к двери барского кабинета и сначала приложил к ней ухо, потом присел и приставил к замочной скважине глаз.
     В кабинете раздавалось мерное храпенье.
     - Спит, - прошептал он, - надо будить: скоро половина пятого.
     Он кашлянул и вошел в кабинет.
     - Илья Ильич! А, Илья Ильич! - начал он тихо, стоя у изголовья Обломова.
     Храпенье продолжалось.
     - Эк спит-то! - сказал Захар, - словно каменщик. Илья Ильич!
     Захар слегка тронул Обломова за рукав.
     - Вставайте: пятого половина.
     Илья Ильич только промычал в ответ на это, но не проснулся.
     - Вставайте же, Илья Ильич! Что это за срам! - говорил Захар, возвышая голос.
     Ответа не было.
     - Илья Ильич! - твердил Захар, потрогивая барина за рукав.
     Обломов повернул немного голову и с трудом открыл на Захара один глаз, из которого так и выглядывал паралич.
     - Кто тут? - спросил он хриплым голосом.
     - Да я. Вставайте.
     - Подь прочь! - проворчал Илья Ильич и погрузился опять в тяжелый сон.
     Вместо храпенья стал раздаваться свист носом. Захар потянул его за полу.
     - Чего тебе? - грозно спросил Обломов, вдруг открыв оба глаза.
     - Вы велели разбудить себя.
     - Ну, знаю. Ты исполнил свою обязанность и пошел прочь! Остальное касается до меня...
     - Не пойду, - говорил Захар, потрогивая его опять за рукав.
     - Ну же, не трогай! - кротко заговорил Илья Ильич и, уткнув голову в подушку, начал было храпеть.
     - Нельзя, Илья Ильич, - говорил Захар, - я бы рад-радехонек, да никак нельзя!
     И сам трогал барина.
     - Ну, сделай же такую милость, не мешай, - убедительно говорил Обломов, открывая глаза.
     - Да, сделай вам милость, а после сами же будете гневаться, что не разбудил...
     - Ах ты, боже мой! Что это за человек! - говорил Обломов. - Ну, дай хоть минутку соснуть; ну что это такое, одна минута? Я сам знаю...
     Илья Ильич вдруг смолк, внезапно пораженный сном.
     - Знаешь ты дрыхнуть! - говорил Захар, уверенный, что барин не слышит. - Вишь, дрыхнет, словно чурбан осиновый! Зачем ты на свет-то божий родился?
     - Да вставай же ты! говорят тебе... - заревел было Захар.
     - Что? Что? - грозно заговорил Обломов, приподнимая голову.
     - Что, мол, сударь, не встаете? - мягко отозвался Захар.
     - Нет, ты как сказал-то - а? Как ты смеешь так - а?
     - Как?
     - Грубо говорить?
     - Это вам во сне померещилось... ей-богу, во сне.
     - Ты думаешь, я сплю? Я не сплю, я все слышу...
     А сам уж опять спал.
     - Ну, - говорил Захар в отчаянии, - ах ты, головушка! Что лежишь, как колода? Ведь на тебя смотреть тошно. Поглядите, добрые люди!.. Тьфу!
     - Вставайте, вставайте! - вдруг испуганным голосом заговорил он. - Илья Ильич! Посмотрите-ка, что вокруг вас делается.
     Обломов быстро поднял голову, поглядел кругом и опять лег, с глубоким вздохом.
     - Оставь меня в покое! - сказал он важно. - Я велел тебе будить меня, а теперь отменяю приказание - слышишь ли? Я сам проснусь, когда мне вздумается.
     Иногда Захар так и отстанет, сказав: "Ну, дрыхни, чорт с тобой!" А в другой раз так настоит на своем, и теперь настоял.
     - Вставайте, вставайте! - во все горло заголосил он и схватил Обломова обеими руками за полу и за рукав.
     Обломов вдруг, неожиданно вскочил на ноги и ринулся на Захара.
     - Постой же, вот я тебя выучу, как тревожить барина, когда он почивать хочет! - говорил он.
     Захар со всех ног бросился от него, но на третьем шагу Обломов отрезвился совсем от сна и начал потягиваться, зевая.
     - Дай... квасу... - говорил он в промежутках зевоты.
     Тут же из-за спины Захара кто-то разразился звонким хохотом. Оба оглянулись.
     - Штольц! Штольц! - в восторге кричал Обломов, бросаясь к гостю.
     - Андрей Иваныч! - осклабясь, говорил Захар.
     Штольц продолжал покатываться со смеха: он видел всю происходившую сцену.
     * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
    I
     Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
     В селе Верхлеве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался.
     С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с матерью читал священную историю, учил басни Крылова и разбирал по складам же Телемака.
     Оторвавшись от указки, бежал разорять птичьи гнезда с мальчишками, и нередко, среди класса или за молитвой, из кармана его раздавался писк галчат.

/ Полные произведения / Гончаров И.А. / Обломов

Смотрите также по произведению "Обломов":

• Сочинения
• Краткое содержание
• Характеристика героев
• Критические статьи